его, Лука Иванович, после этого вскоре на небеса отправился. Не выдержал. Сам Фома после больницы совсем нелюдим стал. Всех сторонился, пить стал. Спасибо исповеднику его иерею Александру: благословил на причастие и соборование, много беседовал с ним, часто в гости домой наведывался. Оно и правильно! Служитель Бога! Уж не знаю, что батюшка говорил Фоме Лукичу, но потихоньку тот стал «оттаивать»: где-то первый поздоровается, где-то улыбнётся, где-то помощи попросит, где-то сам торопится в чём-то подсобить. Днём, когда на людях-то, хорохорится, а вот ночью… Ночью-то плачет белугой. Всё у Бога выспрашивает, за какие такие грехи он отвернулся от своего верного раба, да просит, чтоб забрал господь его такую грешную душу.
Семён Акакиевич и Илья Минеич дошли до перекрёстка, на котором должны были разойтись в разные стороны.
– Так что, Семён Акакиевич, не думайте о Фоме Лукиче дурно. Балагурство – это у него напускное, чтобы с ума не сойти, – закончил свой рассказ прокурор и, поклонившись, направился к своему дому.
Семён Акакиевич, потрясённый услышанным, долго смотрел вслед уходящему другу и думал: то ли идти к (слава Богу!) живой и здоровой молодой жене, то ли вернуться в привокзальный ресторан и поддержать доброй беседой изведённого горем балагура.
