через десять перестал ждать гонга как снисхождения Руда на грешную землю.
Экскурсанты посидели тоже... Обмахивались веерами... Передавали по цепочке громоздкую, неудобную для письма палку, чертили закорючки... Бросали выразительные взгляды на экскурсоводов, решивших посплетничать о чём-то в теньке у дальней стены. Ровно в таком дворике Симон провёл... – десять, десять, десять... – семь раз по десять безмолвных лет. Пока его имя переплеталось с именем легендарного тёзки, как побеги рудой лии. Причина тому – сады.
Вначале поле, которое Симон успел только расчистить от валунов, обыкновенно зарастало. Спустя некоторое время – отнюдь не обыкновенно, а именно так, как он и хотел. Квадратный в плане участок покрывался вензелями тех растений, что украшали Громовый Фолиант. Кругами, от внешнего к центральному возникали нерукотворные сады, ставшие народным достоянием, общепризнанным чудом. Растения, не терпевшие соседства, обнявшись, мирно тянулись вверх, дичали, приносили плоды. Всюду побеги не цветущих лиан. Обильная листва закручена венками, как застывшие на вираже, малахитово-зелёные стаи лесных дроздов. Но – ни намёка на рудые лии.
Вход в каждый сад был отмечен раскрытым на соответствующих страницах каменным Фолиантом. Это всё, что позволила семья, более никакого вмешательства.
Самое время перекусить в преддверии главного волнительного действа. Через час органный концерт, затем посещение Садов.
Покрытый капюшоном чистой теологии, Симон не был лишён удовольствия безмолвных бесед веерами. Утренняя и вечерняя трапезы коллективные в обязательном порядке. Он не злоупотреблял веерной болтовнёй, общих дел нет, соответственно, и тем общих, но любовался.
С лёгким шуршанием распахнутые веера приветствовали входящих. Спиральный восходящий жест, указывая на окно, спрашивал астрологов-метеорологов: какая погода на горизонте, чердачные жители? Будет ли дождь? Треск полностью запахнутого о ладонь веера отвечал: «Нет! Прозрачны слои многократного неба, не сгустился даже один из них, будет жара». Спокойно и равномерно обмахивавшийся контрастным, чёрно-белым веером новичка юноша-историк архитектуры сообщал, что по слову магистра ему требуется наставник для какой-то работы в Цитадели. Росчерк восьмёркой откликался: «Я на хозяйстве, разберёмся». Сам же магистр присутствовал не обременительно – в середине трапезы, его приветствовали и провожали вставанием. При нём не болтали.
Трапезная. Каре потемневших от старости столов. Антишка на ощупь изучала что-то, вырезанное по краю скамьи перочинным ножиком.
Туристам досталась аутентичная, обычная утренняя еда: родниковая вода, три вида хлеба с разными специями, плоды мармеладного древа. Их мякоть – душистое, приторное варенье, а семена страшно вяжут, раскусил, пеняй на себя. Их предупреждали. Антишка восприняла, как рекомендацию к действию.
Экскурсионные группы ручейками текли в прохладные недра органного зала.
Проповедь на языке непонятном абсолютно. Зато короткая.
Экспрессивные жесты проповедника то и дело обращали слушателей к готическому окну, прорезавшему стену от пола до сводов. Закат превратил его в меч Руда с пламенно белым остриём. Сопровождающий текст в наушниках по стилистике отсылал к воинским речам, с их побудительной, горячей риторикой, повелением чтить командира и государя, призывами к отваге и аскетизму. Щедро пересыпанная хвалами Руду проповедь изобиловала эпитетами с приставкой «пан» - всеобщий, всеблагой и прочее. Рефреном – акро семи трёхстиший из Громового Фолианта. Начиная со вступительных слов, обращённых к современности, смысл проповеди был примерно таков...
«В эпоху фотонных носителей информации мы можем свидетельствовать, как правы были наши предки, тысячелетиями ранее назвавшие свет – информацией, а светило Руд – нерушимым обетом божества.
Замысел Руда был таковым: «Путь взгляды сами обращаются ко мне, пусть чистый, яркий свет окажется самым прекрасным для человека зрелищем. Он – моё слово». Дневной свет есть повеление. Дневной свет есть и обещание. Какое? Для него нет слова на губах. Оно есть в открытом Руду сердце.
Взгляните за окно! Разве красота облаков сравнится с притягательностью слепящего апогея? Разве не он сообщает облакам все цвета, оставаясь недоступным взгляду? Так и произнесённые слова указывают на невыразимое слово, лучатся им. Всё бессчётное множество зримых вещей – отражённый свет Руда. Всё бессчётное множество слов – отражённое имя Руда.
Слово первично. Явления подчинены именам. Чем ближе к истине ваши слова, тем больше жизненной силы, тем легче вы обретаете власть... Поэтому молчите! Молчите не поверхностно, а всем существом. Оставайтесь под тёмным капюшоном безмолвия. Уходите глубже в пещеру затворничества. Идите к фундаменту мира, где тончайшие свет и слово выдадут себя, как единое целое. Покорите эту цитадель и не покидайте её. Тогда, где бы вы ни оказались, на вас будут устремлены все взгляды. Тогда скажете то, что должны сказать. Тогда ни человек, ни зверь, ни камень не смогут противиться вашей воле.
Обернитесь, на колонне слева герб наших побратимов, общины Исцеляющих Громов. Что на нём? Вытянутая, как крона пирамидальной ели, зелёная ладонь, испускающая лучи. Дань прошлому? Именно. Тому, когда исцеляли теплом и словом. А что представляет собой фон герба? Небо, луг и река. Аскеза и ещё раз аскеза! Станьте кроной и корнями, опирайтесь на то, что не прейдёт, открывайтесь тому, что не иссякнет. Сверху – поток благословения, навстречу – родник наставлений, под ногами – твердь аскезы. Воля громового монаха – расти в небо, пребывая на месте. Громовая Цитадель – опора для мощных корней нашей веры».
А также взносы за обучение, ну, и сувенирные ларьки в количестве.
На проповеди Антишка скучала. Листала брошюру, разглядывала храмовый орган.
Громовая Цитадель возникла на горном отроге из системы пещер. Её феноменальный природный орган – производное скальных пустот, дополненных медью, латунью и сталью, трубами и колоколами. Долгое время Цитадель координировала действия своих отрядов и крепостей-сателлитов его полётным голосом, гремевшим, гудевшим, наводившим трепет, слышным до горизонта. Орган так велик и сложен, так зависим от окон, дверей, сквозняков, времени суток, что конструктивно единосущен Громовому Собору.
Его название переводилось, как «милликолоколион». Миллион звуков, колоколов там всего пятнадцать, объединённых в тройку и дюжину соответственно, Нижний и Венчающий Колоколионы.
Громовой Собор. Из готики готика. Серый камень нацелен в зенит монументальностью копий. Наконечники шпилей заточены кровельным, неподвластным коррозии металлом.
Меч великана, поставленный на рукоять, собор как будто раскалывал площадь Восьми Часовен и общую крытую галерею. Покатым сводом она тоже работала на акустику собора, отправляя звук труб и колоколов обратно в большой зал. На её уровне располагался Нижний Колоколион. «Три Старца» – глухие, могучие, толстостенные колокола. Внутренняя поверхность испещрена вертикальными строками гимнов. Выступая на неодинаковую высоту, они производили уникальный звуковой рисунок при разной силе и последовательности ударов. Колотушки деревянных язычков оснащены чугунными вставками и широким «крылом». Выше, много выше, головокружительно высоко – Венчающий Колоколион, двенадцать поющих и танцующих над потоками ветра звонких полусфер.
Отклик труб и колоколов очень продолжителен и весьма далёк во времени от ударов по клавишам. Десять лет монах продумывает партию, выбирает главные регистры, задумывает обертона, слушает ветер, беседует с органом, выбирает подходящее время. Перед началом настраивает всё и за считанные минуты его пальцы отдают замысел деревянным клавишам. Затем наступает тишина...
– Симон!..
– Симеон.
– Симон-затворник...
Зрители привставали, чтобы рассмотреть высокую, худую фигуру в монашеском плаще, неотличимую от сотен других.
Быстрым, размеренным шагом органист проследовал за кафедру.
Пауза. Шелест вееров...
Органные трубы вступили грудными, проникновенными голосами. Запели, задумались вслух... Полетели вслед за мыслью органиста. Накатываясь, настигая. Подхватывая и перекрывая. Взмывая, вознося. Затопив собор, перелившись через купол туда, где аккорд подхватили гордые, ангельски звонкие трубы. Уверенней, утончённей. Предчувствуя, предвосхищая следующую мысль. Вот уже почти... Обгоняющими волнами – к соборному шпилю, под глубокий колокольный: «Бом-м...»
«Бом-м!..» Выдох собора поднялся до Нижнего Колоколиона.
Три Громовые Старца отозвались почти в унисон. Их общие басы то напевали, то ритмично декламировали строки без слов. Низкий гул изменялся с переменой регистра, умолкал с закрытием клапанов, оживал при выдохе соседних органных труб. Не возвышая тона, три колокола гортанями ветра и язычков бились каждый со своей темой. От их имени говорили стены собора. Босым ногам на каменном полу передавалась томительная, подспудная дрожь, хотелось бежать. Или сдаться.
«Эге, – осеняло некоторых, – а ведь это может до смерти напугать...» Не то слово. Колоколион переделали из-за подобного случая. До того инфразвук вольным демоном бури мчался по-над равниной, ревел адом во плоти.
Крепость штурмовали, с целью освободить пленников голубых кровей. Защитники собрались на стенах. Грохотал набат, Громовая Цитадель призывала сателлитов на помощь, но раньше произошла трагедия: инфразвук убил всех, кто находился в цепях, в подвалах. Страшная смерть. Крики ужаса и агонии перекрыли шум битвы и гул набата.
Тогда случилось первое долговременное перемирие. Гордый, как бог и чёрт разом, магистр лично направился к врагу и, склонив голову, признал, что вина есть, но злого умысла нет. Тела отдают, а крепость будет перестроена.
О прошлом напоминал теперь лишь этот, пугающий до замирания сердца, до истомы пугающий гул под стопами.
Волны хорала, казалось, ушли в всепримряющую даль. Кто-то блаженно улыбался, кто-то промакивал платком глаза.
Рано прощаться, органный выдох достиг Венчающего Колоколиона.
Звонкими приветствиями обменялись два колокола. Откликнулся третий. Птичьей стаей защебетали остальные... Три Старца, пробуждённые сильным прорывом запоздавшего сквозняка, громыхнули далёким грозовым раскатом, и – хлынуло... Гимн Руду помчался горными ручьями, переполненными реками в соборный зал. Это гремел настоящий ливень! Ветер сквозь стрельчатые окна. Ликование поднебесных колоколов. Насквозь. Так и только так. Закрыв глаза, одни дышали полной грудью. Другие, широко раскрыв, пытались увидеть того, кого слышат, под куполом.
Отступая и усиливаясь, падая стеной дождя, органный ливень, как настоящий, пришёл не в один порыв.
Колокольный град, штормовой ветер, тугие, стегающие пряди.
Шторм сметал и смывал, пришёл и победил: обратил неверующих, растопил отстранённых, надменных сбил с ног и унёс в открытое небо. Никто не остался сухим, когда хорал начал затихать.
Музыка уходила обрывками облаков, крупным дождём, светлеющим горизонтом. Лёгкими дуновениями в органных трубах, редкой капелью с Венчающего Колоколиона. Просветлённым аккордом.
