Продолжение "Стройбата и Моцарта".

застрелить она множила несовершенство  отношений!

С таким вот мироощущением Андрюша и существовал – и трудно это претерпевание своего бытия назвать жизнью.

Впрочем, были у Андрюши, как и у всякого мечтательного юноши, свои надежды. Ими он питался всегда, когда его оставлял Моцарт.

Андрюша видел себя в будущем альпинистом-одиночкой. Собирающим в горах Тянь-Шаня мумие. И сдающим мумие в аптеки. Красиво, чисто, благородно. Романтично. Денег куча, и блондинка добрая ждет его у теплого очага. Сам очаг Андрюша воображал плохо, а горы и блондинку – отчетливо, во всей своей обнаженной красоте. Горы Кавказа Андрюша ненавидел за то, что там живут кавказцы; а горы Тянь-Шаня любил за то, что вообще там не встречал человеческих поселений. Царство минералов, редких и скромный эдельвейсов… Чистейший воздух, непередаваемая атмосфера красок льда, скал, пиков, просторов, полета взгляда! Какие пейзажи…

Прочь, прочь! Поди прочь, пошлое слово «пейзажи»! Болота с тобою упоминать…

Какие миры! Что не перевал – то мир. Что не день – то все времена года. И снег, и жару, и град в один день застанет измотанный походом -  но истинно счастливый путник! Только там, высоко в горах, где нет и травы, а есть лишь мох на скалах… Только там и можно жить. И творить. Собирать людям лекарство. Против всех болезней.

И лечить мирами гор свою болезнь - апатию к жизни.

- Э, «сержанты»! Через три дня – командировка. Готовьтесь!

Андрюша возвращался с сияющих пиков в войсковую часть 44140. Возвращался в дождь.  И сырость, дающую гнойные раны до костей.

Возвращался частично. Часть стояла на Украинской равнине, и по ней бродили кавказцы. Возвратиться полностью было невозможно. Андрюша был далек и от Украины, и от кавказцев. Горы Тянь-Шань всегда были на голову выше гор Кавказа.

Они высоки, как Моцарт.



Часть третья. Командировка.


Для многих командировка стала событием; люди увидели настоящий стройбат. Оказалось, что до этого был курорт.

Для Андрюши командировка прошла легко – по той причине, что он был из неблагополучного города, неблагополучной семьи – и, кратко сказать -  неблагополучного прошлого. Москвичи и питерцы, киевляне и прочие тепличные растения прямо-таки терялись в стройбате; по крайней мере, на первых порах. Казахстанцев же удивить чем-либо было трудно. Судите сами.

Андрюша был родом из маленького нефтяного кишлака размером в 50 тысяч особей. С виду… с самолетного вида кишлак напоминал набор четырехэтажных коробок на песке. Между коробками не было ничего – ни рек, ни рощ, ни оврагов. Все ровное; песок, бетон и асфальт.

Между коробками бродили люди. Самые здравомыслящие – старшее поколение -  шли строго или на работу или с работы. Менее умные, или помладше – искали приключений. Их было легко найти даже среди дня – особенно подросткам. Обычным развлечением было бить толпой незнакомую жертву; бить потому, что не бить не имелось никакой возможности. Бить, пить и анашу курить – вот что выгодно отличало людей от животных; животные этого не умели. Они -  (верблюды, ишаки и коровы) -  только бродили по помойкам и ели картон – за неимением в городе травы; кошки прятались от озлобленных на жизнь детишек – детишки кошек иногда убивали; собаки научились от людей сбиваться в стаи и гонять по городу все остальные виды особей – кошек, одиноких собак, верблюдов, поджарых коров и ишаков; а ночами – и не сбившихся в стайку прохожих.

Разумеется, советская власть в городе была; партийно-трудовые плакаты были прибиты, прикручены и приварены ко всем поверхностям обильно. Именно они, эти огромные в стиле кубизма плакаты  и вызывали у Андрюши наибольшую ненависть к советской власти.

Милиция сбивалась с ног;  город был крайне криминогенный. Были, конечно же, секции спортивные, ДОСААФ, музыкальная школа,  два духовых оркестра… кратко сказать – была вся возможность подросткам эволюционировать в сторону плакатных парней – и вырастать квадратными и правильными.  И хотеть работать ударно, а анашу курить не хотеть.  Но город, построенный зеками из известняка, впитал блатной дух зоны всеми своими известковыми порами; впитал неистребимо. Подростки хотели ударно совсем не того, чего хотели плакатные парни. Подростки игнорировали плакатных парней: во-первых, те были нарисованными, и нарисованными в дурном вкусе; во-вторых, подруги их были всегда в рабочей одежде и с серпами какими-нибудь в руках. Такую на «дискач» не поведешь.

И жили подростки своей жизнью, а парни плакатные – своей; и смотрели они друг на друга с неприязнью, и общих  устремлений не имели.

Андрюша же пошел дальше и нарисованным считал весь город – нарисованным крайне дурно; он ненавидел в своем городе каждый дом, в доме – каждый кирпич; каждого встреченного казаха и каждого даже не встреченного чеченца. Те  платили Андрюше взаимностью – и как он добрался до армии с целыми зубами – осталось непонятным.

Здесь для полноты картины добавим, что город был молодым; в нем не было местных жителей. Национально-социальный состав  этих собравшихся в полупустыне людей был таков.

Основной состав – казахи. Жили казахи своей спокойной жизнью; управляли городом, ели по всем национальным и семейным событиям баранину. Прямо во дворах, между коробками четырехэтажек  ставили юрты и разводили костры. Если событие не было похоронами, то звучала домбра – иногда через усилители и колонки. Были дружелюбны и угощали детишек пончиками – «баурсаками». Молодежь их сбивалась в банды, курила анашу и была опасна только подросткам.


Чеченцев было поменьше; они так же жили своей жизнью. Работали, торговали; молодежь их дралась с казахами, курила анашу да портила русских девок.

Русских было мало, и своей национальной жизни они не имели. Взрослые – техническая интеллигенция, врачи и учителя. Сами казахи признавали, что на них держится город. Русская молодежь жила несколько потерянно, деморализовано; только дети благополучных родителей хорошо учились, ходили по секциям и готовились в институты. «Упущенные» бродили по подъездам, курили анашу да дралась с казахами и чеченцами. Боевые подвиги да девки были обычными  темами разговоров. Летом ездили на море, зимой «кочевали по хатам»; вечеринки были единственным развлечением в этом тягостном городе…

Да, еще один ингредиент этой гремучей смеси: в городе стояло несколько общежитий «химиков». «Химики» - это зычки с возможностью жить в общаге и ходить на работу, как люди. Вели они себя тихо, и скромненько так несли свою общественную нагрузку: вместо презренных плакатных парней зычки  учили жизни казахскую, чеченскую и русскую молодежь. 

Для обученных за городом стояло несколько зон; черные страшные колонны, под конвоем бредущие на стройки, часто были видны играющим в степи детишкам…

Никакой межнациональной розни в городе не было, особенно среди интеллигенции; дрались и убивали строго по причине того, что не драться и не убивать в этом городе духовной смерти -  не было никакой возможности. Город являл пример  полной победы коммунизма над живыми существами.

Несколько слов о пьянстве. Представь, читатель дорогой, жисть русского мужика в этом городишке. Особенно – во времена Андрюшиного детства. Ну, сходил на работу мужик, повкалывал. (Атмосфера на производствах была очень хорошая, люди дружили семьями и бригадами). Но работа закончилась. И идет он, мужик наш среднестатистический, между одинаковыми коробками в свою коробку. Нет у него печки, которую нужно топить; нет у него огорода, который нужно полоть. Нет у него бычка, которого нужно с луга пригнать. Нет у него «Москвича», который нужно облюбовать.

А есть у него только телевизор, в котором Володя Высоцкий появляется крайне редко. Да кухня, да жена безрадостная. «Тут за день так накувыркаешься! Придешь домой – там ты сидишь»… И заходит от этого всего мужик наш усредненный в магазин, где много стоит хорошей пшеничной водки. И вливает он за углом, с первым встречным,  в глотку в свою в луженую столько, сколько получится.  Большая его тоска требует широко распахивать рот, и вливать потоками бурными; пили часто до упаду, ползли домой с ошибкой в ориентации. Казахи водку переносили гораздо хуже остальных; иногда можно было увидеть детишек, весело кидающих камни в мычащие тела. Народ, приехавший на заработки, спивался. В замкнутом круге жизни было ограниченное количество интересных пунктов: работа, хорошая зарплата, хорошая водка, дома-коробки, плакат «пьянству бой», кладбище. Продвинутая молодежь, смотря на пьющих «предков», гнушалась «шмурдячниками» и благородно курила анашу. Спиртное пили только на вечеринках – из уважения к дамам.

Лирическое это отступление, по нашей мысли, должно было бы показать читателю наглядно, почему именно казахстанские призывники оказались в стройбате наиболее стрессоустойчивыми. К тому же они были чаще всего потомками репрессированных казаков, ссыльных немцев, жертв карагандинских лагерей. Или детьми родителей предприимчивых, поехавших в полупустыню на заработки. В общем, тертые калачи.

Эстонцы, москвичи и питерцы, привыкшие к человеческой культуре общежития – терялись несколько, увидев звериный лик стройбата. «Казахи» же присматривались, как выбить лику зуб. Это – общее наблюдение; в частностях же подвиги отстаивания чести проявлялись у солдат из всех культур и народов.

Итак, командировка. В «учебке» сержантский взвод был как бы изолирован от дедов; до роты было всего десять метров, и даже видны были сутулые спины  загнанных духов; но «учебка» относилась к особому виду  и жила самостоятельно.

Теперь же взвод ехал в неизвестную роту. Плохие предчувствия умеющих предчувствовать оправдались полностью.


Андрюша же предчувствовать не умел – по крайней мере в области забот об условиях службы; он ни разу не позаботился об устройстве своей армейской карьеры. Стройбат он видел, как броуновское движение зеленых молекул -  и на все взирал равно. Сейчас тридцать молекул ломанулись в сторону города Ахтырки; они ударятся об стройку, об казарму с дедами, разбегутся по лазаретам, вернутся и снова прилипнут к своим койкам, и к своей каше. В общем хаосе мироздания рывок в Ахтырку и обратно куска зеленой каши – не стоил бы и упоминания; но в поезде Андрюша пережил действие, не вписывающееся в материалистическую антропологию. Уставшая от армейского быта душа несколько вырвалась наружу.

Здесь нужно сказать, что Андрюша был меломан – хотя бы потому, что ему больше и быть-то было некем.  Все, что он услышал когда-нибудь даже мельком, но принял сердцем, – он запоминал навсегда. Память музыкальная обычно срабатывала у него без никакой связи с действительностью – и выбивала из адекватности.
И вот –  в попрание тезиса о бытии и сознании… ни в малейшей мере никакими внешними событиями  не определяемое, в одной из зеленых частиц, сидящих в вагоне «на Ахтырку»… отрешившись от консервы на липком столике, от бычка «Примы» в тамбуре, от шуток и говора других зеленых частиц – начинало торжественно свою поступь сознание человека.

Шаги его были плавны и величавы. Андрюше пришел на память двадцать первый концерт для фортепиано с оркестром. Мягкая,