Калигула. Глава 02. Вместе на Восток .

последняя, гибельная пропасть. Еще бы, поздней ночью ветераны армии сбежались к их дому. Они выломали дверь в их спальню, и она, на сносях тогда, полуодетая, стояла рядом с мужем, закрывавшим ее тело своим, и слышала его спокойный, недрогнувший голос.
– Ночь на дворе, – говорил он, – тут женщины и дети… Римляне не станут сражаться с детьми и женщинами, и с гостями в своем лагере. Сенатор – мой гость, Германик заслужил право на защиту тех, кто под его кровом! На рассвете мы разглядим лучше, кто полководец, кто воин, кто сенатор, и что вообще происходит. Я не хочу вашей крови, вы не можете хотеть моей, и это – единственная правда этой ночи…
Они ушли из дома, выслушав Германика. Впрочем, сенатора едва удалось спасти. С ведома Германика, пока он увещевал ветеранов, сенатор в окно ушел в лагерь первого легиона. Там, прижавшись к орлам и значкам, просил у святынь защиты, опять же по совету Германика. Орлоносец Кальпурний, преданный полководцу и богам до последней капли крови, телом своим прикрывал сенатора, и спас, спас вопреки всему и всем. Посланник римского народа, находясь в римском лагере, окропил бы своей кровью жертвенники богов. И это – не пропасть?
По Германику оказалось – нет, не она еще. Агриппина, обычно сдержанная в чувствах, не желая расставаться, цеплялась за края его одежд. Он пытался разжать ее руки, но тщетно…
– Как будто я могу с тобой расстаться, сказал он ей, подведя итог долгому прощанию. – Об этом нельзя говорить мужчине вслух, но что же с тобой сделаешь, если ты не слушаешь, и вскоре можешь начать корчиться в муках, если я тебя не вышлю. Я люблю тебя больше, чем это позволено воину. Прошу тебя, уходи…
Германик опустился на колени перед ней, правой рукой прижимая к себе Калигулу. Не веря собственным глазам, она разглядела его слезу на ресницах, прежде чем он спрятал лицо в складках ее столы…
– Уходи, – уноси, уводи детей, – повторил он снова. – Как я смогу жить, зная, что не сумел вас спасти? Как я смогу простить им, моим легионам, твою смерть? Это единственное, чего я не прощу им, хоть легионеры мне и дети, такие же родные, как свои. Разве ты хочешь, чтобы пропасть стала последней и непреодолимой?
Она была настоящей женщиной, к тому же женой полководца, римской матроной. Ее приглашали уйти? Ей не оставили выхода, ею повелевали? Она уходила, но перед тем, как уйти, как оставить здесь свою жизнь и сердце свое, она показала им, легионам, КТО их покидает!
Она выступила во главе горестного шествия женщин. Ей, бывшей их знаменем, своим присутствием оправдавшей их присутствие здесь, кто бы они ни были – матери, подруги, жены, – это удалось легко.
Беглянкою уходила жена всеми любимого полководца. На девятом месяце, на сносях, плача и стеная, держа на руках младшего сына! Как будто никто не мог ей помочь в этой толпе женщин. Прижимая ребенка к сердцу, а временами протягивая на вытянутых руках к легионам, воины которых не раз с удовольствием в иные времена забирали из ее рук сладкую ношу…
Вот когда они поняли, КТО от них уходит. Унося с собой сердце Германика, не уносила ли она и сердца тех, кто обувал Калигулу в знаменитые сапожки, купал его в быстрых речках, учил пускать стрелу или приносил в складках одежды выловленного для дорогого им мальчика зайца? Она уходила под защиту треверов[3], от легионов, упрекаемых совестью, обуреваемых стыдом и раскаянием, и уводила с собою всех женщин, бывших их последним домом и последней радостью…
Что удивительного в том, что они бросились к полководцу за помощью, к тому самому полководцу, в чей дом ворвались накануне ночью, лишь боги одни ведают с какими намерениями? Разве не знали они, что он единственный их отец, а отец и в строгости своей не станет превращать заслуженное наказание в казнь, помня о том, что они – всего лишь неразумные дети…
– Жена и сын мне не дороже отца и государства, – сказал им опечаленный, но отнюдь не сломленный Германик. – Но его защитит собственное величие, а Римскую державу – другие войска. Супругу мою и детей, которых бы я с готовностью принес в жертву, если бы это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моей кровью и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что-нибудь, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами – не ставящих ни во что власть сената?
Агриппину он не вернул, несмотря на все уговоры. Сына младшего – да, вернул им, раскаявшимся легионам.
Вот теперь Калигула стоит на борту корабля, рядом с отцом, держа его за руку, и слушая размышления о том, как ненавистна Германику гражданская война. А ведь точно также, вцепившись в отцовскую руку, стоял он тогда, совсем еще дитя, на сходке. Зачинщиков мятежа выводили на помост, показывали легионам, если раздавался общий крик, что воин виновен, его сталкивали с помоста, и приканчивали тут же, на месте.
«Он совсем еще малыш, – думает Агриппина. – Ему было два года тогда, что он мог понимать? И все же толпа людей грозила отцу, мать уносила его от какой-то опасности. Он видел бунт, и видел, как казнят мятежников, чтобы навести порядок. Меня все зовут странною женщиной, почти мужчиною в столе. Что же тогда будет мой сын, когда он ребенком видел все самое страшное, что довелось пережить мне, и отчего я бы непременно поломалась, когда бы не любовь к мужу, не его ласка. Впрочем, судьба мужчин иная. И все равно ничего изменить ни в жизни мальчика, ни в своей жизни я не в силах. У меня другая цель. Моя цель – Германик, его жизнь, его судьба. Дети найдут утешение в чужих людях, как нашла я его в Германике. И это – единственно правильно».
Солнце золотило воды залива. Германик все еще говорил с сыном, а она убеждала себя:
«На этот раз все будет легче. Муж будет со мной, и мне не придется рожать в полном отдалении, в неведении о его судьбе. Может, и ребенок родится счастливым? И жизнь отца с матерью не станет для него таким же наказанием, каким она была для старших? Сапожок мой, Гай, мне на самом деле жаль, но когда бы пришлось все повторить заново, разве я приняла бы другую судьбу? Германик, вот что важнее всего на свете, и менять что-либо я не буду. Разве что повезет, и жизнь сама по себе вдруг станет легче…».
Она родила свою последнюю девочку на острове Эвбея. Здесь, в прибрежных водах, почувствовала первые схватки, и на берегу в одной из вилл была тут же устроена мужем. Нашлись женщины, что помогли ей во время родов, и Германик был неподалеку.
Роды были легкими. Малышка, которую нарекли Юлией Ливиллой, казалась совершенно счастливым ребенком. Почти не слышали ее плача, она или спала, или тихо сопела на руках у нянек, улыбаясь чему-то своему, грызя собственный палец. Калигула частенько присаживался возле сестры, наблюдая ее повадки. Она была такая маленькая, теплая, улыбчивая, от нее сладко пахло молоком. Мальчик не ревновал, он наслаждался присутствием новой сестры в их жизни. Вообще, с сестрами ему всегда было легче, нежели с братьями. Эти нежные, легкие создания не лезли в драку, не посмеивались над ним, не задирали. По большей части они всегда баловали его. Он был старшим братом, и они признавали его превосходство. Став взрослым, позже гораздо, он полюбил страстно легкий аромат их одеяний, их неслышную походку, их звонкие голоса, в разговорах сливавшиеся в приятный для уха щебет, похожий на щебет птиц в лесу. Но это было потом.
В Египте малыш Калигула почувствовал себя совершенно счастливым и довольным всем. Красное море околдовало его окончательно. После суровых, холодных вод Германии – теплые, ласковые, прозрачные струи. Он нырял с разбега в теплую воду, проплывал над кораллами, пытался ухватить за хвосты проплывавших мимо разноцветных рыбок, захлебывался хохотом и проникавшей вслед за хохотом в легкие водой, выныривал, жмурился от солнца, и снова нырял. Отец его соизволил купаться тоже, не выдержал соблазна теплой воды и солнца. Германик швырял сына в воду, плавал наперегонки, словом, каждую минуту, каждое мгновение был просто отцом, но не важным государственным лицом, не полководцем. Он был необыкновенно весел и прост, быть может, впервые с тех времен, когда одел тогу взрослого. Он, несмотря на протесты Агриппины, омыл как-то в воде и малышку Ливиллу.
– Не страшись, жена, мне приходилось слышать от мудрецов Египта, что, быть может, предки человека вышли из воды. Соленая вода – чиста, она благотворна для кожи младенца, и много больных чувствуют облегчение, вдыхая ее брызги. Ничего плохого для Юлии быть не может. Девочка лишь почувствует облегчение в жару.
Юлия Ливилла, на удивление, не плакала, а била ножкой по воде, улыбалась чему-то своему. Калигула сам подержал ее на воде, стараясь не уронить, не погрузить ее головку слишком. И был счастлив доверием отца, впрочем, не спускавшего с сына глаз.
Никто не знал еще, что поездка осуждается принцепсом. Они плыли всей семьей из города Канопа по Нилу. Германик говорил сыну:
– Город основан спартанцами. И было это в давние времена. Помнишь, когда Менелай, возвращаясь в Спарту, был отброшен бурею в противолежащее море, к земле Ливии. Здесь спартанцы похоронили своего корабельного кормчего, прозывавшегося Канопом. Не помнишь?
Калигула помнил о Менелае[4]. Но ведь отец мог пойти дальше, расспросить сына. О троянской войне, о героях прошлых времен. Чего-то Калигула мог не знать, а мяться, запинаться при отце было стыдно. Лучше уж сразу, как в холодную воду Рейна!
Он кивал головой из стороны в сторону, краснея. Прекрасный знаток всего греческого, Германик огорчался:
– Как же так! Твой грамматик[5] совсем не глупец как будто, да ты умен не по годам. А в бою, получается, слабы, что учитель, что ученик?
Впрочем, был настроен благодушно. Рассказывал сам, радуясь мгновениям, которые можно было провести рядом со своим выводком, пусть и поредевшим. Рядом с той, ради которой он делал все, вообще все на свете. Она тоже была его слушательницей; устраивалась на подушках на деревянном корабельном полу, устраивала и Агриппину с Ливиллой. Друзилла, молчаливая малышка четырех лет отроду, подушек не любила. Ей было удобно рядом с Калигулой, только с ним. Она предпочитала находиться где-нибудь рядом с Гаем, прижиматься к нему, держаться за руку брата. Тот не лишал ее своего покровительства; напротив, и сам оглядывался постоянно, разыскивая девочку взором. Над ними уже подшучивали в семье, особенно досаждали старшие братья; впрочем, Друзилла шуток еще не воспринимала, а Гай делал вид, что их не слышит. Теперь, когда братья оказались далеко, и вовсе не мешал никто. По крайней мере, Гаю. Друзилле, пожалуй, приходилось несладко. Младшая Агриппина дружбе этой завидовала. Норовила досадить Друзилле хоть чем-нибудь. Быть может, поэтому Друзилла держалась подальше от сестры. А с нею и от матери: как и Калигула, она рано усвоила ту истину, что мать не защитит; скорее, упрекнет в слабости, будет огорчена или рассердится. Друзилла никогда не жаловалась. Даже брату. Умела она уйти в сторону, погрустить и помолчать. Возвращалась с улыбкой, словно