Глава 4. Фотография

– Ну и что ты застыла? – немного обиженно спросил Рояль, явно желавший найти со мной общий язык.

– Пытаюсь понять, что со мной происходит, – улыбнулась я.

– Можно подумать, произошло что-то особенное, – усмехнулся Инструмент. – Роялей, что ли, говорящих не видела?

– Не поверишь, не видела, – сказала я куда-то в сторону, но он несомненно это услышал – акустика-то в зале хорошая.

– Ну, теперь увидела, – заключил он.

– Увидела…

Разговор у нас не клеился. Во-первых, я очень осторожно относилась к тому, что инструменты, оказывается, способны говорить, тем более, со мной. Я продолжала искать подвох во всей этой истории, и неудача в поисках меня злила. Оставалось только два варианта: либо всё-таки помешалась на музыке и сошла с ума, либо я на самом деле только что говорила с роялем.

Конечно, правдоподобнее звучало первое предположение, но нравилось мне больше второе…

А что, было бы очень даже неплохо подружиться со своим (ну, почти, со своим) инструментом. Я бы могла его о чём-то спрашивать, он давал бы мне советы, помогал, выслушивал… Господи, звучит, как мысли одинокого и, к  тому же не совсем адекватного человека! Надо пореже заниматься, а то четыре часа ежедневно привели к… В общем, отдыхать от музыки нужно…

Я покосилась на Рояль: ничего особенного… Глазки не появились, ножки твёрдо стоят на сцене, инструмент не двигается, не играет сам по себе… Показалось, что ли?

Я снова села за инструмент, провела рукой по его корпусу. «Пробежалась» по клавиатуре хроматической гаммой – никакой реакции не последовало. Взяла аккорд на «форте», да ещё и с педалью, потом резко перешла на «пиано», заиграла юношескую сонату всё того же Бетховена… Почему её? Она богата торжественными аккордами, тихими, буквально шепчущими отголосками», стремительными пассажами… В общем, просто идеальное произведение, чтобы расшевелить Рояль.

Но инструмент упорно не «расшевеливался», и бархатный голос по-прежнему не давал о себе знать… Точно! Нужно посмотреть на молоточки – ему это не понравится, и он начнёт ворчать!

Я подняла крышку Рояля, с минуту «гипнотизировала» молоточки, а заодно – струны, демпферы, резонансную деку и прочие детали его механизма. Не действует… Я провела пальцем по его струнам, будто это была арфа, насладилась их звучанием и убедилась, что никаких голосов не было, и я ничего не слышала.

Со странным чувством облегчения (я ещё нахожусь в здравом уме) и разочарования (рояли вовсе не разговаривают) я направилась к выходу из концертного зала. Было уже поздно – восемь вечера, пора домой возвращаться…

– Не уходи, – я снова услышала знакомый голос. – Поговори со мной.

Я медленно развернулась и «свалилась» на один из стульев, стоящих в зале. Потом я ущипнула себя за руку, уверилась, что не сплю, и спросила:

– Меня кто-то хочет свести с ума?

– Да тебя и сводить не нужно, – заметил Рояль. – Если тебе плохо, я могу замолчать…

– Не надо! – завопила я. – Если это не розыгрыш, то не надо…

– Сколько уже можно повторять, что у меня под крышкой нет никаких саксофонов… Или этих, как их? Диктофонов! Я ей верю, а она мне нет… Вот история, а!

– Ладно, не обижайся, – я похлопала инструмент по крышке. – О чём разговаривать будем?

– Не знаю, – голос по-прежнему звучал обиженно. – Расскажи мне что-нибудь.

– По-моему, ты знаешь намного больше интересных историй. Я-то всю жизнь только и делаю, что учусь…

– Пианистка, да?

Я засмеялась:

Не ожидала услышать такой вопрос от Рояля, на котором я только что играла!

– Ты всё-таки странная, – усмехнулся инструмент. – Сразу видно, первокурсница. Здесь некоторые теоретики лучше пианистов играют… Кстати, а ты по какому поводу дополнительно в зале занимаешься? Вроде бы ещё только начало года…

– Ты разве не слышал? – удивилась я. – Прослушивание будет… А что, никто больше на тебе не тренируется?

– Нормальные люди учат, ты, кажется, одна уже знаешь эту сонату… Кстати, у тебя неплохо получается, – голос прозвучал смущённо – был бы Рояль человеком, точно бы покраснел. – Только пассажи ускоряешь…

– Ну, это не так уж и страшно, – улыбнулась я. – Скажи, а ты давно здесь… Живёшь?

– Лет двадцать-двадцать пять, – сказал Инструмент. – Что только за это время со мной не делали! Пытались продать, ломали, чинили, настраивали… А сейчас я старый – выкинуть хотят и новый рояль купить, только всё не присмотрят хороший инструмент…

– Выкинуть?! Что, прямо разобрать – и на помойку? – воскликнула я. – Это жестоко!

– Жестоко, но так поступают, в основном, со всеми неисправными инструментами, – вздохнул Рояль.

– Но ты-то ещё в хорошем состоянии! Педали не расшатаны, звук хороший… Клавиши немного западают, но это не страшно… Так что, не волнуйся, тебя ещё нескоро заменят…

– В общем-то, ты права, – успокоился Рояль. – Я недавно слышал, что ректор передумал покупать новый инструмент к юбилею консерватории, а решил отремонтировать концертный зал, обновить, так сказать. Он прямо так и сказал: «Рояль ещё лет двадцать прослужит, а вот если на пианиста свалится кусок штукатурки, будет нехорошо».

– Вот видишь! – обрадовалась я. – Мы ещё поиграем!.. А тебе тяжело всё время молчать?

– Ну… Нелегко. Особенно, когда некому открыться.

– Неужели за двадцать пять лет не было ни одного человека, который заслужил бы твоё доверие? – я почему-то сомневалась, что Рояль до этого ни с кем не говорил.

– Я не помню… В основном, все возмущались, что на мне очень не-удобно играть, что клавиши у меня тяжёлые… Хотя нет, была одна девушка, чем-то на тебя походила.

– И что? Она к тебе хорошо относилась?

– Ей было всё равно, какие у меня клавиши. Она была по-настоящему талантлива, в отличие от всех остальных, – загадочно сказал Инструмент.

– Ты хочешь сказать, что здесь восемьдесят лет учатся бездарности?

– Нет, ты всё переворачиваешь, – бархатный голос передал лёгкое раздражение. – Бездарностей в нашей консерватории нет. Просто есть люди, которым талант дан свыше, а есть те, кто приобрёл его во время обучения. Первые могут приспособиться к любым условиям, а вот вторые…

– А вторые недостаточно талантливы и ищут причины своих ошибок в инструменте?

– Да, именно так, – согласился мой клавишный друг. – И та студентка была, как раз, «самородком», вроде тебя.

– А почему ты не открылся ей?

– Не успел… Она потом куда-то исчезла…

– Жаль… – вздохнула я. – Но сейчас ты можешь разговаривать со мной. Теперь и я тебе верю.

Рояль не ответил, но неожиданно я услышала красивый мажорный аккорд. Он звучал спокойно, миролюбиво, с облегчением.

Такими «звукосочетаниями» любили завершать свои произведения не-которые классики, неожиданно, но очень грамотно переходя от минора к мажору. Такой приём создаёт эффект «несмотря на трудности, жизнь прекрасна», финал является неким «облегчением», «просветлением»…

Сам по себе этот аккорд может ассоциироваться ни с чем иным, как с улыбкой. С чистой, искренней, дружелюбной улыбкой…

Я взглянула на часы – полдевятого.

– Мне пора, – с сожалением сообщила я и направилась к выходу.

Послышался вздох.

– Ты же придёшь завтра? – с надеждой в своём бархатном голосе спросил Рояль.

– Обязательно, – я улыбнулась. – Если хочешь, зайду днём, после занятия по теории музыки, или вечером, когда на специальность приду.

– Днём нас могут услышать, – задумчиво произнёс Инструмент.

– Тогда загляну вечером, – решила я. – Не скучай!

Я вышла из зала с тем приятным чувством, которое рождается, когда ты обретаешь нового друга. Ты ещё плохо с ним знаком, у вас пока не так много общих тем для разговора, но душу греет осознание того, что он есть, что он – твой друг. Ты помногу раз прокручиваешь в памяти все ваши нерешительные, робкие, где-то даже нелепые, диалоги, вспоминаешь, с какой осторожностью ты подбирал фразы, чтобы не обидеть нового в твоей жизни человека (ну, или не только человека), и как был немногословен…

Через годы всё это кажется таким смешным и странным, и ты искренне не понимаешь, как мог так стесняться лучшего друга, что-то от него скрывать, волноваться при встрече с ним? Но всё же тебе бесконечно дороги эти воспоминания, и ты хранишь их с особым трепетом, с особым, нежным чувством.

После знакомства с Роялем меня переполняли как раз такие странные, но всё-таки очень приятные эмоции. Мне ещё только предстоит узнать нового друга поближе, и это очень и очень чудесно…

Я шла по тому коридору, где располагалась «стена почёта» (доской её назвать язык не поворачивался), разглядывая фотопортреты отличников консерватории. Вот та самая фотография, которая привлекла моё внимание первого сентября. С неё на меня смотрит молодая, примерно моего возраста девушка с тёмно-русыми волосами и глубоким взглядом. По-моему, отличница немного похожа на маму, но так, отдалённо. У мамы более мягкие черты лица, а у этой девушки – более чёткие, даже несколько угловатые, к тому же, мама всегда носила длинные волосы, а у «гордости консерватории» была стрижка «каре»… Да и мама не училась в консерватории, не стоит этого забывать…

Самое интересное, что девушка с доски почёта оказалась полной маминой тёзкой – фотография была подписана: «Смирнова Татьяна» (в девичестве мама носила именно такую фамилию)… Бывают же совпадения! Наверное, имя всё-таки накладывает какой-то отпечаток на внешность и характер его обладателя.

Мне сразу захотелось рассказать маме о её «копии» (хотя, не очень точной копии), а заодно посмотреть на её реакцию. У меня всё-таки появилось подозрение, что на фото изображена именно она, а не какая-нибудь другая Татьяна Смирнова, но это предположение никак не вязалось с маминым рассказом – насколько я знала, родители запретили ей заниматься музыкой, и она после одиннадцатого класса поступила в финансовый университет. Маме незачем было меня обманывать, поэтому, скорее всего, её сходство с этой отличницей – просто случайность, ирония судьбы.

Я спустилась на первый этаж и, попрощавшись со сторожем, отправилась домой.

Поёживаясь от холода и неприязни, я шла по пустой улице. Было уже темно, не очень-то тепло и от этого совершенно не уютно. Ко всему прочему, на пути я н встретила ни одного человека, ни одной живой души…

Если утром казалось, что город просто ещё не родился, то сейчас я была уверена. что он умер… Но умер красиво: чёрное (не синее, а именно чёрное, небо) походило на картину какого-нибудь импрессиониста. Луна выглядела символическим белым пятном, а звёзды – будто брызги гуаши, баночку с которой опрокинул неосторожный художник…

Всё это было неописуемо красиво, но очень неподвижно, тихо…

Прижав к груди папку с нотами, я дошла до дома. Переступив порог нашей квартиры, я вздохнула с облегчением: в нашем жилище было очень светло, тепло и как-то по-особенному уютно… Мама, как обычно, возилась на кухне, в гостиной тоже горел свет (что бывает редко), а рядом с моими и мамиными туфлями стояла пара мужских чёрных ботинок…

Папа приехал! Я видела его очень редко – из-за своей работы он часто бывал в командировках, которые длились порой и месяц. и два… А приезжал он всегда  ненадолго – на несколько недель…

Мой отец – археолог. Он занимается раскопками на территории разных