Возвращение Христа

                                                            новелла





                  В комнате художника было неуютно. Голые выбеленные стены и низкий запыленный потолок. Пахло теплой сыростью и масляными красками.

 Стояла тишина, слышалось только жужжание мухи в окне и стук настенных часов.

 Посреди комнаты находился большой круглый стол, на котором стояло большое полотно, прикрытое белой тканью. Под этой накидкой скрывалось – произведение, над которым художник работал уже более двадцати лет…

 Роман Сидорович Гамаюн был уже седой, дряхлый старик, семидесяти двух лет от рождения. Жил он одиноко, если не считать сварливую жену, с которой он проживал уже двадцать шестой год. Она была младше его на двенадцать лет. Однако выглядела супруга, очень скверно:  растрепанная и грязная, с постоянно опухшим лицом, вечно охмеленная, пожилая женщина, медленно и неуклонно спивалась. Пить она начала пять лет назад. До этого женщина к спиртному, почти не прикасалась и жила она с Романом Сидоровичем, текущим – нормальным днем. Потом случилась беда. К своему несчастью, узнала она от супруга – страшную тайну…  И с этой минуты, несчастная женщина, ясно дала ему понять, что совместная жизнь их закончилась. Окончательно его убедила в этом, когда она первый раз напившись  допьяна, в кровь разбила ему лицо  и навсегда выгнала его в маленькую комнату.

 Падение супружеских отношений было стремительным. От этого Гамаюн, постоянно испытывал чувство вины, и это только усиливало его застенчивость и замкнутость. С этим он уже ничего не мог поделать.

 Сгорбившись, Роман Сидорович походил с угла в угол в своей комнатке, потом подошел к столу, отпер ящик, где хранились подготовительные рисунки, кисти и краски, достал толстую тетрадь и стал записывать:

 « В моей картине я должен передать глубину и атмосферу с таким совершенством, как великие шедевры – Леонардо.  «Поклонения волхвов»,  «Святой Иоанн Креститель»,  «Тайная вечеря» и, наконец  «Мона Лиза».  Мировой шедевр, лучший по исполнению всех перечисленных».

 Он взял книгу о Леонардо, которая лежала под рукой и, листая, нашел  «Мону».

 « Эта красота, к которой стремится изболевшаяся душа, весь опыт мира собраны здесь  и воплощены в форму женщины… -  записывал он мысль автора книги, изредка подымая глаза на картину «Мона Лиза».  – Животное начало в отношении к жизни в Древней Греции, страстность мира, грехи Борджиа… Она старше скал, среди которых сидит, как вампир, она умирала множество раз и познала тайны гробницы, она погружалась в глубины морей и путешествовала  за драгоценными тканями с восточными купцами, как Леда, была матерью Елены Прекрасной, как святая Анна – матерью Марии, и все это было для нее не более чем звуком лиры или флейты».

 - Как прекрасно сказано, - произнес Гамаюн, не отрываясь от взгляда «Моны».  – Кем же ты была, очаровательная дева? Святая или Дьяволица?

 Он закрыл книгу и следом тетрадь. Почувствовав голод, Гамаюн прошел на кухню; взяв в холодильнике два яйца, стал готовить себе яичницу. При этой работе, за спиной не сразу услышал супругу.

 - А,  снова ты мне на глаза появляешься, сволота! – пьяным голосом пробормотала женщина, дыша на него сивухой. – Я же тебя не раз предупреждала, не появляйся мне на глаза. Купи себе электра – плитку, забирай свои вонючие яйца из моей кухни и жарь в своей берлоге. Срок тебе до вечера. Не уберешь с моего холодильника свои продукты, выкину все в мусорник.  Я тебя проучу, падлу такую!
 - Катя, не шуми, я уже слышу это из дня в день. Ну, сколько можно, одно и тоже, - ответил Гамаюн стоя у газовой плиты, спиной к ней. - Завтра уберу…
 - Какая я тебе Катя?! Катю он, понимаешь ли, нашел! – не дав ему договорить, крикнула она,  визгливым голосом. – Убирайся! Видеть тебя не могу! Тошнит от тебя!
 - Пей поменьше, и тошнить не будет, - буркнул он и побарабанил пальцами по плите.
 - Так скажи мне Рома, кто довел меня до этого? – уже мягче спросила она и, схватив его за плечи, резко повернула лицом к себе. – Ну, я жду.
 - Нормального человека, никакая причина не может побудить  беспробудно, пьянствовать, - ответил он, смутно улыбнувшись.

 Она из подлобья посмотрела на него и, скривившись охмеленной физиономией, тихо произнесла:

 - Ты человек, труслив, гадлив и жалок. Ты урод! Поэтому и отношение у меня к тебе, как к уроду. Может сейчас вспомнишь и расскажешь, а то все рядом да около…  Как ты под Ржевом, отца моего…  в октябре сорок второго?..
 - Непонятно, что ты мелишь, Катя… о чем ты опять? Какой Ржев?  Какой октябрь сорок второго? Я тебе уже несколько лет твержу: Небывал я под Ржевом, тем более в то время. В сорок втором, все лето до ноября, нас гоняли в вонючих теплушках по всем фронтам, рыть окопы и строить оборонительные укрепления. И только в ноябре, где-то не доезжая Воронежа, наш эшелон попал под обстрел немецких танков. К нашему несчастью, кто остался жив, попали в плен. Лучше бы было для меня – смерть, чем человеческие муки в плену…  
 - Лучше смерть, чем предательство! – воскликнула она, показывая пальцем вверх.
 - Но если на то пошло, позволь и мне уточнить кое-что… - Старик терял самоконтроль, жалел о своей несдержанности, но продолжал:  - Ты меня возненавидишь за то, что был власовец… одно непонятно, откуда у тебя столько яда?..  Ты хоть малость можешь представить себе, что такое побыть в немецком плену.  Нас  месяцами держали под открытым небом. Люди каждый день, десятками умирали от переохлаждения. Умирали с голоду. Нас кормили мороженой гнилой капустой, которая кучами лежала за колючим ограждением. Рассказать, как подавали ее нам: как свиньям; вилами кинут за колючку и все в драку. А немцы от хохота, животы надрывают…
 - Вы убили моего отца. Я не могу забыть и простить, - перебивая его, хрипло сказала она.
 - Власовцы не были под Ржевом и поэтому они никак ни могли убить твоего отца. Он  погиб, как гибли многие солдаты:  от снаряда, пули, заболел, замерз, может, умер в окопе, от сердешного приступа…  Да что тебе объяснять. Ты и сама Катя все прекрасно понимаешь, не да такой степени ты слепа…
 - Жутко подумать, что можно жить с таким человеком… Я  никогда не смогу. Слышишь?  Никогда… - забормотала она, явно не понимая ни одного его слова.
 - У тебя болезнь, страшная и неизлечимая, - мрачно ответил старик.
 - Выяснили. Все, убирайся!
 - Только не мешай мне, дожить  остаток жизни и кое-что  доделать, - угрюмо сказал он, и, взяв тарелку с яичницей, удалился в свою комнату.
 


                                                                   ***


  Окопы власевцев находились в непосредственной близости от обороны Красной армии, местами их разделяло пространство не более пятидесяти метров. Воевали между собой  в основном снайперы.

 Тишина царила над узкой, изрытой снарядами полосой земли между укреплениями власевцев и красноармейцев. Иногда над ней с воем пролетала мина, или артиллерийский снаряд, порой слышна была пулеметная очередь. И снова  гнетущая тишина. Непрерывно сыпал мелкий, холодный дождь. Вода в траншеях доходила до колен и заливала сапоги.

 Внутри траншеи там и сям по трое, парами и в одиночку стояли неподвижно солдаты, пристально вглядываясь в линию неприятельских окопов.

 Гамаюн не сводил глаз с вражеских укреплений.

 - Если попрут, труба нам, - прошептал он, не поворачивая головы.
 - Но пока никаких перемен, - ответил  пулеметчик, с обожженным лицом.

 По направлению к ним по траншее, пригибаясь и втянув голову, шли два немецких снайпера, прибывшие с батальона СС. Поравнявшись, они несколько выпрямились, и тотчас же тишину прорезал, подобно удару хлыста, резкий выстрел. Все невольно присели.

 - Смотри, снайпер! – воскликнул пулеметчик.
 - Где, не вижу? – спросил Гамаюн, выглядывая из-за бруствера.
 - Вон там, смотри, - показал пальцем пулеметчик.

 В окопах напротив показался красноармеец. Немецкий снайпер быстро прицелился, затем выстрелил, и тот упал лицом вниз.

 - Вот еще на одного меньше, - произнес пулеметчик.
 - Мне вот лично становится не по себе, когда убиваем соотечественников, - шепотом заявил Гамаюн.
 - Это к чему ты?..
 - Ты не задумывался Макар, о том, что вот этот солдат, которого немец сейчас уложил, может быть твой или мой родственник, ближний или дальний?
 - Рома, если мы будим думать о каждом убитом солдате – комиссаров, свихнешься. Отправили сейчас еще одного к Господу, ну и хорошо; он уже не станет стрелять в нас, - пояснил пулеметчик.
 - Ты не задумывался о том, что рано или поздно, все это кончится, и мы окажемся  в лапах – комиссаров? Ну, я ладно, бывший военный строитель, в звании рядовой. А ведь ты с командирского состава.
 - Большевизм представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана…  Будем воевать до победного конца, до последнего солдата, они ведь так говорят? Мне лично нравится здесь на передовой. Я бы хотел, чтобы война не кончалась никогда.
 - Нет, Макар, война у меня уже в печенках. Хочу домой, - сказал он медленно, потупившись.
 - Рома, я смотрю, что ты все спешишь на Колыму, или на виселицу?
 - Это для меня, сейчас не имеет никакого значения…


                                                           
                                                               ***


 На этот раз ее не было долго. Гамаюн выбрался из хрущевки, расхаживал по детскому парку, который находился возле его дома, вслушивался в голоса играющих детей. Утомившись ходьбой, решил посидеть на скамейке. В тот же миг женщина показалась на тротуаре возле детских качелей.

 Поспешно приблизившись, она опустилась на скамью возле Гамаюна и, переведя дух, сказала:

 - Доброе утро, Роман Сидорович.
 - Доброе, Валентина Яковлевна.

 Даже по ее модной одежде и привлекательной – девичьей фигуре, можно было с точностью определить ее пятидесятилетний возраст. Валентина Яковлевна работала  в большой художественной галерее – экспертом. Поэтому, ее  не однократное свидание с Гамаюном, было чисто деловым.

 Она открыла сумочку и достала пачку сигарет.

 - Вам удалось? – спросил он, рассматривая,  бордовый берет, который скрывал на ее голове, короткую стрижку.
 - Нет… Они требуют посмотреть подлинник. Когда вы закончите?
 - Я боюсь, что вообще не закончу. Не идет голова Дьявола, - сказал он тихо, как будто с боязнью. – Не могу еще определиться: каким должно быть его лицо?

 Он достал из кармана свернутый листок; развернув его,  передал ей.

- Вот рисунок… Что вы можете сказать?

 Это было лицо ужасно страшное, что-то похожее на волчье, с земляным цветом и  щетиной. Из его раскосых, злобных глаз вылетали смертельные молнии, которые по сюжету произведения, должны поразить, возвратившегося на землю - Иисуса.

 - Да, - произнесла она шепотом, - это он! Тот, кто должен помешать Христу…  Дьявол! Вы и представить себе не можете, сколько  шуму наделает в мире, ваш шедевр?
 - Боюсь, не закончу. И тогда все пропало, - вздохнув, сказал он.

 Женщина скользнула по нему удивительным взглядом и, наконец, прикурив сигарету, с уверенностью сказала:

 - Роман Сидорович, все будет хорошо. Вы главное не отчаивайтесь. Рассмотрят подлинник, пусть даже не законченный… Без сомнений, картина ваша, попадет в список международной выставки.
 - Проблема моя в том, что если я не успею закончить картину и передать вам,