ночью, зеленью прибрежной, водорослями, тиной и железом крови, точно, как Мила изнутри.
Набор номера. Палец сорвался, снова...
– Служба психологической помощи... Здравствуйте... Почему вы молчите?.. Не беспокойтесь, звонок не отслеживается, он полностью анонимен...
Гудки.
Омеле выделена комнатка на первом этаже. За окном сад, клумбы, полоска причала видна вдалеке. Серебряная полоса озера. Туман уже начал размывать её.
«Зачем я сошла с теплохода! Следующая группа будет уезжать, и тогда... Я же не могу вдруг отказаться... В лицо Кэтрин сказать... Да и что? Что сказать?.. Я как будто случайно сяду не на тот пароход..."
За полночь её подбросило в постели.
Лисички, шнырявшие везде, притащили игрушку-тукана с выгрызенным глазом. Светонакопитель в уцелевшем глазу пробивал солнечное сплетение. Полумрак сообщал рваной, резиновой игрушке жуткую реалистичность.
С улицы раздавались шаги... Знакомые шаги: ту-тук, ту-тук...
4.
Начались дни, в которые Омела молчала даже наедине с собой. Дни перемежались темнотой, про которую она молчала.
Омела пыталась не ложиться спать. Пыталась вымотаться и крепко спать...
Бесполезно, итог один. Всё равно, бесполезно.
Звонок из дома!
- Привет! Всё отлично, наотдыхалась, работаю в саду! Спасибо!
Гудки.
"Кэтрин такой ангел! А я свихнулась, неблагодарная. Кэтрин нельзя огорчить".
И опять сумрак увязает в туманную, беспросветную ночь...
Телефон доверия.
– Да, я слушаю вас...
– Мне плохо. Он скоро придёт. Птица смотрит на меня.
«Передать звонок в полицию? – засомневался оператор. – Или нет? Разве на всякий случай, вдруг наркота, и окажутся буйные рядом».
– Пожалуйста, девочка, расскажи мне подробнее. Кто он?
– Я хочу умереть. Он измазал меня... Снаружи, изнутри, я не могу... Не могу больше...
– Кто придёт, девочка? Связаться с твоими родителями? С опекуном? С кем ты живёшь? Твои родители знают, где ты?
– Да, да. Знают...
– Пожалуйста, не вешай трубку! Расскажи, что тебя беспокоит?..
Что? Шаги.
Они отовсюду слышны, куда бы ни спряталась, где бы ни заночевала, неотвратимо приближающиеся шаги.
– Кто придёт? Соседский мальчик обижает тебя? Отец? Отчим?..
Ночь лежит крышкой на заповеднике, придавив все острова.
Среди клумб тусклые фонари: сизый, жёлтый, сизый... Подсветка.
Ту-тук, ту-тук... Приближаются шаги.
Да хоть прожектора светят на дорожку, никого не осветят...
– Не знаю. Я никогда не видела его.
«Кажется, психиатрия».
– Откуда же ты его знаешь?
– Я не знаю.
– Это голоса? Они приказывают тебе?
– Нет, он... Молча...
5.
Ту-тук, ту-тук… Уже по брусчатке.
Толчок в грудь. Бешеное сердцебиение.
От резиновой птицы не отвернуться. Птица готова расклевать Омелу.
«Лисёнок, лисёнок, зачем ты приносишь её ко мне? Не приноси её больше».
Омела твёрдо знает, что плакать нельзя, но не может сдержаться, зажимает себе рот, слушает и считает шаги.
Меркнет птица. Перед этим кошмаром бледнеет всё.
Телефон брошен, включилась громкая связь...
Омела прыгает обратно в кровать.
Она притворяется нормальной, убеждает себя: «Раз я сплю, как и положено, я как будто нормальная и всё нормально. Я в домике, я вне игры. Он не имеет права. Я, как все, я сплю. Я обычная, нормальная, обыкновенная...»
Не для него. Не для того, кто идёт с причала.
– Алло, пожалуйста, не вешайте трубку! Когда приходит, что он делает?
– Он каждый раз... Он трогает мне... Не знаю, как сказать...
Плач.
"Слышь, – где-то шепнули по полицейским каналам, – котан, включи параллельный канал. Запись, нет, не включай!.. Тут кое-что забавное".
– В лицо, в глаз... Он ложится мне на лицо… Мне… Мне не отодвинуться!..
Плач.
"Ахренеть, ты это слышишь?" - "Голосок ми-ми-ми..."
– Мне... нечем… Когда он во рту, мне нечем дышать! Он... Мне не отвернуться, просто некуда!.. Мне некуда отодвинуться....
Плач.
– Он… Он между проводит, между... там, у меня между... Царапает, мозоль... Мне... Мне не отодвинуться!..
Плач.
Как менялся звук... Отчётливый, почти синхронный: отставание в доли секунды, стук двух костылей. С невероятной силой и тяжестью костыли ударяют в землю двойным выстрелом: тутук, тутук!
По железному понтону звонко: ту-дук, ту-дук!..
По гравию глуше: ту-тук, ту-тук!..
Сильно по брусчатке садовых дорожек: ту-дуг, ту-дуг!..
Так громко и медленно должен идти очень высокий, очень тяжёлый кто-то...
Ту-тук, ту-тук...
Его дыхание врывалось в комнату прежде него самого холодным туманом, заполняло лёгкие, как сырая озёрная вода.
Незримый.
Омела услышала писк резиновой игрушки, шлёпнувшейся где-то за окном. Выбросил мешающий момент. Безусловная животная интуиция.
Ту-дук, ту-дук!..
Удары костылей по паркету...
6.
Отчаянно вглядывающаяся в темноту, Омела встретила ладонь на своей щеке. Широкую, как весь остров.
– ...нежная... – глухо, тихо, на пределе слышимости произнесла темнота.
На низкий голос мембраной откликалась диафрагма.
Он имел повадку рационального, незлого зверя.
Кончики пальцев живые, на фалангах каменные мозоли. Рука провела по щеке, легла на затылок.
К распахнутому ужасом глазу прикоснулась мягкая, тёплая плоть. Кожаное тепло давило, выжимало слёзы, вращалось вокруг глазного яблока, выдавливало из глазницы, он отрывался, падал, и?.. Отправлялся в его рот. Слепой отправлялся – в незримое, в пасть огромной, повсеместной темноты...
Омела слышала причмокивающий звук, чувствовала отдышку изо рта. Глазница наполнялась толчками, теплом и отвращением, пока не затекла солоноватой слизью, вперемешку с её слезами.
Будто Мила игрушка, а не человек, облизанный, обсосанный шарик глазного яблока ложился обратно. Возвращённый, он жёгся и мутно видел.
Омела плакала.
Воняющая озером, застарелой тоской, мускусом, тьма играла густыми волосами манчкина. Липкими, испачканными. Раздвигала чёлку, встряхнув за волосы, поворачивала лицо к тусклому фонарному свету.
– …нежная, да… Нежная…
Лапы на горле. Мозолистые пальцы на ноздрях.
Приступ удушья вынуждал ловить воздух ртом. Ловить в губы, то, что он клал в губы.
Как скорлупа – орешек, голову Омелы целиком скрыли ладони громадного существа. Схватил и просунул. По нёбу водил, по щекам изнутри, по мелким ровным зубкам. По языку: вперёд-назад... Слишком толстый, чтобы дышать. Солоноватый, гнилой озёрный запах. Животное тепло.
Единственное тепло в ночи. На ощупь оно казалось светом.
Во рту мягкая невидимая плоть со шляпкой гриба раскрывалась ещё шире от похоти. Лезла в горло, настойчиво, тупо. До брызнувших слёз и – обратно...
Лапы держали голову, гладили лицо чуть-чуть, едва-едва.
Миле хотелось проглотить, хотелось, как в омут самоубийце. Захлебнуться, умереть. Лежать как утопленница, изнутри и снаружи в парной, озёрной воде, не остывшей к ночи. В покачивающих лапах волн, улыбаться. Пока они не оторвут ей голову, пока осока не перережет шею.
Умереть, не дожидаясь того, что он сделает дальше, а он сделает, впустив омерзительное тепло до пупка, до ёкнувшего сердца. Раньше захлебнуться.
Глухой шёпот отдавался в животе:
– ...неглубокая...
Ласково, с неудовольствием.
Захлебнуться… Густой, солоноватый толчок окатил нёбо. Потек из губ, носа, глазниц.
Лапы легли на макушку, давили на неё... Просто так. Пауза, перерыв.
– ...нежная, да. Неглубокая...
Омела дышала, старалась дышать.
Что-то явно требовалось этой животной тьме вроде отклика, приглашения, взаимности… Что-нибудь, способное подхлестнуть похоть или украсить её: плач, трогательные руки манчкина, пытающиеся закрыть бёдра, томное, молчаливое сопротивление или крик. На сладкое – крик.
Мозолистые пальцы раздавили соски. Дёрнули, скрутили. Добыли желанное.
Полу-всхлип, полу-крик.
Громадная рука подбросила Омелу и посадила на округлое толстое тепло. Лапы впивались в грудь: закричи. Встряхивали, мяли.
– ...неглубокая, да...
После каждого стона он утробно ворчал. Шляпка тёплого гриба ныряла толику глубже, расправлялась там и не сразу выдёргивалась обратно.
Распирающей тесноты с лихвой хватало для стонов. Не терзая маленькой груди, он пробивал и выдёргивал... Плавно, тесно заходил. Тряс, подёргивал внутри при стонах. Вибрировал частой, всё более крупной дрожью.
Стоны слились в один.
Расправившийся на полную, гриб выходил из плоти рывком, без поступательной дрожи втыкался.
Фонтанирующий удар и протяжный стон… Протяжный, с прощальным наслаждением, не спеша вытаскиваемое орудие…
Вынул и водрузил на обмякшее, склонённое тело. На голову. Аккуратно свёл ноги Омелы, как покойнику закрывают глаза.
Лапы вернулись на голову. Это, на минутку, аборигенный благословляющий жест. Смертельно тяжёлые ладони, между ними – обтекающая, ставшая мягкой, плоть. С неё капало между глаз. Испарялось, наполняя комнату запахом водорослей, росы. Озёрным запахом. Утренним, спокойным...
– ...неглубокая, – вздохнул и погладил по голове, – нежная...
При стуке костылей Мила осмеливалась открыть глаза.
Как всегда, левым глазом она увидела пустоту, а тем, тем глазом видела удаляющуюся по садовой дорожке громаду на костылях. Широкая, нереально здоровая спина колесом, покрытые шерстью плечи.
Ту-тук, ту-тук… Тяжело и размеренно он уходил на костылях к причалу.
Без спешки.
Ту-дук, ту-дук… Костыли били в землю, отставая на долю секунды. Между костылей бесшумно переносилась нога.
Ту-тук, ту-тук... Он не оборачивался.
Телефон поддержки отрубился по лимиту островного времени. Нелимитированная, полицейская линия ожила:
– Фух... Я кончил!
– Второй гном кончил, третий гном кончил...
– Не могу поверить, я столько времени слушал чьи-то стоны! Что ли зафиксировать звонок?
– Зачем?! Дурак, нет? Прицепятся, не отцепятся, чего да как, да о чём вы думали! Завелось лишнее бабло на штрафы? Отдай мне!
– Тогда всё что ли?
– С тебя вискарь.
– Своя цена!
7.
В предпоследний день Омела пропала. Никаких версий у полиции не нашлось.
Срочно вызвана семья. Поиски затянулись. Привлечено местное население.
Безрезультатно.
На пороге коттеджа Медженеры прощались с волонтёрами, прочёсывавшими острова.
Элегантная, как с картинки, после целого дня поисков, Кэтрин:
– Большое вам спасибо, друзья! Спасибо за помощь, господин Бондарь! Не согласитесь ли остаться с нами на ужин? Обсудим заодно планы на будущее... Я хочу сказать, на завтрашний день. Что от нас требуется, чем мы с Альфонсом можем быть вам полезны?
Бондарь – местный, инвалид с глухо заросшего монастырского острова, куда не пускают, да и не причалить особо. В положение вошёл, помогал осматривать побережья.
– Завтра попробуем сетями... – промычал островной житель и ворчливо согласился. – Ужин? Кофе?.. Что-что, а кофе давно не пил.
Полицейский катер уходит с заповедника.
– До завтра, мисс Кэтрин.
– До завтра, спасибо за помощь, господин офицер! Не могу поверить, что моя девочка утонула...
Мельничка шуршала. Потянуло свежеобжаренным кофе.
Одноногий Бондарь прислонил костыли к стене, развалился в кресле, потянулся устало, и почесал пах.
– Хорошо, Альфонс... Хорошо, ничего не скажу, нежная... Но в следующем году я хочу какую-нибудь... Более зрелую, покрупней. Чтоб, ну, ты понял, чтобы на всю длину, от души... А так, хорошо, нет, всё отлично, я доволен.
