И тогда...

Макар Троичанин

И тогда…

Рассказ



Молодой статный старший лейтенант в синей ладно пригнанной по мощной фигуре форме с голубыми петлицами и погонами военного лётчика, украшенной многими знаками отличия, вольготно разместился на парковой скамье, опершись боком на выгнутую спинку и положив руку поверху. Свободно, по-штатски, закинув ногу на ногу, а сверху – фуражку с высокой тульей и блестящей золотой кокардой, он, прищурив зоркие пилотские глаза, вглядывался вдаль уходящей вглубь паркового массива аллеи, то ли выжидая кого-то, то ли отдыхая после ратных небесных подвигов. Мимо, не поворачивая напряжённо выпрямленных спин и высоко поднятых голов, проходили, словно модели по подиуму, красивые девушки и молодые женщины, но он провожал их равнодушным взглядом, как будто видя на телеэкране. Скоро пройдёт и та, которую он ждёт, но он и её не заметит, и даже не повернёт головы, только искоса, из-за прищуренных век посмотрит вслед, и даже если она призывно улыбнётся ему, не ответит, только небрежно постучит пальцами по спинке скамьи.
И надо же такому случиться: столько лет учились в одном классе, жили и резвились в одном дворе, сколько раз он колотил её по спине и дёргал за косу, получая в ответ ощутимые тумаки. А вот однажды хотел хорошенько огреть, просто так, для острастки, чтобы знала, кто главнее, поднял руку и не смог, увидев, словно впервые, большие и синие-пресиние  как бездонные озёра глазищи, пронзившие его лучистым светом насквозь, да так и оставшиеся где-то внутри яркой памяткой на всю жизнь, которая только-только начиналась.
- - Ты чего? – спросил хрипло невпопад.
- А ты? – огрызнулась она зло, резко повернулась и пошла прочь, не торопясь, по-женски, мотая толстой русой косой, перевязанной голубой ленточкой. А он, забыв о бездумной уличной беготне, тоже ушёл со двора, сел дома у окна и долго-долго рассматривал её сверху, не понимая, что с ним случилось и что так зацепило. Хотя и рассматривать-то было нечего – худоба на ходулях. Взял лист бумаги и нарисовал: жёлтый веник, два синих кружка по обе стороны ручки, красный мазок вместо губ, и всё надето на палку с двумя кочерёжками вместо ног. Наверное, в душе он был прирождённым модернистом-примитивистом, потому и рисунок удался, пусть теперь бегает такая. Пришпилил на стенку и долго рассматривал, радуясь сходству с моделью. Даже рассмеялся. А назавтра отнёс в школу, показал друзьям, те дружно хохотали, показали и ей, за что автор схлопотал смачный подзатыльник. Ну и что? Совсем не больно, даже приятно. Он долго потом приглаживал вихры, стараясь ощутить следы прикосновения её руки. Во как захватило неведомое до сих пор чувство! Так и застывал порой у окна, выжидая, когда она появится, и жадно провожал затуманенным взглядом, а в классе не смел и покоситься на ряд, где она сидела, тоже у окна, и вся так и светилась под лучами солнца. Другие пацаны по-прежнему валтузили её ранцами, книгами, тетрадями, ладонями по спине, дёргали за конский хвост, стреляли слюнявыми бумажными пулями из трубочек, дразнили страшными гримасами из ужастиков, а он затих, только сильно переживал, когда она, разозлившись от нападок, застывала за столом со слезами-бисеринками на глазах, опустив золотую голову на руки. И почему это самым красивым девчонкам больше всех достаётся? Однажды не выдержал, сжав кулачки, бросился-таки на защиту её от двух верзил, держащих весь класс в подчинении, бросился очертя голову и тут же отпрянул, наткнувшись правым глазом на жёсткий кулак.
- Ты чё, чокнулся, что ли? – противно улыбаясь, спросил обладатель кулака, не поняв, почему был атакован всегда безобидным мальцом.
- Ха-ха-ха! – саркастически хохотнул лётчик. Пусть бы теперь сунулись, хотя бы и двое, он бы одним испепеляющим орлиным взглядом застопорил бандюг-террористов, и рук бы не стал марать, они ему нужны для того, чтобы крепче сжимать штурвал при атакующих перегрузках.
И тогда тоже не сдрейфил, хотя и пришлось ходить с сине-багровым фингалом. Даже дылды виновато интересовались, не сильно ли больно, и оправдывались тем, что он напал первым. А она – хоть бы хны! Хоть бы одним словом, хоть бы одним коротким взглядом посочувствовала. До чего же женщины жестоки и безжалостны. Как будто не он, как Пушкин с Лермонтовым, защищал её честь, не он заступился за неё, не он встал на защиту красоты на палочке с кочерёжками, не он принял подлый выстрел, хотя и не в сердце, но в голову, не он страдал от невыносимой боли и примочек, которые делала ему мать, ругая почём зря растущего слабосильного хулигана. А отец только посмеивался, повторяя с гордостью вновь и вновь, что растёт не хулиган, а надёжный защитник отечества. И никто толком не догадывался, кого и почему он защищал, и только он знал кого, а вот почему – не очень. Заработав первый знак геройского отличия, защитник отечества совсем развинтился, изображая из себя отпетого сорвиголову - теперь даже стыдно вспоминать – и однажды, когда она чинно спускалась на переменке по лестнице, вздумал лихо скатиться на животе мимо, оседлав перила, накатанные малышами.
- Осторожно! – закричал, чтобы привлечь её внимание, словно мчался на лихом скакуне, но почему-то задом наперёд, а скатившись, неосторожно попал ногами прямо в ведро с мусором, оставленное подлой уборщицей будто специально у перил, схватился за швабру, торчащую из ведра, но не удержался и смачно плюхнулся задом в притаившееся рядом второе ведро с грязной холодной водой. Шмякнулся, подняв кучу брызг, упал вместе с водоёмом набок и еле выпростался под радостный гогот вмиг собравшихся на клоунское представление школяров. И она смеялась, и он – тоже, а что ещё оставалось делать. Зато мокрую курицу, а не боевого петуха отпустили домой.
Он и сейчас, на парковой скамье, рассмеялся, вспомнив неудачный цирковой номер.
А тогда долго не подходил близко к ней, не смотрел, стыдясь, в её сторону. Но однажды, когда в город нагрянула на одно-единственное шоу знаменитая группа «Карамбульки», выпросил у матери изрядный куш, с трудом добыл два билета, в конце уроков подошёл к ней и, глядя в пол, пробормотал, краснея и бледнея:
- Есть два билета, пойдёшь?
У неё расширились и вспыхнули яркой синевой озёра, пухлые губы украсила счастливая улыбка.
- Вадька! – позвала классного чемпиона по дзюдо в сверхлёгкой категории, отжимавшегося без устали от подоконника. – Есть два!
Тот, спружинив, отшатнулся от удобного тренажёра, быстро подошёл, выхватил билеты из слабенькой ручки обладателя бесценных листочков.
- Берём! – принял слабака за спекулянта. – Бабки потом, - и они вдвоём выбежали из класса, чтобы похвастаться друзьям добычей, а несостоявшийся шоу-кавалер удручённо сел за свой стол, глубоко и безнадёжно вздохнул и замер в ожидании нелюбимой математики.
Пилот переменил занемевшую ногу, классно цикнул длинной слюной на дорожку. Теперь ни одна девчонка не посмеет отказаться от приглашения мужественного красавца, ни одна не променяет на тупого дзюдоиста, у которого сплошные трояки, да бицепсы, которыми он всем хвастался, еле-еле нащупывались. И она, небось, не только бы заметила, побежала бы, помани он хотя бы пальцем. Лётчик прорепетировал манящий жест на спинке скамьи ладонью. Но он не из тех, он не станет больше тратить даже такие усилия, пусть сначала она одумается и пожалеет, что отвергла дружбу самого достойного. И без неё хватит девчат, которым место рядом, хотя… хотя он бы ещё подумал, пусть только появится, пусть только взглянет по-другому.
Презрев все обиды и неудачи, он сделал ещё один шаг к сближению, положив ей на парту, когда все были на переменке, пирожное в день её рождения, а сам затаился в дальнем углу за приоткрытой дверцей шкафа, чтобы понаблюдать, как она обрадуется нежданному-негаданному подарку. А она всё не идёт и не идёт. Вместо неё вдруг вбежал, запыхавшись, Витька-мышонок, такой же заморыш, только чуть повыше. Узрел разноцветный масляный брикет и к нему, ухватил грязными лапами, вертит, рассматривает. Огляделся, нет ли кого, раззявил зубастую пасть и хотел уже надкусить, да помешали.
- Эй, ты! Не лапай, не твоё! – не выдержал затаившийся даритель.
Мышонок со стуком зубов закрыл пасть и нехотя положил пирожное на место.
- А твоё? – спросил, злясь.
Сознаться нельзя – засмеют, задразнят, влюбился, скажут, а он и не знает, как это делают, просто нравится она, а почему – неизвестно.
- Не твоё, и всё! – отрезал грозно, повысив голосишко.
Серый залыбился, не сводя глаз со сладкой приманки.
- Ага, знаю: ты положил Таньке на день рождения, ты! – заверещал, скорчив гадючью морду.
- А вот и нет! – пришлось отбрехиваться. - Надо мне больно! – обрадовал Мыша.
- Тогда давай смечем пополам и смоемся, пока никто не пришёл. – Отказаться – значит сознаться, засмеют и его, и её. Витька, не теряя дорогого времени, ухватил пирожное так, что свободной осталась только половина. – Откусывай, - поднёс ко рту подельника. – Нет, давай, сначала я, а ты держи, - и, когда ошеломлённый напарник тоже отмерил пальцами половину, ухватил торчащими вперёд верхними зубами – потому и Мышь! – да так, что пришлось отдёрнуть пальцы, и в жадной пасти оказалось больше половины лакомства. Дарителю достался совсем маленький кусочек, он даже не успел и прожевать его. Прикончив несостоявшийся дар, они выскочили, толкаясь, в коридор и, сломя голову, по-воровски, словно за ними гнались, бросились во двор, а там разбежались, чтобы не встречаться. После этого ему было так стыдно, что он до конца уроков ни разу и не взглянул на именинницу и первым рванул домой, всё время ощущая противный сладкий вкус украденного у себя пирожного, и с тех пор никогда их не ел.
Чтобы как-то реабилитироваться за нечаянную подлость и не стерпев мук безответного обожания, однажды оказался на дрожащих ногах у двери её квартиры, несколько раз прицеливался и нажал-таки кнопку звонка, который заверещал так громко, что впору было убежать. Он вытерпел, характер-то у него не какой-нибудь, а нордический. Дверь открыла она, прямо нарисовалась в голубом халатике с распущенными пшеничными волосами и в мохнатых белых тапулях на босу ногу. Высокая, выше него почти на голову, он даже почувствовал себя рядом с ней совсем маленьким. Красивая, словно сказочная фея, такая, что горло перехватило спазмом волнения.
- Ты чего? – спросила, округлив от удивления синие озёра.
- Я… я ничего, - с трудом выдавил из себя пересохшими враз губами, покраснев как морковка. – Пойдём… прошвырнёмся, что ли? – пробормотал тихо, уставившись на белые тапочки.
- С тобой? – она растянула полные губы в улыбке. – Поздно уж, иди к маме, - захохотала в голос и захлопнула дверь. А он ещё долго стоял, прислонившись горячим лбом к двери, потом медленно развернулся и пошёл туда, куда послали, твёрдо решив, что больше никогда-никогда не будет приставать к ней и подглядывать за нею, пока не станет великим и знаменитым. Только вот ждать этого придётся так долго, так до-о-лго…
Щупленький Венька тяжко вздохнул, пошевелившись всем хилым телом, убрал задранную на спинку скамьи тощую руку, шмыгнул простуженным носом, подвинул сползшие очки на переносицу, бочком сполз со скамьи, с сиденья которой не доставал короткими