Дурочка

Грешили на Сычиху, что живет за лесом, а страшной колдуньей оказалась   вечно битая мужем  дурочка.

У Прониных девка – красавица.
На выпускной  был  куплен наряд, и туфли привезены из города, а к ним сумочка крохотная в  стразиках.  И девкина  мать давно списалась с братом- деканом  Н-кого  университета. И ждали голубоглазую  Людочку  на успешное поступление и проживание в давно оговоренных для племяшки условиях. А  отец  девкин- простой тракторист, робел и   не верил глазам, дивясь на статное  русое  чудо, неясно  как  зародившееся у  тихой, работящей матери  от его  простецкого семени.

И чем ближе окончание учебы, тем радостнее  и шумнее в  пронинском  доме  от таких же юных, упругих подружек-  скорее уехать, а там новая жизнь, и конечно самая-самая, и счастливая-счастливая. И заливистый смех  ни о чем, и шушуканья, и бурлящая молодая кровь бросает товарок  то в жар, то в холод и пунцовит  нежные щечки и губки, что спелыми вишенками.

Вся деревня, любуется  подросшими и готовыми упорхнуть девками. Прикупаются одежки на младые прелести, ревниво поджимаются  губы матерей, увидевших на чужом чаде новые джинсики , строже выговаривается своей, чтоб не кружилась на одной ножке…парням только одного надо…смотри…а то помнишь как… Но не слушают, и кружатся, и  носятся из конца в конец, хохочут на всю улицу,  и устраивают танцульки на выгоне под песенки из телефона.
Девок у нас семеро. А ребят всего трое. Иногда зареченские притарахтят на  мопедах. Но не всегда.

На выпускной,  в школе, которая через речку,  девки шли белой стаечкой : платьица  бальные, перчатки до нежных локотков, локоны и завитушки, сумочки…Шли, приподнимая руками юбки, оберегая  воздушную  белоснежность от  лепешек  , недавно прошедшего  коровьего стада  и настырных  колючек татарника. Опустив головки, затаенно улыбаясь и чувствуя общее любование  семенили молодыми ножками в тапочках. А следом  торопились  озабоченные ,разом  прибавившие возрасту матери с пакетами- туфли, лак, косметика. А вдоль заборов глазели: мужики, оторвавшиеся от  чихающих мотоблоков, бабки , старательно выглядывающие своих и смахивая  веснушчатыми  ладонями слезы , ребятишки ,  мотающиеся  бестолковыми мошками, поднимая   тучи пыли и отхватывая за это дело подзатыльники.

Хороши девки, а пронинская краше всех. Уже и за речку ушли. А наши все не расходились и кучковались на лавочках  допоздна, прислушиваясь к музыке и взрывам фейерверка.

Прошло лето. Проводили   молодежь  на учебу.
Даже Петрухин-  обалдуй и тот,  по направлению пошел учиться  на зоотехника. И слава богу,  и вздохнули с облегчением. А то ведь совсем- был пропащий: самогонку у взрослых мужиков тягал, девок тискал без спросу, за что и бит неоднократно тем-другим братом-отцом, у бабки Оли из пуньки утянул старый велик и изломал…Никакого сладу и жалко, родители пьющие померли, а родной тетке он хуже горькой редьки. Но уехал на зоотехника и ладно. Думали  отдохнем.

Управились с картошкой, ссыпали,   у всех хорошая, крупная, особенно та, что с синими глазками. Закатили тыквы под навесы, пересыпали песком морковку, запеленали в пленку капусту, начали бегать   друг к  дружке обсуждать рецепты квашения. И вдруг выяснилось, что пронинская  девка никуда не уехала и нигде не учится. Тут мы   и ахнули.

Прямо не спросишь, а по слухам: сидит Людочка  целыми днями исхудавшая, нечесаная, не ест, не пьет, молчит. А случилось сразу после выпускного. Не пошла гулять со всеми до утра, а вернулась задумчивая, да и замолчала надолго. Уже материн брат телефоны оборвал: что не едет племяшка? А кому ехать? Кинулись по врачам. Да не нашли ничего. Физически здорова. Спросишь- ответит, кратко, тихо. Еду поставят- съест кусочек и опять вся в себе. Из дому ни ногой. Подруг не слышит. Да и  подруги со страхом схлынули, вроде сказали, что рядом с молчуньей жуть берет. Тут уж не до хохота.

Что делать? Родителям стали намекать на психиатра, мол , надо бы проконсультировать, как из цветущей румяной девоньки  враз все силы ушли.
Но они   запротивились. Отец  вмиг робость потерял: свое дите, да что б в психушку…  даже и  не думайте!

А кто заставит? Так,  советы давали. Да посматривали. Всем жалко. Ведь самая видная девка из наших.
Слышим, вроде в монастырь ближний собрались.
Повезли. А дите- совсем бледное, хилое и чуть не качается. Вроде и на службе стоять не могла- на скамейке полусидя. И на батюшку надежды не оправдались: …молитесь…грехи…расплата… в храм надо ходить…терпеть…
Вернулись. Еще тяжелей стало. А девчонка успокаивает: « Потерпите мол, недолго осталось»… Ну как такое слушать родителям? А она уже и сидеть не могла, лежит тоненькая, личико прозрачное, и как будто смотрит внутрь себя.

Тут привезли им дрова для бани. Отец вышел, думал сразу порубить, сложить под навес. Махнул топором раз-другой. А руки не держат…Бросил…Сел на чурку. Задумался.

Жена выскочила: «Вань, ты что?»… Не ответил. О чем говорить. Какие дрова? Какая баня? Села рядом. Мысль одна, об одной,  эх, кабы… Да каждый умереть готов, чтобы только улыбнулась, да дышать   захотела . Хотя какая она теперь жизнь, чтобы ее жалеть…  Эх, доча, доча…

Загремела щеколда калитки. Зашуршала по дорожке баба Маруся, отцова тетка. Глянула, нахмурилась и как давно начатое: «Лилька, Лильк и ты Вань… Я что говорю то… Тут же что делать надо… Это ж из своих навели… А я сразу поняла…Ты Лильк слушай,  что скажу»… И повела понурую мать в дом, зашептала старушечью тайну, поглядывая по сторонам, не видит ли кто.

Послушались  тетку.  Решились.  Достали  из шкатулки иголку. И сели  ждать.

Первым  заглянул начальник участка. Потоптался на пороге, напомнил отцу  о поездке в райцентр, виновато поглядев на хозяйку. Заторопился. Ушел.

Потом пришла почтальонка. Разложила на столе непроданный товар: печенье, заколки, моющее для посуды… Поохала  за Людочку. Ушла.

А к одиннадцати заявилась Зойка. С пустым стаканом. За маслом. В долг. Хотя это небывальщина, чтобы Зойка долги отдавала.
Свежий фингал в пол лица.  Дурацкая  ухмылочка,  которую видеть не мог ее муж, плотник Васька. За что и поколачивал, и раскрашивал физию в цвета сине-зеленые. А  она моргала и виновато улыбаясь   бегала за ним собачонкой ,и  таскала  ненужную заботу в кастрюльках   на   пилораму , и стелилась под ноги, не помня себя,  чтобы только шел домой. И любил только Зойку. И   не глядел в сторону  дома учетчицы, с которой   по пятницам намывал   любовь в бане, в отсутствие учетчицкого мужа, охраняющего Москву.
Но  Зойка вечная пустельга  и  никто с ней не считался   и за серьезную бабочку и хозяйку не  числил. Носит сплетни  по деревне, мозжит у кого масло, у кого муку, у кого сахару стакан, а то «даже чаю попить не с чем»… Еще любимое дело- торчать в магазине и переговаривать  чужие покупки.  Ныть: «А  ты мне отдашь бутылку пустую, когда воду выпьешь? …Хотела посадить цветочек»…  И может завести бодягу на час,  про цветочки и невозможность купить бутылку минералки, потому что Васька еще не получил аванс,  а у нее  «ни копья »… И растерянный, взмокший  от груза Зойкиных  проблем  сельчанин, вновь достанет  кошелек и  покупает   две бутылки газировки, которую она со слезами принимает  и мчит домой, прижимая к тощей груди…

Зойка заявилась к одиннадцати. Разом углядела на столе тарелку с печеньем. Не спрашиваясь взялась за чайник. Прошла в комнату к Людочке: поохала, попричитала «красота неписанная… что ж ты все лежишь»…
Вернувшись,  уселась  за стол, с удовольствием  попила чаю, рассказала  новости про сгоревшую у Девятовых, Коты по двору – пуньку, о Катьке, накупившей новых трусов для  «санатории», о Ленке, которая уехала штукатуром на стройку, а  по всем статьям похоже в проститутках, потому что матери деньги большие шлет…
Налила из бутылки масла, положила в оттянутый карман горсть печенья, а в другой три самые большие головки чеснока, а из отложенных в корзину для посадки и «ну я пошла»-  двинулась  к двери… Но вернулась.

Покрутила башкой. Хохотнула. « Ну ладно, пойду»… Опять к двери. И никак.

Мать, отец, тетка Маруся у печки- замерли. А она оглядела всех и к бабке: « Теть  Марусь, вытащи иголку»…

Ах!- выдохнули все разом. Заговорили. «Да это ты сделала!»- закричала мать. « Убью тебя сволочь!»- поднялся отец, и сжались кулаки и потемнело лицо. «Зойка,  Зойка, ты девку загубила? Признайся…Ведь ты!-_ заверещала жалобно бабка…

- Я- ответила Зойка  тихо и страшно, и добавила,- Вытащи иголку из притолоки,  дура  старая.

- Не вытащу!…Не вытащу!,-  закричала  дура старая,- Сдохнешь тут с нами, а не вытащу…

И двинулся и потянул навстречу   руки несчастный отец и встала решительно мать : схватить, заставить вернуть, отменить, вытряхнуть душу… Но не смогли.

Мотнула  гостья  головой и повела глазами  на всех.
А в глазницах пустота .
Ведьма.
И донесся хохоток , как из заброшенного колодца.  
Так и осели все. Отец влип в стенку и не шелохнулся. Бабка на скамейке, разинув рот. Мать застыла столбом не чуя рук, ног.

А  голос глухой и мертвый из черного рта без помощи губ вещал:  «Смотрю идет…такая вся красивая… а чего красивая? А?... Вот и сделала»…

Мать  отошла от холода. Упала на негнущиеся колени. Поползла шепча: Отмени…Зойка… Верни назад… Все сделаю. Что скажешь»…

- А как я отменю? Такие дела не отменяют…- хохочет мертвый голос.
- Ну можно ведь…- стонет мать.
- Только на кого- другого перекинуть, - веселится нечисть.

Ворохнулась баба  Маруся: «На меня… На меня давай»…
- Ну ты меня за дуру  держишь, старая? К сухому сучку не прилипнет,- в колодце заухало.

-Делай на меня, - взмолилась мать,- Делай, только , чтобы с Людочки ушло…
-Ну смотри,- забулькало глухо, - Сама напросилась…Видишь гвоздь? Достанешь? Себе возьмешь…

Смотрит мать, а в пороге шляпка новенького гвоздя блестит. Хороший гвоздь, сама сотка- гвоздище. Оглянулась на мужа, подхватилась тормошить, скорей за инструментом посылать… Но вздрогнула от  хохота за спиной: «Зубами!...Зубами доставай»

Да как его зубами?...Глянула растеряно. А кругом марево , вроде утро, а воздух дрожит, муж и бабка застывшими тенями и не помощники. Побежала к дочери. Личико бледное, носик заостренные и синие тени поползли. Взяла холодные пальчики: лапонька моя, ведь ледяные совсем. Сделаю. Все для тебя сделаю. Только не уходи. Дай мне время чуток…

-Зубами говоришь?- вернулась, стала на колени. Нащупала языком шляпку…да ведь невозможно …зубами….

А нечисть кружит, хохочет, мечется по кухоньке черным смерчем, сгущает  дневной свет.

-Зубами?...А больно ведь …да ведь сломаются…

Присела нечисть рядом. Засюсюкала обманчиво ласково лиль-лиль-ли-ли-ли-ль

Зубами стала грызть доску порога. Выгрызать гвоздь…

А их, страшных,  вдруг стало не одна,  а две, потом четыре, шесть  и закружились. Завизжали. Зазвенели в окнах, впустивших вечер…

А мать все тянула гвоздь…
А он смеялся над ее потугами и отдавал горький привкус кровоточащему языку…

А мать все кусала зубами и пыталась выдернуть…

И падала в беспамятстве и слышала издалека: « А я ведь тоже была девочка- красавица. И на меня  заглядывались. Шла однажды из школы , а бабка чужая окликнула. Имя спросила. Я и говорю: Зачем тебе мое имя? Не скажу. А тут девчонка соседская крикнула: Зой иди к нам. Бабка и говорит: А …