Моя

Моя

- Моя, – посунулся к жене Василий, – ты спишь?
- Нет, слушаю, - ответила Люба. И не понятно было: то ли она его слушает, то ли метель за окном.
А метель под вечер разгулялась –  зги не видать!
Люба поправила одеяло, сползшее с плеча мужа, поцеловала в щёку.
- Спи!
Но спать не хотелось. Легли рано, как куры, с темнотой - на насест. Когда детей поднимали, только и думалось: выспаться бы. Теперь:
- Спи!
- Не хочу.
Да и как заснуть, когда к душе подступала нежность и самым тёплым теплом на свете разливалась по всему телу.
- Моя!
Василий обнял жену, поцеловал её плечо… А приступ нежности нарастал, становился сладким томлением.
- Ну, довольно, Вася. Ты же хотел что-то сказать?
- Сказал бы
С первого свидания на крылечке у Гаши он испытывает чувство невысказанности. Но всякий раз будто лишается языка. Да и слова бледнеют и теряют смысл. Вот и сегодня… Под вечер залюбовался, как Люба стряпала блинчики на ужин – золотистые, пахучие, тонкие. Не блинчики – ситец. Чего тут скажешь?! Стеснило в груди, словно там парус тугим ветром наполнился. Обнял Любу, прижал к себе.
- Моя!
Легко ли выразить радость и нежность?.. Если бы слова были всесильными, не существовали бы в музеях прекрасные Венеры - ни  на полотнах,  ни в мраморе…
- Сказал бы…
- Ну, и скажи.
- Если бы у Гаши на крылечке посидеть. Помнишь, дружили? Уж там сказал бы.  
- Да, ну?!
Люба встрепенулась, какие-то незнакомые пружины ожили в ней. В глазах свет и ожидание, озорство и кураж…
- Сказал бы?
- А то!
- Тогда едем в Берёзовку.
- Эх, ты!  Прямо сейчас – на электричку, что ли?
- А что слабо нам?
- Нет, не слабо.
Время не позднее, впереди – выходные, а собраться – только опоясаться. Через пару минут Люба уже стояла в пальто, в белой пуховой шапке, с сумочкой через плечо. Василий смотрел на неё такую сияющую  и не узнавал, и радовался.  «Ну, моя!».
Метель, словно поджидала их во дворе, подхватила и понесла попутным ветром к автобусу, к электричке, к Берёзовке – на Гашино крыльцо.
Главное, до райцентра доехать, а до деревни – рукой подать. Лет двадцать уж не были в Берёзовке: не к кому стало ездить. И вот решились, встрепенулись, собрались. Да к кому собрались-то?! К старушке Агафье - на крылечке у неё  подружить, как тридцать пять лет назад  дружили.
В Электричке Василий молчал. То ли не хотел обронить слова до времени, то ли пока не находил этих нужных и важных слов. Но предчувствовал, что выскажет, наконец, как любовь сладко томит его душу, расскажет, какой радостью в жизни одарила его Любаша, объяснится, как  хорошо с ней… Никогда ещё не говорил жене: люблю. Живут, одним целым из двух половин. Не скажешь, например, сердцу своему: я люблю тебя. Да и слово это, как записная книжка, на все случаи жизни. Хотя другого слова - нет, и люди веками обходятся этим. Говорят его трепетно, с волнением, истово, громко и шёпотом, часто - со слезами, часто – на коленях: «Люблю»…
- Моя!
Василий обнял жену, подвинул ближе к себе от холодного окна электрички.
А вскоре и огни райцентра замелькали.
- Приехали!
Метель не унималась. А ветер стал встречным, порывистым. Добрались до автовокзала. Все рейсы автобусов отменены: снежные заносы на дорогах. И как быть? Пешком в такую непогодь до Берёзовки не дойдёшь, частника не уговоришь…
- Да вон же бензовоз в Берёзовку отправляется, - подсказал милиционер.
Подошли к водителю.
- Подвези, сынок.
- Нет проблем!
Забрались в тёплую кабину КАМАЗа, поехали.
Но не так близко оказалась Берёзовка.
Сразу  за городом увязли в сугробе. С трудом откопались. А на полдороге ещё занос. Потом ещё… В пути не только познакомились с водителем, но и подружиться успели.  Лишь во втором часу ночи добрались до деревни.
- А в пять утра  обратно за соляркой, - шмыгнув носом, пожаловался шофёр. – Аврал у нас: горючка на базу поступила.
- И мы с тобой, Олег, - обрадовался  попутке Василий.
- Как со мной? Вы к кому приехали-то?
- К Гаше.
- Её же похоронили осенью. И изба заколочена. Может, у меня заночуете?
- Спасибо, Олег. Нам так надо…
В Берёзовке  метель не бушевала – то ли утихла, наконец, то ли её здесь и не было.
- Моя! – обнял жену Василий.
Любаша прильнула к нему, взяла под руку обоими руками. Она готова была оторваться от земли и снежинкой кружить над  Берёзовкой. Так легко было на душе. Ей тоже хотелось говорить Василию хорошие слова. Но светлой грустью наплывали воспоминания, и не до слов было пока.
Прошли мимо школы.
- Ты помнишь, Вася?
Поравнялись с клубом.
- Ты не забыл, Вася?
Подошли к колодцу, из которого после танцев часто пили студёную воду.
- Напои меня, Вася.
Заскрипел журавель, лунным серебром блеснула вода в бадейке.
- Пей, моя!
А вот и Агафьин дом. Избушка, как гнёздышко. Окна заколочены. Грустно. Птицы всегда возвращаются в свои гнёзда. А сюда никто не вернётся. Долгую жизнь женщина прожила одна – ни мужа, ни детей, ни полного имени. Гаша – и всё тут.
Остановились, переглянулись, стушевались, будто не дом с крылечком перед ними, а святилище, куда войти-то ещё решиться надо.
Решились, шагнули через тридцать пять лет. Любаша провалилась в сугроб, упала на мягкий снег. Василий поднял её и на руках внёс на крыльцо. Заскрипели половицы, прогнулась знакомая скамейка.
- Как во сне, Вася!
Ночь действительно была похожа на сон. Мороз ослаб. На чёрном  небе покоилась новорожденная луна, и сверкали бесчисленные звёзды. А тишина звенела ожиданием чего-то значительного, быть может, самого главного в жизни.
Люба не торопила мужа. Да и не важно, какие слова он скажет сегодня: главное – хочет сказать. Тридцать пять лет прожили, как один день, как в хорошей книге: всё или ничего, жизнь – за жизнь, взял мою – отдай свою.
- Вот она родная  наша Берёзовка! – плотнее прижимал к себе жену Василий, оберегая  от холода.
Но Любе  хотелось услышать  другие слова – необычные, красивые… А, может, самые простые и обыкновенные, но непременно замечательные. Не про Берёзовку  же говорить они добирались сюда через метель!  Она, ждала и словно боялась спугнуть, соловья с ветки, который собирался петь. Ей и самой хотелось сказать мужу, как хорошо  с ним: надёжно и спокойно. Василий не гоняется за журавлями в небе. Но в доме всегда есть хлеб и песня, голоса детей, а теперь уж, и внуков.
Они сидели у Гаши на крылечке, будто на первом свидании, прижимались друг к другу  и  молчали.
Предутреннюю тишину разорвал вдруг голосистый петух в соседнем подворье. Супруги забеспокоились: скоро Олег подъедет, и закончится сказка.
- Вася, а я жду…- напомнила Люба, поторопила, всё ещё боясь спугнуть соловья.
- Ну, моя!
В пышном воротнике пальто Василий нащупал губами щёки и губы жены, обжёг их горячим дыханием:
- Моя!
Люба посунулась к мужу, прильнула, прижалась… Боже! Так вот же оно – самое дорогое на свете слово! Почему-то именно сейчас и именно на крылечке заколоченного дома, оно открылось ей в полной мере. «Моя!». Другие слова - лишь слабая подмена.
- Моя! – повторял Василий, не находя других слов.
А, может, и не искал их.
Свет КАМАЗа ослепил супругов.
- Озябли, романтики? – поздоровался Олег. - Я вам чаю горячего привёз.
- Спасибо, сынок.
Люба ещё раз  успела взглянуть на освещённый фарами заколоченный дом Гаши  - тоскливый и скорбный.
Машина дрогнула, и супруги поехали туда, где их ждала уютная тёплая  квартира и вчерашние замечательные  блинчики.
- Моя! – шепнул на ухо жене Василий и крепче сжал её руку.