Жена

потерялась? Наверное, мы никогда не узнаем этого. И все же он был мужчиной. Вон, как она прыгает, когда ты берешь брюки, – говорила ты.
Какой же была она – та осень? Длинной? Короткой? И сейчас, через год, как она запечатлелась?
Были ранние морозцы, оттепели, длинные прогулки вечерами, поездки на дачу. Тогда и поселилась у нас эта тревога, и не однажды наговорившись до твоих слез, мы не обращались к этой теме несколько месяцев, неся ее каждый в своем сердце отдельно. И ты крепилась и была весела, но однажды сказала вечером:
– Знаешь... ты не женись... если что... Нет! ты погоди, дай я доскажу и больше не буду... Ты не женись, не все женщины одинаковы. Поживи для себя, смотайся на свой север, сделай то, что задумал – начни новые картины, и не женись – тебе будет трудно.
А я злился и нервничал, и это ощущение тревоги и неопределенности витало в воздухе, и что бы мы ни делали, оно висело над нами, а мы делали вид, что не замечаем ее.

Я домыл посуду, вытер стол и налил молоко Дине. И пока она лакала, то и дело удостоверяясь, здесь я или нет, и капая на пол, я смотрел на нее и думал, что мне предстоят тоскливые вечера и еще более тоскливые – ночи, полные предчувствий, тревог и мрачного отчаяния. Я представил, как утром буду собираться на работу – один в пустой квартире, а вечерами возвращаться, зажигать свет и бродить из угла в угол.
Дина напилась, я вытер ей морду, и она ушла к тебе в спальню.
А я взял кружку и вышел в сад. Уже палили костры. Все вокруг было поддернуто голубоватой пеленой, и пахло приятно горьковатым дымом. Яблоня обвисла до земли. Надо было убирать последние плоды. Малина пожухла, но если приподнять стебель, под защитой полусонной листвы прятались спелые ягоды.
Я рвал ягоду и вспоминал, как в июле мы вместе собирали ее и варили варенье, как отвратительно пахли травяные клопики, попадавшиеся в завязях, как перекликались мы в густом колючем малиннике, а потом кормили друг дружку, выбирая самые сладкие, истекающие соком ягоды.
Мне вдруг стало жутко, как утром. Я сел, привалившись к сухим стеблям, и такое отчаяние накатило, что хоть плачь Я вдруг почувствовал себя одиноким и пустым, словно жизнь кончилась... и хотя ты была рядом, за стеной дома, ты уже была не здесь и не со мной. Мне показалось, что пока мы не переживем эти несколько недель, пока не узнаем нашего будущего, мы не будем теми, прежними... И еще я подумал, что человек в страдании устроен так, что должен принимать его в одиночестве, даже если это его последнее страдание...
Я насобирал кружку и отнес тебе.
Ты спала, как любила спать – свернувшись клубочком и подложив под щеку кулачок. Во сне кулачок распрямлялся и лежал на подушке, как лепесток осыпавшейся розы, и не было для меня роднее этой ладони...
Видно тебе что-то приснилось. Ты застонала и открыла глаза. Еще с полусна, увидав меня, улыбнулась и протянула руку.
– Как ты спала? – спросил я.
Ты смотрела на меня оттуда, из своего я, уже отдаленного, погружаясь в то, что предстояло встретить тебе одной, и я понял это и с ужасом подумал, что утром ты простилась со мной и домом и живешь теперь совсем в другом мире, в который мне пути нет...
– Тебе надо будет прожить полдня без меня, – сказал я, – всего полдня. Но это будут самые трудные полдня, понимаешь?
Ты улыбнулась одними глазами, и столько в них было тоски...
– Ну что с тобой? – спросил я.
Ты прижалась, спрятав глаза у меня на правом плече так, как делал всегда.
– Ничего, – и с придохом. – Мне страшно...
«Ну что ты, милая, – подумал я, – я так люблю тебя и если бы мог, пошел туда вместе с тобой и был бы рядом до самого конца...»
Стояли такие солнечные, пронзительно солнечные дни, словно в ноябре еще раз проглянуло лето, словно не было этих серых, мрачных дней. А сегодня пошел первый снег...
Вот и дожили мы втроем до этой зимы...