Катарсис (психоделика)

И Леонт старается убедить себя, что с нею все кончено, тем более, что когда она наконец поворачивается, чтобы дернуть еще раз за ниточку, он успевает заметить, что прошедшие тридцать шесть месяцев не пошли ей на пользу — крупные черты еще более утяжелились за счет второй складки подбородка — точная копия с фотографии ее матери, которую Леонт хорошо изучил, когда еще посещал уютную квартиру на набережной родного Квинта.

Город.
Набережная с уходящими в даль пальмами.
Ослепительно белая гостиница в стиле ампир.
Жаркий день.
Провалы окон и дверей объединяет только одно — густые длинные тени.
По тротуару движется человек в черной накидке. Лица его не видно. Различимы только общий контур фигуры под тканью, край которой расписан ярким восточным орнаментом, и смуглая рука, в диссонанс движению застывшая неподвижно. Небо над человеком ярко-синее, и витрины блестят так ослепительно, что на них больно останавливать взгляд.
Человек движется с неспешной отрешенностью, не поворачивая головы и не выказывая своей причастности к этому миру. Кажется, что отрешенность проистекает от каждого его шага и что она более вещественна, чем листья на деревьях.
Он проходит мимо кафе под раскидистым платаном, где вечерняя публика пожирает его взглядами с любопытством дикарей. Не реагируя на сигналы светофора, переходит улочку и ступает на брусчатку площади. Нагретые камни излучают послеобеденный жар.
Под накидкой у него голубая хламида с истрепанными краями, а на ногах грубые сандалии на толстой подошве. Скорее всего он похож на паломника, который направляется в Мекку и для которого площадь этого городка — всего лишь сменяющиеся декорации длинного пути.
Публика под платаном все так же неотрывно следит за ним. У нее нет причин не доверять происходящему — слишком резкий контраст картинки с реальностью.
Человек минует площадь и выходит к морю.
Его невозмутимость действует вызывающе — женщина с толстым носом, мужеподобными замашками и в платье с декольте, открывающим  мужским взглядам безбрежный океан, начинает истерически смеяться. Мелкие рыхлые волны сбегают в лощину полушарий и гасятся тектоническим напряжением масс. Веки полузакатившихся глаз напоминают перезрелые вялые сливы, которые так долго провисели на ветке, что утратили первоначальную свежесть и превратились в вожделение параноика. Ее спутник, похожий на старого актера не у дел, одетый, несмотря на жару, в яркую клетчатую пару и цветастый шарфик на шее, пользуется моментом безнадзорности, чтобы заговорить с девушкой, которая сидит за соседним столиком совершенно одна и давно портит кровь его спутнице своим присутствием.
— Вы не прочь осмотреть мой номер в “Палац”? — спрашивает он, заглядывая ей в глаза.
— Обычно я снимаю в “Ривьере”, — лениво отвечает девушка и откидывает со лба мокрые волосы. Лучи желтого солнца пурпурной проволокой свиты в ее прическе. Молодое женское тело составляет ее главную тайну.
Это действует на актера, как приманка на глупого зайца. Он с жадностью пуританина-вероотступника ловит полоску светлой кожи, мелькающую в разрезе широкого рукава, где неопределенность игры света и тени заставляют работать его воображение со скоростью расщепления ядра атома. Чресла издают почти слышимый стон, и ноги под столом вытягиваются, чтобы подавить спазм.
Мужеподобная женщина поглощена странником. Ее смех висит над площадью, как хохот демиурга в чаще, чьи когти вцепились в нечто, что лишь отдаленно напоминает былое вожделение старого актера.
Блеск чечетки, музыка и капельку шампанского, — даже не ощутишь перемен, словно тебе безразлично,  рассматривают твое лицо или нет, — пристально и внимательно,  чтобы решить,  отдавать  ли предпочтение и каков конечный выбор.
Внезапно вся улица вместе с домами, небом и витринами начинает колебаться, словно кто-то невидимый гнет и колышет ее. Радужные сполохи пробегают по горизонту. Перспективы искажаются с невероятной парадоксальностью: тени, дома, окна, небо становятся похожими на отблеск зеркального отражения и скользят вдоль набережной.
Леонту ужасно хочется разглядеть лицо человека. Он завороженно тянет шею и упирается лбом в стекло.
Картинка поворачивается боком — вначале чуть-чуть, словно дразня, потом все больше и больше и, наконец, превратившись в запоздалый рефлекс человеческого свинства и став не более  чем проекцией по оси зет, проваливается в даль черточкой и исчезает на голубом небосводе. Остается только ослепительно белая улица перед гостиницей, залитая жарким желтым светом и наполненная густой тенью парадных и окон.
Если бы по площади полз панцирный цератопс и на набережной превратился в рой пестрых бабочек, это не вызвало бы столько изумления. Спокойны лишь глубокомысленно молчащий молодой человек и девушка. Она поднимается, надевает солнцезащитные очки, подхватывает пляжную сумку и бросает на ходу распаленному актеру:
— Триста третий номер. Мелетина.
Мужеподобная женщина все еще заламывает руки. Старый актер жадно разглядывает удаляющуюся девушку.

Хариса отрывается от окна.
— Видел?! — спрашивает она. — Ужасно, правда?! — и отпускает руку Леонта, которую сжимает в течение всего представления. — А между тем, у него рыжая борода и голубые глаза. Это Ксанф — Тот, кто вещает.
Леонт разглядывает улицу и потирает руку, на которой крохотные ноготки оставили нервный след. Вряд ли он поражен меньше Харисы, но ему кажется, что он пропустил что-то очень важное. Правда, Мемнон молчит и приходится довольствоваться увиденным.
— Он живет в старом монастыре, — говорит Хариса, — и появляется совершенно непредсказуемо. Рассказывают, что он питается одной рыбой и водорослями и умеет летать.
— Вот как! — удивляется Леонт.
— Анга делает на нем большие деньги...
И это не новость.
— Но кто он? — спрашивает Леонт.
— Человек, который убил свое прошлое. Поговаривают, что Гурей и Данаки через него даже пытались обстряпать свои делишки.
— И, конечно, у них ничего не вышло?
— Гурей еще сильнее позеленел.
— А Данаки?
— Ему повезло больше. Какая-то из его тетушек отдала концы...
— ... и похороны сопровождались буйным весельем...
— Он вложил деньги в издательство и теперь печатает не только пошлые анекдоты на оберточной бумаге. Если ты хочешь знать, он привлек в компанию Тертия.
— Но ведь...
— Да, да... — многозначительно соглашается Хариса. — С ним каши не сваришь...
Импульсивность Тертия всегда — притча во языцех.
— После шести месяцев воздержания от спиртного, — рассказывает Хариса, — врач пожал руку Тертию, а на следующее утро его снова нашли под забором.
— Не может быть! — удивляется Леонт.
Человек судит человека от невежества.
— Он пьет с восьми утра, — объясняет Хариса, — и к вечеру допивается до ручки.
Ее это совершенно не волнует.

Они стоят у окна.
Вот уже с четверть часа, как Леонта оставили в покое, и они с Харисой улизнули за штору.
Презентация книги прошла на редкость успешно. Даже появление рыжебородого Ксанфа не вытянуло людей на жару. Как всегда, масса улыбок и поцелуев, репортеры местных газет, один довольно знаменитый гитарист в костюме попугая, пара снобов-критиков, скучающих даже в толпе, и великолепный полнеющий Платон, слишком широкий для своих костюмов. А книгу покупают даже те, кто читает только в отпуске перед сном, и все — стараниями преданной Анги, которую Леонт терпеть не может. Но может быть, сегодня он несправедлив к ней? А Платон хорош, раскинул сети, как обожравшийся паук — слишком лениво и бестолково, но зато прочно. Уж не по наущению ли Анги? Теперь Леонт и шага не может ступить от стыда — слишком много лести вылито на его пирог. Кроме того, пропала Мариам. Как только в фойе гостиницы Леонт оказался в плотном окружении всей этой братии — только и ждущей, что из его уст посыпятся прописные истины, — он заметил, как она, мило улыбаясь той же улыбкой, которой одаривала его в автомобиле и все эти годы, беседует с красавцем гитаристом, копна черных волос которого похожа на гриву льва. Потом, кажется, они поднимались по лестнице и этот гривастый поддерживал ее под локоток.
Теперь они с Харисой стоят и разглядывают публику в щелочку штор. Сверху спускаются отдыхающие, официанты снуют с прохладительными напитками, красавец эрдель, слишком независимо для окружающих, сидит в центре зала, а Платон и Анга фланируют вокруг внутреннего фонтана, в котором плавают золотые рыбки, и явно выжидают, когда появится Леонт. Где-то у стойки бара торчит Аммун — великий художник с тюбиком в кармане. Сегодня у него залеплен левый глаз, и он предпочитает синие тона. Как знать, быть может, вечером на собеседника он будет глядеть уже правым глазом. “Я хочу полнее познавать перспективу...” — любит пояснять он всем желающим, многозначительно вздымая брови. — “Возможно, я переплюну великих”, — любит шутить он. Кастул, очень серьезный человек, застегнутый на все пуговицы, даже не смотрит на женщин. Род занятий его не известен. Пеон — нынешний покровитель Мариам, тихо напивается за стойкой. Не хватает только Гурея для полноты счастья.
“Но ведь здесь ничего не изменилось — ни в самом городе, ни люди”, — думает Леонт. Мир, который он для себя придумал, гораздо интереснее, хотя искусство — это самая большая ложь в человеке.
Ему даже кажется, что сомнения, которые чувствуются в подсознании, имеют свойство со временем подтверждаться, и тот рыжий, который прошествовал апостолом по площади, более закономерен, чем окружающее. Не является ли реальность дьявольской мистификацией, устроенной с божественным совершенством, дабы ежеминутно, ежечасно вводить человека в заблуждение, не рискуя при этом быть разоблаченной?
А как же, — отзывается Мемнон, — рационализм — это высшая зависимость от этого мира. Но это не все. Имеется еще кое-что.
Наконец-то, — восклицает Леонт, — где ты пропадаешь?
— Смотри, смотри! — Хариса хватает  за рукав и тянет к шторе. — Видишь женщину в красном? Значит, где-то здесь и Гурей.
Она стоит совсем близко, и Леонт чувствует тонкий запах косметики. Стоит сделать простое движение, и он действительно попробует эту детку на вкус.
Колодец достаточно глубок, чтобы ты погрузился с макушкой, — напоминает Мемнон. — У тебя нет шансов выбраться, хотя тебе это ровным счетом ничего не будет стоить — она и так влюблена в тебя по уши. Забей же золотой гвоздь и не мучайся.
Ты непоследователен, — возражает Леонт. — К тому же Хариса так совершенна, что одного того, что я пялюсь на ее грудь и каждые пять минут вхожу в противоречие с самим собой, достаточно, чтобы выбить меня из колеи на ближайшие два часа.
Красота женщины — это не что иное, как ловушка для мужчин. Только немногие из женщин в зрелости сотворяют из нее нечто большее, — замечает Мемнон.
Боюсь, что твои доводы носят чисто умозрительный характер. Хотя... может, стоит попробовать?
Но вместо этого произносит:
— Если этот тип не явится, я не особенно расстроюсь. Из-за того, что когда-то мы сидели с ним за одной партой, он готов сесть на голову, и это называется дружбой?!
— Хочешь, я вас помирю? — спрашивает она чуть-чуть легкомысленно, как способна спросить только женщина, которую после тридцати пяти волнует не будущее,