СЕРЬЁЗНЫЕ МУЖИКИ

заметил вдалеке, ниже по течению, двоих отплывающих на лодке от устья речки Чембоирки: наверно, охотники – подумал Игнатич, поднимаясь по утоптанной дороге на крутой берег. Он прошел по дороге через прибрежный тал, потом еще сотню шагов по луговине и, пройдя через ручей по жердям,  поднявшись на пригорок, он увидел, что стога его стоят целые и невредимые, а дым валит от большого костра, разожженного на полянке возле кустов. На горящие сухие палки была набросана сырая осока, она и дымила так сильно. Сразу всё стало понятно, тут и гадать не надо: подшутили мужички, отомстили за “Север”. Он сразу вспомнил тех двоих, плывших на лодке. “Наверно, они тут постарались… только кто? – не распознал издалка, – вот и следы от cапог… хитро придумали…”  – Игнатич достал из внутреннего кармана армейского френча папиросу и спички,  прикурил. Он стоял, дымя “cевериной” – папиросами его снабжал сын, живущий в городе, – и улыбался “про себя”,  он не умел злиться и уважал смекалистых мужиков. Но в голове его уже зарождался новый стратегический план…
    Первый снег выпал за неделю до Покрова, но сразу растаял; земля еще не промерзла, еще хотелось ей немного понежиться под лучами солнышка, прежде чем улечься в снежной берлоге на долгую зиму. Но мороз с каждым утром прижимал все сильнее и сильнее. В одно такое утро ледяным зеркалом покрылась река, ушла до весны в затвор  от ветров и холодов. Через пару дней лед окреп уже настолько, что выдерживал не только детей, но и любого взрослого человека.
  На реке – то тут, то там, – стали появляться торчащие во льду жерди-тычки; к ним подо льдом крепились сети. В это время хорошо ловились язь и  нельма. Ловили, правда, не долго,  с неделю, не больше, а потом начинались рейды рыбинспекции. У некоторых местных рыбаков были «свои уши» в инспекции, и они успевали снять свои снасти загодя, да и других предупредить, хотя не всегда и не всех. Уезжали “рыбнадзоры”,
и сети опять ставились в свои продолбленные пешнями лунки; это продолжалось до самого “загара”, пока рыба не переставала ловиться. Рыбой деревня жила круглый год. Лишнего не брали, не хапужничали, только для себя. Потому запасы реки Тавды, и впадающих в неё речек, и стариц не иссякали до самой «перестройки».  
    Каждую ночь  с неба подсыпало понемногу снежку, и уже не осталось темных пятен на дорогах, на лугах, на огородах… У Игнатича сети на реке
сняли инспекторы. Он подходил к ним, просил вернуть, потому, как пенсионер он и ветеран войны – не вернули, сказали: иди за реку на озёра, там лови, а тут не суйся, – запрещено! Будешь ещё просить – оштрафуем, мало не покажется.  Немного погоревав о снастях – одна сеть была совсем новая, сам вязал, – он сложил на санки пешню, сак, фитили и пошел на другой день раненько по утру на озеро с названием Переле́вное. Хотьбы до места было с получаса. Хотя на улов особо-то не надеялся. Карась в это время залегает в тину так, что ничем его не возьмешь, но… кто его знает, карася-то… год на год не приходится. На озере продолбил пешней во льду две майны, поставил фитили. Работал почти до сумерек.  Возвращался домой уже ближе к вечеру налегке, – всю рыбацкую амуницию оставил под валежиной у озера, чтоб зря не таскать. На пригорок,  на краю которого дровенником к реке стоял дом Антипы Столбового, Игнатьич поднимался, часто поглядывая вперед. Поглядывал он по той причине, что на “пятачке”, напротив дома, стояли и громко ругались местные заядлые рыбаки – Иван Шагов и Коля Иглин, – ругали рыбинспекторов, хотя сами на Тавде не промышляли, больше по озерам. Дойдя до них, остановился, сняв стежоные рукавицы, поздоровался.
– Здорово, Игнатьич! Ты откуда кандыбаешь? - первым начал разговор Иван, пытающим взглядом посматривая на обледеневшие обшлага игнатьичева полушубка.
– Да на Перелевном ловушки поставил; может чо и попадет… На реке-то всё, отловился, последние добрые сети забрали, – как бы нехотя ответил бывший разведчик, прищуривая глаза по привычке.
– Да не ври-и… у тебя в амбаре-то ещё, наверно, штук десять провязов лежит... – но, не дождавшись ответа, Иван быстро переметнулся на деревенские новости:
– А  слышь, чо говорят:  на Смирновском-то повороте рыбнадзоры не шерстили ноне, а знашь почо?..
  Но Игнатьич не стал его слушать, мельком глянул, как бы сбоку, на Колю Иглина, стоявшего чуть в сторонке, и двинулся по улице в сторону дома. Уже на ходу отвечая, что знает… что это все знают и, мол, нечего об этом и толковать.
  Через день, ближе к обеду, на “пятачке”, как на посту, мужиков было уже четверо. Они стояли, разговаривая между собой, кого-то ждали и дождались: на другом берегу реки появился человек, спускался с противоположного берега реки. Чем ближе он приближался, тем разговоры становились оживленнее. А человек этот был Игнатьич; он уже пересёк половину ледяной пространства реки, часто поправляя лямку, соединяющую его с рыболовными санками. К санкам был привязан кусками алюминиевой проволоки большой мешок.
– Ты глянь-ка, глянь… не пустой идет… тащит чо-то… – толкая локтем в бок рядом стоящего Колю Иглина, возбужденно говорил Иван Шагов. Ему поддакивал Серега Рокин:
– Не зря, видать, Игнатьич таскался в такую даль, однако, не зря… есть карась на Перелевном…
  Когда наш герой, Игнатьич, поднимался на гору, – на “пятачке” уже никого не было. Он спокойно, не торопясь дотащил свой воз – большой, местами обледеневший, мешок на санках, – до своего двора и, уставший, пошел в избу  пить чай.
  А в это время по направлению к реке из улочек и переулков уже выходили деревенские рыбаки: кто-то катил санки с рыбацкой поклажей, кто-то топал с пешней на плече и к ней привязанными фитилями, спеша быстрее всех занять место поуловистее. Все ринулись на озеро за карасём. Само озеро было саженей двести в длину, да в ширину саженей семьдесят;  оно тянулось по низкой болотистой кромке небольшой возвышенности с реденьким лесом. Обливаясь потом, мужики долбили пешнями лёд, вычищали саками ото льда  образовавшиеся  окна темной воды, и ставили снасти до позднего вечера. На озере почти не осталось пустого места. Везде вдоль берега были продолблены майны и торчали тычки.  
 Зимой снасти не проверяют каждый день; рыба в холодной воде дольше сохраняется в живом виде и потому пошли через день. Снова долбили лед, но теперь уже степенно, с перекурами, предвосхищая будущий улов. Немного покачав в разные стороны осиновые тычки, стали вытаскивать на лед, привязанные к ним, ячеистые бочонки-фитили, вязанные из капроновой нитки и посаженные на кольца из краснотала или алюминия. Но лица у мужиков, раскрасневшие от работы, становились всё мрачнее и мрачнее; настроение у всех начало кренить в сторону минуса, когда обнаружили, что все ловушки были пустыми. Только у Сереги Рокина два мелких щурёнка застряли в ячеях, да один небольшой карасик каким-то чудом залез в ловушку Мишки Малого. Из всех, один только Мишка, никогда неунывающий парень, не доросший ещё до тридцатилетнего возраста, всё время смеялся, подшучивая над собой и заодно над всеми:
– Хорошо поробили, а, мужики! Кто за пол-литрой побежит?.. Такое дело обмыть надо…
  А мужики, поняв, что обмишурились, опять поддались на хитрую провокацию и, боясь даже самим себе признаться в своей глупой доверчивости, усердно посылали в адрес Игнатьича  чрез эфирное пространство очень много всяких разных “ласковых”слов, – все их не запомнишь, да и не стоит запоминать, особенно маленьким детям. У прибрежных кустов и березок долго дрожали веточки от выплескиваемых в эфир  мужицких архи-эмоций. Но с Мишкиной идеей о пол-литре все были единогласны. Это предложение становилось всё важнее и главенствующее.  А когда здоровенный амбал, Гришка, сказал, что достанет из подполья пять соленых стерлядок на закуску, то ещё быстрее засобирались мужики в обратную дорогу. Дорога была уже изрядно укатана санками, и по ней идти, – было одно удовольствие.
   Давно уже растаял лед –  тот, что Игнатьич вывалил из мешка в сугроб за воротами своей ограды. Растаял, и тонким звенящим ручейком скатился по канавке вдоль дороги, мимо кладбища, по пологому спуску с горы в озерко на поскотине.  На горе, на деревенском погосте, подросли деревья и каждый год появляется всё больше и больше новых могил. Но, как и прежде, тихо так, что даже воздух, пропитанный запахом трав и черемух, кажется осязаемым. А при каждом лёгком ветерке начинают панихидно трепетать листочки берез и тополей. Одна могила выделяется из всех своим памятником, изготовленным в виде небольшой стеллы-монумента.
С выцветшей фотографии смотрит, слегка прищурив глаза, ветеран войны, Леонид Осинников. И, может быть, в этот момент в какой-нибудь избе, кто-нибудь с улыбкой невольно вспомнит: “некогда, некогда, мужики…” И незаметно улыбнется где-то там, в неизвестном пространстве, как и на этой  фотографии бывший разведчик, Игнатьич.