Каким я запомнил Юрия Кузнецова

         Моя подборка состояла из семи стихотворений. Открывалась она большим, недавно написанным. За ним следовали шесть маленьких. Я намеривался оставить стихи в редакции, пусть разбираются; может быть, что-то приглянется, напечатают. Но всё сразу пошло наперекосяк. Войдя в маленький кабинет небольшого дома на Цветном бульваре, я увидел за столом Юрия Кузнецова.
         Не узнать его было невозможно, хотя я ни разу не встречал поэта ни в Литинституте, ни в ЦДЛ. Вообще не видел его вживую. Только обложки кузнецовских книг, украшенные фотографиями, позволили мне не ошибиться. А ведь Юрий Поликарпович мало напоминал снимки с бумажных страниц. Первое, что меня поразило, - его большая голова. О таких говорят: с пивной котёл. На фото эта особенность не бросалась в глаза. Исключением являются разве что снимки, где он запечатлён с Татьяной Смертиной, и ещё одно-два. Эти исключения в ту пору мне не попались, и я с удивлением созерцал оригинал.
         По одёжке Кузнецов - профессор вуза; чувствовалось, что он должен выступать в аудитории и поэтому позаботился о внешности. Сергей Куняев, минуту назад встреченный мной, был одет гораздо проще. Я в полной мере испытал противоречивые чувства: мне не хотелось показывать поэту «любовную» подборку, поскольку тема не являлась у него фавориткой; я желал непременно сказать ему, что в «Отце космонавта» он превзошёл весь космос поэзии, всё написанное поэтами о космонавтах. Увы, это были благие намерения…
         -У вас стихи? – спросил Кузнецов.
         Мне ничего не оставалось, как только протянуть ему тощую подборку, отпечатанную на пишущей машинке «Москва».
         -Садитесь.
         Я сел на стул, совершенно не представляя себе, в каком русле пойдёт разговор, однако отдавал отчёт, что журнал «Наш современник» несёт отчётливый общественно-политический акцент. Моя тема может прийтись не ко двору или не ко времени. Чтобы застолбить лирическую веху, я сказал:
         -Юрий Поликарпович, как бы эпоха ни скрежетала тормозами, как бы ни грохотала железом, отразить её сердцевину дано лишь чуткой душе. Рубцов, например, немного прожил… Теперь на него смотрят с изумлением. Он связал наше время с Тютчевым, Фетом, Майковым.
         -Кожинов у нас раньше других распознал значение Николая. А срок… Это кому сколько господь отпустит.
         Он держал в правой руке подборку; мне захотелось усилить поэтическую волну, скрыв сиюминутность в шуме прибоя. В кабинете висела чуткая тишина; ей не удавалось уловить ни стука каблучков по лестнице, круто идущей на второй этаж, ни шороха шин возле соседнего здания. Я всё это слышал, подозревая, что вот-вот сюда могут зайти. Но посторонние звуки как бы занимались сами с собой.
         -Не сберегли вы Рубцова. Меня, например, восхищает у него эстетическая цельность. Приходилось печататься в неизвестных газетках, и никакого злободневного мусора. Он хранил свою вершину, старался осмыслить большое…
         Эх, мне бы захватить с собой «Край света – за первым углом» либо «Отпущу свою душу на волю», черкнул бы автограф на память. Дарственные книги Станислава Куняева у меня начинаются с «Рукописи», которую он надписал шариковой ручкой в 1977 году и прислал по почте. Книга в мягкой, яркой обложке. Сборников Кузнецова много, только они без автографов. Возьми я книгу, а с автором здесь мог бы и не встретиться.
         Кажется, он на несколько секунд задумался. Я хотел было пояснить, что имею в виду не его лично, а направление, недооценившее лирический высверк души. Это пошло-поехало от Викулова, которому оказался ближе эпос. Юрий Поликарпович, руководя в журнале поэзией, отчасти продолжил прежнюю линию. Тогда «Нашим современником» были обласканы литераторы эпического склада, Рубцов же среди авторов ютился на положении пасынка…
         -Он всё понимал. Всё! И всё принимал…
         Я надеялся, что он разовьёт эту мысль; понимал – да, хотя при жизни многое было сделано для того, чтобы представить его заштатным поэтом, селькором могучей литературы. А он, при всей ранимости и мягкости характера, оказался скалой в гряде классиков, принципиально не написавшим ничего фальшивого. Хотелось затронуть борьбу за его наследство, в ходе которой появлялся не только восторг, но и куча нехороших слов о Рубцове, компост из дерьма.
         Профессор Литературного института времени зря не терял. Он успел прочитать в моей подборке открывающее её стихотворение. И, ей-Богу, я заметил в его глазах энтузиазм. Кузнецов озвучил с листка следующие строки:
         -И спицы не блестят от поворотов,
          И я с тобою рядом не стою.
         Речь шла о любви, об электричке, о разлуке «взъерошенной, рассерженной зимой».
-Чудесно и на редкость точно. То есть спицы сами по себе не блестят, а лишь от поворотов. Чем быстрее их поворачиваешь, тем больше блеска. Речь тут о женщине, занимающейся в дороге вязаньем, но и у велосипеда – то же явление. Если быстро раскочегарить, то и глазам больно смотреть на спицы. Поэтическая деталь великолепная.
         Я хотел было напомнить, что и в «Отце космонавта» одна строчка («он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём») выделяется среди других, что поэзия спрятана в одном лишь слове – «сквозь», а остальное – контекст, фон для этого образа. Но я возражать не стал, чему был рад впоследствии. Увидеть подборку стихов о любви в «Нашем современнике» мне не удалось; так ведь, ещё открыв дверь небольшой комнаты, я понял утопичность собственной мечты.
         Внимание члена редколлегии, одного из самых великих в России поэтов, само по себе оказалось приятным. Чего-то большего трудно было ждать от встречи с Юрием Поликарповичем. А потом пришла весть о его кончине, огорчившая меня до глубин души. Идти по тротуару на Цветном бульваре, зная, что здесь мог перед тобой пройти Юрий Кузнецов, это одно дело. Совсем иное, когда сознаёшь, что здесь он уже не пройдёт никогда.
         Моя подборка была впервые опубликована в альманахе «Юность плюс»; я был доволен, открывая её, попадая глазами на строки, которые вызвали оживлённый и почти восторженный отклик мэтра.
                                             ДМИТРИЙ ГАВРИЛЕНКО