11 БРАТ
Апрель. Мне год и десять месяцев. Мамы долго не было дома и я жила у бабушки, а когда вернулась, оказалось, что в доме завёлся ещё кто-то, кроме меня. Неизвестно откуда и зачем взявшийся младший брат. Мама звала его Ромочкой. Мне этот брат вовсе не понравился. Причём настолько, что я тут же потребовала, чтоб его немедленно увезли туда, откуда взяли. И тут вдруг оказалось, что вернуть его обратно нет никакой возможности и он вот так вот и останется лежать, туго спелёнутый, с красными, толстыми щеками и круглым, как пуговка, носом, прямо посередине маминой кровати. Навсегда! "Зачем вы его купили?" - недоумеваю я. "Чтоб тебе скучно не было." - отвечает мама. Но я чувствую в её словах какой-то подвох, потому что не припомню, чтоб мне когда-нибудь было скучно. Я гляжу на фланелевый свёрток и понимаю, что отныне маму придётся делить с этим неведомым братом. "Брось его!" - требую я и топаю ногой. "Куда же я его брошу?" - недоумевает мама, поднимая домиком брови. "На пол брось!" Мама осторожна берёт брата и бережно укладывает на пол. Тот продолжает тихонько сопеть во сне, не подозревая, какая чёрная буря разразилась над ним. "Нет ты подними и брось!" - не унимаюсь я. Терпение у мамы короткое и она волоком выдворяет меня из комнаты. И брат остаётся.
12. ТАШКЕНТ
Зима. Мне чуть больше двух лет, брату десять месяцев. Зимы на Алтае суровые. Утро. Холодно. Окошко почти доверху затянуто морозными разводами.
Мама ещё затемно уходит на утреннюю дойку и мы просыпаемся сами. Вдвоём взбираемся на остывшую грубку, укрываем голые ноги одеялом и едим молоко с хлебными крошками из зелёных эмалированных кружек, позвякивая ложками. Мы ждём маму. Вот слышно, как она звенит вёдрами во дворе, покрикивая на собаку, как обтопывает валенки на крыльце. Шаги её всё ближе слышны на веранде. Мама входит и вместе с ней в комнату вваливаются клубы белого морозного воздуха. "Замёрзли?" - спрашивает она, поспешно раздеваясь, и улыбается, глядя на нас, сонных и взъерошенных. Мы молча киваем. "Сейчас наведём Ташкент!" - суетится она, торопливо вычищая золу из печки. Я не понимаю, что значит Ташкент и мне кажется, что так называется, когда поджигают, сложенные горкой, поленья. Я соскальзываю с плиты, брат, сопя, слезает тоже. Мы подсаживаемся рядом с мамой на корточки и глядим, как весело занимаются весёлые язычки пламени. То оранжевые, то фиолетовые они растекаются, как живые. Дрова потрескивают и тепло из открытой дверцы согревает коленки. Ну здравствуй, Ташкент!
12. БАННЫЙ ДЕНЬ
С баней отношения у меня были сложные. Купаться я любила, а вот в баню ходить нет. Особенно, когда меня купала мама. У неё не хватало на меня ни времени, ни терпения. Часто она просто тащила меня за руку через поросший муравой двор. Я приседала, скидывала сандалии, дрыгала ногами и вопила во весь голос. Когда ей всё же удавалось втащить меня и даже кое-как вымыть, я, с криком "Не хочу быть чистой, хочу быть грязной!", вырывалась наружу и со всего лёту валилась животом на кучу золы, за зиму выросшую у стены предбанника. И пока мама накидывала халат, чтоб пуститься за мной в погоню, я уже успевала вымазать и спину, и ноги, и даже голову, нагребая золы полными горстями. Мама выскакивала, отвешивала мне звонких шлепков и всё повторялось заново.
С бабушкой всё было по-другому. Она никогда не шлёпала меня, но за непослушание дёргала за чубчик. Это было не столько больно, сколько обидно. Потому угроза быть выдранной за чубчик, обычно, имела действие и в баню я шла хоть и без удовольствия, но молча.
Баня у бабы Мани по-чёрному. Из-за махонького закопчёного окошечка и тусклой лампочки у входа в ней совсем темно, особенно, когда входишь со света в полумрак. В углу печка, сложенная из круглых, чёрных камней, где внизу, в самой её глубине, среди головешек ещё тлеют кое-где почерневшие поленья.
Всё в ней глубокого чёрного цвета - низкий потолок и бревенчатые стены, полок и дощатые лавки углом. Под лавками ещё темнее, оттуда тянет холодом по ногам. Я страшусь этой сырой темноты и не заглядываю в баню даже днём.
Бабушка моет обстоятельно: то трёт люфевой мочалкой, поворачивая так и эдак, то мылит волосы бруском мыла и я послушно наклоняю голову над эмалированным тазом. То укладывает на самый верхний полок и поддаёт на каменку. Парят нас с рождения и я терпеливо сношу похлопывания по телу берёзового веника, задыхаясь от влажного, горячего воздуха, зажмуривая глаза и прикрывая ладошкой нос и рот.
Ополаскивает бабушка тоже по-особенному, под молитву. Она набирает большой алюминиевый ковшик воды и, поливая мне на голову, тихонько приговаривает: "С гуся вода, с лебедя вода, а со Светланушки вся худоба. " И снова наполняет ковш, снова шепчет еле слышно. А потом еще раз. Я терпеливо жду, когда остатки она выплеснет на меня, обдавая тяжелым потоком, моментально залепляющим дыхание. Потом, укутав в широкое длинное полотенце, выставляет вон. "Давай, беги потихоньку. С лёгким паром!" - и до тех пор, пока я не скроюсь в сенях, смотрит мне вслед в неплотно прикрытую дверь.
