Глава 1. Галина

1. Подросли чужие дети

На первом этаже восточного крыла нашего дома (красиво как звучит!!!) жили две семьи.
Николаевы – единственная у нас бездетная семья: Егор маленький, щуплый мужичок лет сорока пяти с вечно заросшим щетиной лицом, со впалыми щеками и редкими светлыми волосенками на макушке и дородная бабища – Клавка - выше мужа на голову, с бесформенными, колыхающимися при ходьбе телесами, огромными кулачищами и сердито сдвинутыми густыми бровями, из-под которых зыркали на всех злющие маленькие глазенки.
Егор работал сменным кочегаром в «Северной Ривьере», а Клавка в магазине на проспекте Ленина.
Сменная работа для мужа была очень удобна, можно было, вернувшись со смены, успеть напиться до возвращения домой супруги. За это он частенько и жестоко бывал бит. Однако, продолжал жить по принципу: битым быть в любом случае, а выпивши переносятся побои легче и не так обидно.
Николаевы занимали две северные комнаты первого этажа напротив кухни с окнами на часть вишневого сада, принадлежавшую Федотовых, жившим над ними.
Вторая семья, занимавшая третью комнату первого этажа, смотрящую во двор, и веранду, была женская команда Гончаровых. Старшая – Екатерина Ивановна – тихая сухонькая старушка, поднявшая дочь в одиночку в силу ранней кончины ее мужа - школьного учителя.
Также без мужской поддержки воспитывала ее дочь и свою дочку, имя отца которой никто не знал.
Дочь Екатерины Ивановны, Машка (Мария Александровна), пошла фигурой в маму: невысокая, хрупкая, кроткого вида женщина, с бледным лицом, даже в жаркое лето, тихая, мало с кем разговаривавшая, смотревшая обычно себе под ноги, а не в лицо встречным. С таким же невинным и кротким видом принесла она из роддома неизвестно как обретенную дочь – Гальку (являющуюся уже представителем моего поколения). И вот именно Галька сломала традицию женщин Гончаровых быть миниатюрными и тихими, росла она не по дням, а по часам, главенствовала во всех наших забавах, оставляя позади самых задиристых и хулиганистых пацанов, не боялась никого: ни родных, ни учителей, ни соседей.
Мария Александровна, работавшая проводницей на поездах дальнего следования, бывала дома редко, и все Галькины художества отражались в большей степени на здоровье и покое бабушки, которая, если и решалась как-то повлиять на внучку, то делала это тихим голосом, смущенно опустив голову. Но, как ни странно, на Гальку внушения бабки действовали больше и глубже, чем крики учителей в школе или слезы и длительные и надрывные увещевания матери, которая в редкие дни присутствия дома, поднимала глаза на дочь и тихим надломленным голосом начинала читать ей лекции о достойном девочки поведении.
Так и жили эти семьи рядом, деля одну кухню, почти не скандаля, но и в гости друг к другу не ходя, да и практически не общаясь. Но отголоски семейной жизни Клавки и Егора частенько доносились в комнату Гончаровых громкой бранью, а иногда и звуками падающих стульев, и сдавленными стонами Егора.
Годам к тринадцати Галина неожиданно для окружающих обрела вид вполне сформировавшейся девицы – высокая, статная, с внушительной и гордо носимой грудью, копной непослушных рыжих волос, длинными, но излишне полными ногами. И эта перемена, вдруг, обнаружилась весной, когда Галина сменила тяжелое еще детское пальто, со ставшими короткими рукавами, на легкую кофточку, короткую юбку и скинула, наконец, дурацкую шапку с длинными ушами и завязками, хлопавшими ее при ходьбе по щекам.
И, на удивление всем, от этого явления молодого сильного тела поехала крыша у зашуганного спившегося Егора.
Как-то тихим весенним вечером заслышала Клавка неясные звуки борьбы, раздававшиеся из кухни, выплыла из комнаты и, встав на пороге, в первый момент даже потеряла дар речи. Возле плиты ее Егорка, одной рукой обхватив Галку вокруг спины, мял ее грудь, а второй пытался задрать ей юбку. Девица пыхтела и старалась отбиться, но это затруднялось тем, что нападавший находился почти за спиной.
- Ах, ты б…ун старый! Козлина, проклятущий! – сиреной взвыла, пришедшая в себя Клавка и, схватив первое, что попало под руку, а это был металлический ковш, плававший в ведре с водой на лавке у входной двери, запустила им в голову мужа. Тот увернулся, и ковш, выбив стекло, вылетел на улицу.
Воспользовавшись заминкой, Егор проворно проскользнул под рукой жены, выбежал в коридор и, хлопнув дверью, скатился с крыльца в надвигающиеся сумерки.
- Ах ты, стерва задастая, чего тут свое вымя выставила!? – набросилась Клавка на Галину, но номер не прошел.
- Помолчи, корова! – был лаконичный ответ школьницы, которая, одернув юбку и задрав нос, прошла в коридор мимо опешившей соседки. - На себя посмотри, с такой квашней даже этот синяк оголодает!
Дверь в комнату Гончаровых захлопнулась.
Егор где-то прятался от гнева жены всю ночь, а на утро, не заходя домой, ушел на суточную смену.
Но со своего пути он уже не свернул.
Через день, выпив, пошел за сараи и, спрятавшись за поленницей, стал поджидать вечерком Галку, здраво рассудив, что туалета ей все одно не миновать. Расчет был верен, но только не учел боевого характера предполагаемой жертвы.
Всего на секунду опешила Галина, увидев ринувшегося на нее из сумрака Егора, но тут же схватила верхнее полено из поленницы и, размахнувшись, со всей своей силой молодецкой влепила ему поленом в лоб.
- У-у-у-у, су-у-ка! – взвыл, падая спиной на стену сарая, охотник до девичьей красоты.
Кровь пеленой залила ему глаза.
Галка сбежала, а шрам на рассеченной брови остался Егору на всю жизнь, зарос неровно, свесившись, как капелька на кране, над левым глазом.
Но засады свои он не оставил, и, как только удавалось напиться, шел за сараи.
Да обхитрила его Галка, перестала пользоваться туалетом. Пока была весна, лето и ранняя еще не холодная осень, бегала по нужде через улицу в овраг на краю питомника. А с приходом холодов приспособила себе ведро в комнате для решения неизбежного естественного вопроса.
Потом, когда мать, ночуя между поездками с ней в одной комнате (бабка жила на веранде даже зимой, благо муж до смерти успел смастерить съемные вторые рамы для огромных окон и, перебрав перегородку, вывел один край печи на веранду), спросила о таком пренебрежении к дворовым удобствам, Галка выставила ведро из комнаты. А, услышав во дворе пьяный говорок Егора, взяла в кухне топор, вышла на улицу, подошла к соседу, о чем-то беседовавшему с двумя мужиками, поднесла топор к глазам обидчика да так неожиданно, что тот даже присел от страха:
- Еще раз подойдешь, зарублю, - сказала она спокойным голосом, отвернулась и пошла к туалету, легко помахивая топором.

2. Летели годы, ломая судьбы

Продолжая ходить с топором по двору, Галина за его пределами вела вольную, разгульную жизнь. И вот к шестнадцати годам, учась на последнем курсе сестрорецкого училища и осваивая профессию поварихи, она «залетела». Кто был виновником, естественно, было неизвестно.
Сколько раз я видел, как уходила она с «танцевального вечера» в «Ленинградце» в обнимку с каким-нибудь новым кавалером. Куда? Понятно куда, через шоссе в рощицу слева от «Северной Ривьеры». Немало наших земляков было зачато в этой рощице и не только наших, но и городских, потому как удавалось уводить в эту рощицу и некоторых из наиболее доступных молоденьких отдыхающих. А напористость и неопытность легко боролись с низкой рождаемостью. Иногда туда уводили не мы, а нас, когда объявлялась среди приезжих какая-нибудь дама постарше, охочая до молоденьких мальчишек. Что ж шли набираться опыта: «Ты не суетись, расслабься и внимай».
Явным «залет» стал к весне, шепотком прокатился по кухням нашего дома, перекинулся и в соседние, породив насмешливые ухмылки у Гальки за спиной – яблочко от яблоньки…
Когда известие долетело до Егора, он молча вышел из кухни на крыльцо, постоял с минуту, что-то бормоча себе под нос, потом бегом спустился во двор, встал на крыло и спикировал в долгий, тяжелый десятидневный запой.
Появился он во дворе, встреченный Клавкой, которая за эти дни успела обзвонить все больницы и морги, у края тропинки, в узком проходе между соседскими заборами. Вид у него был почти неузнаваемый – борода, чернота лица, плохо открывающиеся глаза, набрякший, посиневший шрам от Галкиного полена, свежий синяк на щеке, одежда изодрана, один ботинок потерян.
Он попытался молча протиснуться мимо жены, но она ухватила его за ворот и с силой шваркнула тщедушным мужниным телом об забор. Он упал, медленно встал и, не поднимая взора, попытался опять с медвежьим упорством протиснуться во двор. Снова удар об забор и снова молчаливая угрюмая попытка прорваться.
После третьего броска и последующего удара кулаком в глаз, Егор поднял голову, размахнулся и саданул, первый раз в жизни, Клавку в выпяченный над ним подбородок. Не ожидая удара, она отступила, поскользнулась на мокрой траве и плюхнулась на штабель, сложенных вдоль забора досок.
Гробовое молчание, в котором продолжался поединок, прибавлял жути к развернувшейся картине.
Егор молча прошел через двор и скрылся в доме.
Родила Галина в срок и без проблем, здорового крупного мальчика – Павла.
Большая часть забот о нем свалилась на безотказную Екатерину Ивановну, Галька не собиралась отказываться от удовольствий молодой жизни, а скоро еще и на работу устроилась – на кухню в «Ленинградец», благо, ходить туда было не более пяти минут. Машка продолжала рассекать просторы родины, появляясь между рейсами, сюсюкала с малышом, но особых усилий на уход за ним на себя не взваливала.
К Новому Году померла Клавка, отмучилась, бедолага. Сгорела она быстро, врачи только сокрушенно качали головой – поздно, уже поздно, с таким диагнозом шансов нет. Худела она на глазах, пальто висело на ней, как на вешалке, руки дрожали, когда снимала кастрюлю с плиты, потом уже и за водой ходила еле-еле, приносила по трети ведра, не то, что раньше – два полных, да еще чуть ни бегом. А к зиме отвез ее Егор в больницу, где потом, как верный пес дежурил, когда не был на смене или пьян.
Свезли ее со двора на кладбище на заказанном ПАЗИКе почти пустом, мало кто пришел проводить – день был будний, вьюжный и холодный.
Подрастающий Пашка, наконец, убедил своим голоском и неуверенным топаньем по гулким доскам пола Машку, что стала она бабкой. Но выводы она из этого сделала не те, которые ждали от нее. Она, вдруг, осознала, что улетучивается из нее молодость, как пена из неаккуратно открытой бутылки шампанского, расплескиваясь и не оставляя в бокале ни капли надежды. Стала она пропадать, придет из рейса, приоденется и убежит на электричку и в город, то до поздней ночи, а то и до утра, в вагоне-то, где она работала, каждый раз оказывался какой-нибудь перспективный пассажир.
А к двум годочкам внука она исчезла окончательно. Одно письмо прислала Галине, что, мол, встретила хорошего человека где-то там, в далекой неведомой Уфе, что, как устроится, вызовет семью к себе. Письмо было короткое и единственное, больше никто никогда о Машке не слыхал. Галина повертела письмо в руках, оглянулась на свою бабку, подумал о чем-то и выкинула листок в ведро, не дав его почитать бабе Кате, лишь процедила:
- Мать, не вернется, нашла себе кого-то.
- Как же это? –