Соколиный нерест

      Над старой яблоней пролетела хвостом вперёд снежно-жёлтая ворона, распахнув клюв в немом удивлении. Староста трижды сплюнул, потом мелко перекрестился и зажмурился. Не стоило, наверно, вчера до полуночи пить можжевеловку с пекарем – никому неведомо, что он туда, шельмец, на самом деле подмешивает. Но до чего ж хороша, зараза, и идёт мягонько!

       – Прокоп! – один глаз осторожно открылся и осмотрел окрестности.

       – Прокоп! Ты куда запропастился? – убедившись в отсутствии непонятной вороны, открылся и второй глаз. Староста облегчённо выдохнул и полез в погреб за молоком:

       – Иду я, иду. Уж и потерпеть не можешь.

       На людях Фрося, конечно, никогда б себе такого отношения не позволила, но кормила-то она с утра мужа, а не старосту села. Соответственно, и за молоком в погреб Прокоп полез не как староста, а как её неповоротливый муж.

       Первое время после замужества это странное имя резало женщине слух. То ли дело – Хьюго или Уолтер, а тут Прокоп какой-то. Да и не только он один, все жители села имели непривычные и непонятные имена. Никто не смог ей объяснить, откуда взялась эта традиция, но младенцам при рождении давали имена из старого фолианта, хранящегося у Прокопа, как у старосты. Мало того, и всем чужакам в обязательном порядке переиначивали имена на свой местный лад, вот и стала Афрейя Фросей. Поначалу-то она совсем не откликалась, а потом ничего, привыкла.

       Прокоп, кряхтя, выбрался из погреба по скрипучим ступеням, держась за поясницу. Как он мог запамятовать, что сам отпустил вчера сына на рыбалку?! Без Гордея, как без рук – теперь ни за молоком сгонять некого, ни яблочек к завтраку нарвать. Впрочем, сегодня можно и без яблок обойтись, подумал он, припомнив, что на нижних ветвях фруктов почти не осталось, а идти за лестницей на сеновал ему совсем не хотелось.

       – Слышь-ка, Фрося, а ну их, эти яблоки. Изжога от них дикая! – и ведь староста почти не врал, в утробе, будто ежи наперегонки бегали. – Пройдусь я, пожалуй, до Фрола. Булочек свежих прихвачу к молочку-то, а?

       Жена подошла к старосте и, вытирая руки о передник, усмехнулась:

       – Иди уж, только смотри – больше одной не пей, утро на дворе. И коли сам вызвался, про булки хоть не забудь!

       Прокоп смущённо крякнул и почесал нос, ничего от бабы не скроешь. Сколько лет вместе, а так и не привык к тому, что она его насквозь видит. С другой стороны, подумалось ему, жена старосты села должна соответствовать высокому положению своего мужа. С этой замечательной мыслью он поцеловал жену в лоб и, одёрнув жилет, вышел во двор.

       Вторая ворона почти ничем не отличалась от первой, разве что летела вверх ногами и обладала оперением нежно-зелёной расцветки. Староста возмущённо икнул и попятился обратно в полутьму прохладных сеней. Несколько раз перекрестился и замер, припоминая подходящую молитву, но, как назло, в голову лезли только непристойные песенки, разученные вчера вместе с пекарем. Немного обождав, Прокоп осторожно выглянул за дверь – там царило полное умиротворение. Лишь старый кобель изредка брехал спросонок,  валяясь в тени забора, да куры бесцельно бродили по двору.

       – Ну, никто ж не поверит! – бормоча себе под нос, староста натянул ниже бровей соломенную шляпу и направился к воротам, старательно глядя себе под ноги. Шляпа сегодня будет весьма нелишней – день обещал быть жарким, а помимо того она позволяла не смотреть вверх, не закрывая при этом глаза.

* * *

       На кухне сегодня с утра царила непривычная тишина – не скворчало масло на противнях, не гремели кастрюли и половники. Пуля приподняла голову с подушки и удивлённо прислушалась – не было слышно даже гнусавого бурчания её мужа, которое он любил издавать по утрам, называя это песней. Закутавшись в одеяло, она двинулась в сторону кухни, неслышно ступая по прохладным половицам.

       Фрол лежал на лавке у окна, свесив кудлатую голову в помятом колпаке. Женщина приблизилась и опасливо тронула за плечо – сонный взгляд мужа пару раз скользнул мимо, прежде чем остановился на ней:

       – О, Пулька! Тебе чего не спится?

       Услышав имя, жена выдохнула и расслабилась. Вообще-то полностью её имя, взятое из фолианта, звучало – Пульхерия. И когда муж обращался к ней, используя первую половину имени, то всё нормально, а вот если по второй… Но к её женскому счастью, это бывало не так уж и часто.

       – Та-ак! Похоже, к нам опять дракон залетал? Или ты уже с единорогами пьёшь? – Пуля поудобнее примостилась на лавке напротив, собираясь воспользоваться незавидным положением мужа. Не так уж и часто выпадала ей такая возможность, пекарь имел обыкновение пить понемногу, изредка позволяя себе подобные излишества.

       В обычные дни её словесный поток прерывался самым грубым образом. Ну, или ухватом – смотря, что под рукой окажется. Да и сама жена пекаря старалась сдерживать свою натуру болтливую перед мужем. Очень уж памятно ещё было, как храмовники увезли в замок старую бабку Агафью, объявив её девой непорочной. Она-то видела, как Прокоп шептался с отцом Бенедиктом, а потом в карман ему что-то опустил.

       Бабку Агафью было не жалко, старуха отличалась отменной вредностью и желчью. Да и никто Пуле не поверил, сочтя это вздором, а жена старосты так и вовсе чуть космы ей не повыдергала. Но с тех пор женщина частенько ловила на себе подозрительно-оценивающий взгляд мужа и, отгоняя дурные мысли, могла молчать цельных полдня.

       Аккуратное покашливание прервало Пулю на полуслове, за приоткрытым окном стоял староста, теребя в руках соломенную шляпу:

       – Доброго тебе утра, Пульхерия, кликни-ка Фрола, дело у меня до него есть, – лавку с лежащим пекарем с улицы не было видно, и он корчил жене отчаянные гримасы, мотая головой и показывая скрещённые руки.

       – И тебе подобру, староста. Да только нету Фрола, с утра уж как нету. Решил на рыбалку спозаранок сходить, да и не пришёл доселе.

       – Постой, какая рыбалка, мы же с ним… А булки? Их тоже нету, получается?

       – Да-да, нет ничего – ни Фрола, ни булок. Завтра приходи, Прокоп.

       – Да погоди ты… А с кем ты говорила-то сейчас? С собой, что ли?

       – Окстись, староста! Я что, оглашенная, сама с собой разговаривать? Господь с тобой, иди уж, не наговаривай на бедную женщину, – Пуля закрыла окно и перекрестилась. За речи с самим собой легко можно было попасть на беседу к отцу Бенедикту. А уж ему потом и объясняй – с собой ты говорил или нечистый внутри тебя притаился.

       Пекарь, напряжённо прислушивавшийся к разговору, облегчённо опустил голову обратно на лавку. Как-то раз он уже поддался уговорам старосты подлечиться… Прокопу-то и в самом деле полегчало, а вот сам Фрол потом весь день чумной ходил.

       – Спасибо, Пулечка! – прошелестело с лавки. Женщина присела обратно, собираясь продолжить, но муж уже снова спал, сладко посапывая. Она огорчённо всплеснула руками и, закутавшись в одеяло, направилась обратно в спальню – разговаривать со спящим немногим лучше беседы с самим собой. По крайней мере, с её точки зрения.

* * *

       Староста в задумчивости скрёб ногтями по затылку – отсутствие пекаря нарушило намеченный распорядок дня. Теперь ни булок, ни вина молодого – они вчера цельную бутыль за мешками с мукой припрятали на этот случай. Дабы с утра подлечиться, как пояснил Прокоп, и, прекрасно зная о слабости Фрола, он справедливо рассчитывал сегодня на всю бутыль.

       Глава села застыл посреди дороги пытаясь припомнить, с чего они вообще вчера в корчме начали выпивать. Обратно-то идти им было по пути, потому и предложил хмельной пекарь зайти к нему и вместо этой кислятины отведать его можжевеловки. А с чего же всё началось? И отчего теперь ему мерещатся то вороны, то голоса?

       Мимо, вздымая клубы пыли, куда-то в направлении корчмы пронеслась орава мальцов, оглашая воплями пустую улицу. "А и то верно! – подумалось Прокопу, – пройдусь я, пожалуй, до Фадея". О кружечке прохладного вина, конечно, можно забыть – не к лицу старосте прилюдно с утра за ворот закладывать. Но там вполне можно было разжиться булочками, пусть и вчерашними, жену порадовать.
 
       Ребятня умчалась куда-то за корчму и галдела там возбуждёнными голосами. Солнце поднялось ещё выше, постепенно накрывая село полуденным жаром. Прокоп шагнул в прохладную залу и замер, позволяя глазам привыкнуть к полумраку помещения.

       – Фадей, чего это у тебя все ставни закрыты? – староста подошёл к дубовой стойке и тяжело навалился на отполированную многочисленными локтями столешницу. – Прячешься от кого, что ли?

       – Поздорову, староста! – корчмарь вынырнул из проёма за стойкой, завешенного тяжёлой расписной тканью. – С утра, видишь, кручусь, всё недосуг. Купец прибыл, гобелен сторговать хочу.

       – Хорошее-то дело, хорошее. Плесни-ка мне кваску, посижу пока тут, дух переведу.

       – Ага, сейчас, сейчас! Ты только не обессудь, Прокоп, что я так, но уж прямо в душу мне вещичка эта запала, а купчина аж десять серебряных просит! Кровопийца какой-то, не купец, – Фадей, не переставая сетовать, нацедил кружку кваса с высокой шапкой пены и скользнул обратно во внутренние помещения.

       Староста тоскливо посмотрел на квас и, с шумом сдув пену, ополовинил кружку. Бурча себе под нос о своей нелёгкой доле, он отлепился от стойки и подошёл к боковому окну. Распахнул ставни, впуская внутрь пронизывающие солнечные лучи, и также широко распахнул глаза.

       – А-а-а... Э-э-э...О-у-у... – изо рта вырывалось лишь невнятное мычание, а сам Прокоп только тыкал пальцем и беспомощно переводил взгляд с окна на стойку и обратно, словно призывая в свидетели убежавшего Фадея.

       На улице пил воду чёрный человек. Пил из лужи, оставленной вчерашним дождём. Староста некстати вспомнил – дождь, вчера был первый дождь за целый месяц. Как истосковавшаяся земля напиталась влагой, так и мужики вечером в корчме напитались, словно ошалев от непривычно свежего воздуха.

       Прокоп аккуратно прикрыл ставни, допил квас у стойки и нетвёрдой походкой вышел. На обратном пути никто ему, к счастью, не встретился, а то потом сплетен не оберёшься – выглядел староста, как хорошо подвыпивший человек.

       – Прокоп, а где булки-то? – Фрося выглянула с кухни на шум шагов, но муж с отрешённым выражением лица прошёл мимо.

       – Что-то худо мне, жена. Напекло, поди? Пойду, вздремну чуток, – женщина подозрительно втянула воздух, но лишь удивлённо хмыкнула вслед и пожала плечами.

       – А булки-то где? – ответом был глухой звук тела, валящегося на кровать, и последующая тишина.

* * *

       Последний удар молота подправил подкову, и она, шипя, погрузилась в корыто с водой. Демид присел на чурбак, утирая пот со лба. Денёк выдался щедрым на жару, впрочем, как и вчерашний вечер был щедр на возлияния – хорошо поливало, что с небес, что с кувшинов. Потом ещё ходили с мужиками на мельницу к Антипу, посмотреть шип в колесе. Дальше воспоминания расплывались, брага у мельника завсегда была забористая.

       Кузнец пересел на порог и, прищурившись, посмотрел на солнце. По всему выходило, что полдень уже миновал, а работать в самое пекло вредно. Зачерпнув воды из бадьи, Демид поморщился – она уже согрелась и даже