У меня было трудное детство. Моей мамочке исполнилось 35 лет, когда она вышла замуж за вдовца-фронтовика с двумя детьми. Одна за другой появились мы с сестрой Дусей, а через год папа умер. И осталась она одна с четырьмя детьми на руках.
Мамочку свою я любила беззаветно. Молодой ее не знала, а помню сухонькой, аккуратненькой, чистенькой старушкой. Ей было чуть за сорок, а работа так согнула, что она на все шестьдесят выглядела. А что было делать? В колхозе на трудодни палочки получали, вот и приходилось, чтобы нас прокормить, идти в люди: стирать, убирать, гладить.
Когда мы с Дуськой подросли, помогать стали, только ведь и побегать, и поиграть хотелось девчонкам-малолеткам. Помню, однажды попросила мама погладить чью-то белоснежную блузку с кружевами, я угли в утюге раскочегарила и припечатала эту красоту.
Мама только руками всплеснула:
- Что же ты, доченька, наделала? – и слезами залилась.
Не помню, как она с хозяйкой рассчиталась, но мне слова дурного не сказала. И вообще наша мама была божьим человеком: сводных брата и сестру никогда не обижала, если кусочек чудом добытого сыра делила, то всем поровну, себе ничего не оставляла, либо только для отвода глаз.
Мы все это видели, но детский эгоизм, он ведь жестокий. Ну, думаешь, еще откушу, а остаток – мамуле. А потом еще и еще… А там, глядишь, уже и делиться нечем.
Мы жили в небольшой деревне, все друг друга знали, и хоть было нас у матери четверо, а ведь женихи сватались, потому что знали: золотое сердце и неустанные руки у нашей матушки. Только она и слушать не хотела ни о каком замужестве.
- Бог с вами, мне такие речи и слышать стыдно.
Когда я закончила восьмилетку, встал вопрос: что же дальше делать? Дуська, та в доярки подалась, а я с детства о медицине мечтала. Представляла, как белоснежный накрахмаленный халат прикроет мое единственное штапельное выцветшее платьице, а высокий колпак красиво оттенит густые каштановые волосы. И тут мне улыбнулось счастье: в райцентре двухгодичные курсы медсестер открылись. И общежитие выделили, и стипендию небольшую. Я от радости весь наш крошечный убогий домишко с головы на ноги поставила. Сестры и брат помогали. Правда, среди всеобщего веселья вспомнила вдруг о Паше – это парень наш, деревенский. Уже из армии вернулся, на тракторе работал, и большую симпатию ко мне выказывал. Мне он тоже очень нравился, уже разговоры вели о свадьбе. Но я тут же себе приказала не думать ни о чем таком. Какие мои годы! Да и видеться будем по субботам и воскресеньям: до райцентра 16 км всего.
Но судьба по-другому повернула. Закружила меня студенческая жизнь. Училась я охотно, все у меня получалось.
Когда в качестве практикантки в больницу приходили, больные кричали:
- Пусть Наташа мне укол поставит.
- И мне, и мне.
Рука, значит, легкая оказалась. Мне приятно было, я даже по-другому к старикам стала относиться: с большей симпатией.
А вечерами наше девичье общежитие местные парни одолевали. Через месяц у каждой девчонки, считай, по кавалеру, а то и по два было.
За мной тоже один приударил. Я когда его первый раз увидела - он мне здорово понравился: волосы черные, глаза большие, темно-карие, смуглый такой здоровяк. Вечера три садился напротив, и смотрел на меня, и молчал. Я гордилась, что такие трепетные чувства у него вызывала. А на четвертый, видать, подвыпил немного, и заговорил. Господи, лучше бы молчал! Оказалось, что он в детстве менингитом переболел и плохо слышал, а говорил, словно рот у него кашей был забит.
В первую же субботу уехала я домой, чтобы с Пашей встретиться, а ему, видать, уже напели там кое-чего, встретил меня прохладно. Я и так, и эдак, а он слушать не хочет. Ну, ладно, думаю, унижаться не буду, - что ж теперь…
Зато Мишка, так звали картавого, измором меня начал брать. Куда бы с девчатами ни пошли – в кино, на танцы,
когда бы в общагу ни вернулись – он уже поджидает нас. До истерик доводил. Ничего не понимал: «Люблю. Выходи за меня замуж», и баста. Я и хохотала, и плакала, ничего не помогало. Однажды один из преподавателей зашел в аудиторию во время занятий и вызвал меня. Вышла я в коридор, а там женщина такая приятная, полная, ухоженная, брови выщипанные, одета богато – бух мне в ноги, и за колени схватилась. Я со страху чуть… в общем, струсила здорово. А она мне: «Наташенька, миленькая, не губи, не прогоняй сына моего, сказал, жизни себя лишит, если с ним не будешь». Тут я сообразила, что это Мишкина мать. Уговорила ее встать, сели мы с ней на скамейку, что вдоль стены стояла, поговорили по душам. Я ей честно сказала, что не люблю его, не нравится он мне, а она свое. Наконец, услышала меня, согласилась, что насильно мил сердцу не будешь, и с другого конца зашла.
-Знаю я, что ты из бедной семьи, а я бы твою сестру на работу взяла, маме подбрасывала заказы, ты бы к нам перешла жить на квартиру, на всем готовом была. Что тебе в общежитии делать, там же притон. Порядочным девочкам там не место!
Слушала я ее с опущенной головой, потому что понимала, куда она клонит. Горько мне было, тяжко, а чувствовала, что продамся за сытую и спокойную жизнь.
Так и получилось. Перешла я к ним жить. Отец Михаила начальником ДОСААФа работал, а мать заправляла всей торговлей в районе. В доме – ковры, хрусталь, сервизы, гарнитуры. А я, если честно, первый раз в своей жизни пододеяльник увидела. Ослепило меня все это богатство, сдалась я, но месяца два держалась. А потом однажды пришел ко мне Мишка в комнату ночью, и я его не прогнала…
Так и прожила у них, считай, 2 года, пока училище не окончила. Одели меня как картинку, наряды меняла каждый день, девчонки завистью исходили. А перед самым концом учебы забеременела я. Свекровь, Валентина Петровна, подсуетилась, свадьбу, пока еще ничего видно не было, забабахала невиданную. Жених пьяный напился, слезы счастливые лил. Я тоже фатой, вроде от смущения, закрывалась, а на самом деле глаза красные прятала.
В общем, решилась моя судьба, вышла я замуж за нелюбимого. Одно только хорошо, свекровь слово сдержала: Дуську в универмаг устроила продавцом, и мамочке моей постоянно помогал. Дети папы от первой жены уже своими семьями жили.
Пришло время, родила я сына. Гляжу – вылитый отец. Но в отличие от него, существо это мне дороже жизни стало. И дед с бабкой души в нем не чаяли. Михаил тоже гордился первенцем, Славочкой нашим, но стал все чаще в рюмку заглядывать. Он у отца работал, прикрытие было. Может быть, и я тоже виновата в том, что он потянулся к спиртному, не буду отрицать: чувствовал мою отчужденность. Да и как не понять и не почувствовать, если я с сыночком на ночь дверь в свою комнату стулом подпирала. Месяцами к себе не подпускала. Мишка пьяные слезы льет по ту сторону двери, а я – горькие – по эту, так что молоко в груди перегорело. Давай бабка разные импортные смеси по блату из города возить. А я, видя такое дело, попросила, чтобы в райбольницу меня устроила: для свекрови ничего невозможного не было, а Славочку в ясли отдали, ему уже восемь месяцев было.
И началась для меня двойная жизнь. Одна – на работе – радостная, счастливая, веселая. Несмотря на то, что, вроде, в палатах люди больные, а коллектив хирургического отделения, куда попала, - молодой, интересный. Один заведующий – седовласый старик, да еще анестезиолог в годах, а остальные – вчерашние выпускники мединститутов и училищ.
Работа в руках кипела. Когда больные спят – таблетки по ячейкам разложишь, потом назначения посмотришь, тяжелым системы поставишь. Обход пройдет – ходячим перевязку сделаешь или уколы поставишь, пока дневная медсестра другим занята. Никогда не считались, кто больше переработает. Дружно, быстро, качественно все сделаем – и относительно свободны. Ординаторская у нас хорошая была, светлая, чистая, телевизор стоял, в подсобке – полный набор посуды. Находили время и телевизор посмотреть, и чай попить, и почитать, а больше, конечно, что-то придумываем. То у нас профессиональный праздник, то смотр какой-нибудь, то конкурс, то посвящение.
Не заметишь, как пролетели сутки, и никакой усталости. А потом вдруг как проснешься – домой ведь надо идти, целых двое суток пережить. И начиналась вторая жизнь: мрачная, тоскливая. Свекор со свекровью хорошо ко мне относились, угождали, как могли, а мне от этого еще хуже. А Мишку вообще перестала трезвым видеть. Подъезжает к дому, кабинку открывает, и- вываливается. Только и видела радость в Славочке, да помогала старикам дом и огород обихаживать.
А то к мамочке своей отпрошусь, к тому времени сваты помогли ей как вдове фронтовика квартиру получить в райцентре. Так и жила: сердцем и душой – на работе, физическим присутствием – дома.
Сверхрадостным событием в моей жизни стало получение двухкомнатной квартиры. Конечно, без участия свекрови и здесь не обошлось, я благодарна ей за это.
Да, жили мы вместе хорошо, они меня не обижали, но так хотелось иметь свое гнездышко, обустраивать его, до блеска мыть и натирать все, что можно. Печь пироги, когда хочется, принимать гостей, которые всегда, придя к нам впервые, удивлялись, какая я хорошая хозяйка. И я не скрывала, что всему научилась у своей второй мамы.
Не знаю, что было бы дальше, как сложилась моя судьба, если бы к нам не приехали два новых врача: семейная пара. Его звали Геннадием Михайловичем, ее – Надеждой Васильевной.
Оба терапевты, и оба старше нас всего года на 3-4.
Я влюбилась в него сразу. Это была первая и последняя моя любовь. Он тоже меня заметил, я ловила его взгляды на общебольничных мероприятиях, но поскольку работали мы в разных отделениях, то встречались не так часто, как хотелось бы. Я делала все, чтобы быть ближе к Генночке, чаще попадаться ему на глаза. И мне совершенно не стыдно об этом говорить. Я подменяла сестер и даже санитарок в его отделении, бралась за любую общественную работу, если знала, что он будет там. И постепенно Гена стал все пристальней и заинтересованней приглядываться ко мне, и скоро поняла, что он разделяет мои чувства. И вот тут-то мы растерялись. У него семья, у меня – семья, к чему приведет наша связь? Но чувства оказались сильнее: как в омут с головой ушли мы в свою любовь. И как ни таились, скоро вся больница узнала о нашей связи. Я понимала, что делаю плохо, неправильно, но совершенно не чувствовала вины перед Мишкой. А вот перед Надеждой мне было стыдно. Но любовь была сильнее.
Наша связь продолжалась два года. Мы оба измаялись таиться и травмировать своих близких. И однажды мой милый, красивый, умный и единственный человек, которого я любила, сказал, что они с женой решили уехать на ее родину, в Саратовскую область. Я чуть с ума не сошла от этой новости, но понимала, что по-другому узел разорвать этот нельзя. Я бы что, я бы без зазрения совести бросила Михаила, взяла сына и ушла к нему, позови он. Но у Геннадия было двое детей и жена, которой он изменял, но от которой уходить не собирался.
И вот наступил день, когда они уехали. И моя душа умерла. Я старалась добросовестно выполнять свою работу: дома что-то варила, как-то стирала, проверяла тетрадки сына, но не жила, а протаскивала свое тело сквозь эти минуты, часы, дни, полные тоски и равнодушия к жизни.
Не помню, сколько времени прошло,
