Дурочка

теперь я знаю твое имя. И ушла. И той же ночью ПРИСНИЛИСЬ . И все  ПЕРЕДАЛИ»…

Ночь слушала молча. Она всех  молча слушает.

И опять закружилось… Захохотало… Заухало…Завыло…

 И повисла в воздухе , душа отца и бабку, липкая  паутина  предрассветного  марева другого дня.

А мать из последних сил, кровяня губы и десна и не поднимая головы  тянула гвоздь, но только обгрызенные волокна доски вокруг и на миллиметр погнутая шляпка- вот все ее труды.

Приподнялась на  мокрых дрожащих руках, оглянулась на мужа , тетку, а потом  долгим взглядом в открытую дверь  комнаты… Улыбнулась измученными глазами. Провела ладонью по губам- кровь.
И  ладно.
Нету  больше мира.
И  жизни нет .
Ничего больше нет.
И никого.
А только доска порога и этот гвоздь.
И если не вытяну, значит умру.
А разве я живу?… И пусть.
А если не страшно умирать?
То,  что мне эта боль?
Нет ее.
И меня уже нет...
Вот…последний раз …еще… только… дотянуться…

И наклонилась.
Из последних слабых сил  зажала зубами и не произнесла, да кому нужно услышал: «Умру, а не   отступлюсь»…

И вздрогнули, очнулись  муж и тетка от звона  упавшего гвоздя.

И в распахнувшуюся с грохотом дверь вылетело верещащее, воющее черное облако  и нырнуло в дырку плетня Зойкиного огорода…

И ворвались  в дверь  звуки свежевымытого   утра.
И закричал красно-рыжий  петух…
И захлопал крыльями .
И забубнил сердито на сонных кур.
И взлетел на забор ,
чтобы крепко держась толстыми лапами,
склонив  прекрасно-алый   гребешок и кося круглым глазом,
смотреть,
как пронинская,
простоволосая,
босая девка,
с хрустом откусывает   прозрачное,
напоенное пряным осенним  соком,
яблоко антоновки
и щурится на яркое  солнце…