Калигула. Глава 5. Юность. Немилость императора.

Но чем дальше тот день, когда это случится, тем лучше. Вам я тоже не враг.
Подоплека всех этих разговоров обеих бабушек была ясна. И на сердце росла тревога: Тиберий! Император Рима — действительно враг их семьи, немилость его обрушилась на них всею силой ненависти. Что же делать?
А делать нечего. Прижиматься к бабушке Антонии, к ее крупному, здоровьем пышущему телу, чувствовать тепло, от нее исходящее.
Прабабушка будто иссохла вся; прикасаешься к ней, словно холодом принизывает. Каждая кость на руке обозначена прилипшей сухой кожей. Мало осталось в ней жизни, это ощутимо. Какое счастье, что бабушка Антония другая!
— Ну что, поехали? Отец уж заждался?! — спросила бабушка Антония. Уж после того, как накормили по ее приказу внуков сладкой морковью, приправленной медом, с дроблеными орехами и изюмом. Не могла же бабушка забыть, что любит Калигула. В доме Ливии не останутся дети голодными; в доме Антонии — обделенными любовью. А это не одно и то же.
Лишь в это мгновение понял Калигула, зачем он тут. Обрадовался донельзя, словно ребенок. Конечно же, поехали! И бабушка их ждала. И Розалии в Риме. И они с Друзиллой не просто так тут. Конечно, нет мамы, но есть бабушка. И они поедут к отцу!
Они двинулись к сердцу Рима, к Марсову полю. К месту между Фламиниевой дорогой и Тибром. Там, в шестое свое консульство, воздвиг Август мавзолей. Не для империи, а для себя и членов семьи своей. Большая, на высоком фундаменте из белого мрамора могильная насыпь стоит у самой реки, до вершины густо усаженная вечнозелеными деревьями. Увенчана насыпь статуей Августа. А вот окрестные рощи и места отданы народу Рима для прогулок.
Вот и сегодня Рим сосредоточен в этих местах. Много пеших, много конных; много тех, кого несут на носилках, много и тех, кто везут в различных повозках.
Бабушкина каррука[39], открытая, с высоким кузовом, легкая и быстрая, прекрасно отделанная снаружи и удобно устроенная внутри, запряженная двойкой, с трудом ползла, рассекая толпу. Рим сегодня утопал в розах. Пожалуй, чужестранцу, например, с непривычки и не вынести густого цветочного аромата. Красные и белые, реже желтые головки совершенных в своей красоте цветов в руках у прохожих; россыпи цветов на обочинах дорог: это на продажу. Сегодня розы нужны Риму как никогда. Сегодня ими осыпают ушедших близких в память о них.
Молчаливая обычно Друзилла вдруг удивила вопросом. Не Калигулу, конечно, а бабушку. Калигула сестру знал; он, правда, не всегда мог понять, что у ней в голове и на душе. Но что всего много, он знал точно. И то, что ее интересует, обычно выходит за пределы привычного или дозволенного. Иногда за рамки вежливости. Как сейчас.
— Каким он был, Марк Антоний? Как ты его помнишь, бабушка?
Бабушка вопросом Друзиллы подавилась даже, что не удивительно. Калигула прыснул в ладошку. Каким она помнит отца? Да никаким, она его не видела даже. Он оставил жену беременной и уехал к Клеопатре, кто же не знает. Бабушка воспитывалась в доме Августа; тот был строг к близким. Прабабушка Ливия тоже принимала в этом строгом воспитании участие. Сама за прялкой сидела. И Антонию присаживала. И до, и после замужества Антонии; что тут удивительного, когда Антонию выдали замуж за ее младшего сына. Свекровь и невестка, вечная история; удивительно ли, что Антония не рвется видеть Ливию Августу? Только по строгой необходимости.
Бабушка опомнилась. Для нее подобный вопрос — что нож по сердцу. Видно же по лицу, что рассердилась.
— Не помню совсем. И не должна. Когда бы ты хотела, так знала бы это.
— Я знаю, бабушка. Только ведь как-то ты должна была его представлять. По рассказам. По плачу Октавии.
— Моя мать не проливала слезы по отступнику. Ты должна бы знать, Друзилла. Об этом сложены легенды: она лишь по Риму убивалась. Ей была ненавистна война, ставшая неизбежной по вине мужа. Давай не будем, девочка, поминать прошлое. Мне ненавистна та женщина; мне неприятен отец, который был ее рабом.
Все, дальше уговаривать бесполезно. Антония не скажет ни слова. Лицо у бабушки закрытое, чужое; словно захлопнулась дверь и заперта. Не стоило Друзилле затевать разговор.
А сестра бабушкиного настроения не видит, вернее, не ощущает. Она в своих мыслях.
— Человек, который просит усыпать собственную могилу розами, обязательно каждый день[40]! Это ведь не себе, бабушка, это он ей, понимаешь? Даже после смерти он хочет думать о ней. Он не раб, бабушка; просто он любит ее, и если она рядом, то розы — для нее, это понятно. Правда, что они и сейчас лежат рядом?
Калигула придавил ногу сестры своей, прижал. Друзилла ойкнула. Взглянула на Антонию впервые. У той губы поджаты, щеки пылают. Глаза прикрыла.
Ехали молча. Долго бабушка злилась. Молчание такое, что, кажется, искры полетят вот-вот. Или гром ударит. Но нет!
Вдруг улыбнулась бабушка Антония. Сказала внучке:
— День сегодня такой. Вспомнила, и хорошо, и ладно. Марк Антоний не чужой вам. Это верно, как ни говори. Только Друзилла, вот что. Любовь любовью; и я знаю, что она такое. А вот мать моя говорила мне: «Я — римлянка. Я в Риме и Рим во мне». Запомни это, девочка. И живи так, как это сказано. Не бери примера с Марка Антония. Не надо. Лучше помни о своем отце…
Тут и приехали уже. Вышли из карруки. И хорошо: Калигуле захотелось на воздух. Сердце сжималось в груди. Любимое присловье отца в устах бабушки его потрясло. Вот, значит, откуда это. От Октавии[41], матери бабушки Антонии! Любовь к Риму для женщины и впрямь была единственным противоядием от всех бед; в первую очередь — от беды, что звалась Марком Антонием.
Не прошли и пяти шагов к мавзолею. Послышалось негромкое: «Salve!» откуда-то сбоку. Дядя Клавдий сошел с носилок, неуверенно улыбаясь. Кстати, ничего выдающегося: обычные носилки, лектика, для которой довольно и двух рабов. После того, как Агриппину Старшую постигла опала, дядя, кажется, излишне усердствует, стараясь быть незаметным.
Едва взглянув на мать, дядя Клавдий обнял племянника, потом племянницу. Расцеловал их довольно нежно: не виделись давно. Дядя что-то пишет опять, кажется, о Карфагене. В своей Кампании, вдали от суеты Рима. И от тревог, связанных с императорским домом. Как будто ни Тиберий, ни временщик Сеян не считают его опасным; но, быть может, дядя и прав. Подальше от недобрых глаз, это не помешает…
Бабушка не казалась обрадованной. Ей сегодня что-то не очень везло: на вопросы, на встречи!
Прошли все вместе между двумя египетскими обелисками. Пробежали глазами то, что на них написано было об Августе. Прадед представлялся Калигуле каким-то далеким, то ли бывшим, то ли придуманным. Вот сколько легенд уж о нем ходит в городе. На зависть прочим богам; ибо прадед — именуется Божественным. Это для бабушки он живой человек, ее дядя по матери, которого помнит и чтит, как отца. А для Калигулы с Друзиллой…
Возле самого входа в мавзолей, у той из четырех дверей, что вела по коридору в комнату с урной Германика, ждала их еще одна встреча. Совсем уж неожиданно!
Друз Цезарь, держа за руку маленькую Юлию Ливиллу, улыбался неподобающе широко для этого печального склепа!
— Аve domine! — сказал он им. — Малышка скучала одна; я прихватил ее из дома, не застав вас. Пусть побудет с нами. Мама ведь всегда ее возила; что же, теперь, как ее нет, так и забыли о девочке…
Последовали поцелуи и объятия. Бабушка расцвела. Не баловали ее обычно вниманием и любовью Нерон и Друз Цезари. Не любили они ее тяжеловатый, строгий дом. Ворчание бабушки не умели терпеть. Ее упреки по поводу веселой жизни, которую вела молодежь, не думая о долге своем. Но сегодня, в этот день, когда так нужен каждый, когда так страшно и нет уверенности ни в чем, Друз Цезарь тоже рядом! Стало как-то легче, светлее на душе. Боль от потерь притупилась, как только все оказались рядом.
Вошли в комнату, где пребывал их сын, брат и отец. Ворох роз оставили на пороге рабы Антонии, Клавдия, Друза Цезаря. Занесли в тесную для большой семьи комнату и молоко, и вино, и воду, и хлеб, и жертвенную кровь…
Когда рассыпали розы, когда под молитву дяди разлили все, что полагалось, когда уже каждый мысленно сказал все, что хотел сказать Германику, и разложили еду, когда уж надо было уходить, но медлили все, прощаясь до следующего раза…
— Salve! — сказала им всем Агриппина, почти невидимая на пороге, скрытая ворохом роз в руках…

[20] Марсово поле — лат. Campus Martius — так называлась часть города Рима на левом берегу реки Тибр, первоначально предназначенная для военных и гимнастических упражнений. Со времени изгнания Тарквиниев здесь проходили военные и гражданские собрания. Как место военных упражнений, поле посвящено было Марсу, который имел в его центре свой алтарь. Этот центр поля остался и впоследствии свободным, под именем собственно Campus, тогда как остальные части поля были застроены.
[21] Тит Статилий Тавр (ок. 60 до н. э. — ок. 10 гг. до н. э.) — римский полководец и консул (дважды) времен правления Октавиана Августа. В 29 году на Марсовом поле был построен амфитеатр Статилия Тавра, полностью оплаченный им из его собственных средств.
[22] Петорритий (лат. petoritum, от кельт.)— четырехколесная повозка.
[23] Гла́диус или гла́дий (лат. gladius) — римский короткий меч (до 60 см.). Позаимствован римлянами у древних жителей Пиренейского полуострова и в дальнейшем усовершенствован. Центр тяжести сбалансирован по отношению к рукояти за счет увеличенного шарообразного навершия (противовеса). Острие имело довольно широкую режущую кромку для придания клинку большей пробивающей способности. Использовался для боя в строю. Опытные легионеры умели им фехтовать, с таким же мастерством, как и рубить, резать или колоть, однако его длина позволяла эффективно вести бой с противником только вплотную.
[24] Verna(лат.) — раб, родившийся в хозяйском доме.
[25] Ahenobarbus. Прозвище фамилии Домициев, полученное ими потому, что у одного из их предков, при объявлении победы римлян над латинами при Регильском озере, под влиянием “великих близнецов”, т. е. Кастора и Поллукса, покраснела борода в знак того, что это была истина. Ahenobarbus — означает “с бородой бронзового цвета”. Первого мужа Агриппины Младшей, отца Нерона, звали Домицием Агенобарбом.
[26] Канделябр (лат. candēlābrum «подсвечник») — декоративная подставка с разветвлениями («рожками») для нескольких свечей или ламп. Канделябры возникли в культуре этрусков, у них канделябры были переняты древними римлянами. В древнеримском искусстве конца I в. до н.э. — 50-х годов I в. н.э. был популярен т. н. «канделябровый» стиль.
[27] Геркуланум (лат. Herculaneum, итал. Ercolano) — древнеримский город в итальянском регионе Кампания, на берегу Неаполитанского залива, рядом с современным Эрколано. Равно как и города Помпеи и Стабии, прекратил существование во время извержения Везувия 24 августа 79 года — был погребён под слоем пирокластических потоков. Согласно мифу, переданному Дионисием Галикарнасским, город воздвиг сам Геркулес. В реальности же, скорее всего, первое поселение на месте Геркуланума основало в конце VI века до н.э. племя осков, предшественников самнитов.
[28] Familiaurbana— рабы, принадлежавшие крупному рабовладельцу, делились на две части, или «семьи»: городская «фамилия» (familia urbana) и сельская «фамилия» (familia rustica).
[29] Стибадий (лат. stibadium — от греч.) — кресло,