История фарфоровой чашки

меня мама и руки ее повисли. – Слова Расковского о том, чтобы она не возвращалась, я ей не передала.- Может быть, я позвоню, поговорю с ними, извинюсь. Он не злой человек. Ну, погорячился, бывает.

- Нет, - твердо сказала я. – Я туда не вернусь! Завтра поеду к Маше!

Маша была, да и остается, самой близкой, самой верной и преданной моей подругой, на протяжении вот уже тридцати лет. Нас так и называли Маша и Лямаша, Маша Беленькая и Маша Черненькая. Она с самого начала настойчиво предлагала мне остаться у нее, но жила она гораздо дальше, чем Расковские. Жить в маленьком, промозглом домике в подмосковном поселке и добираться оттуда до больницы было невозможно. Но выхода уже не было.

- Спи, бала (детка). Завтра подумаем,- вздохнула мама и отвернулась к стене.

Вечером  следующего дня я была уже у Маши. Мы сидели на табуретах, и пили чай из кружек. Нам светила чудесная лампочка  под газетным абажуром. Несмотря ни на что, мы были молоды, смешливы и  счастливы.

Через два дня Полина Васильевна приехала в больницу.

- Детка, Лямаша, не обижайся, - говорила она и теребила крепдешиновый платочек на шее. – Он очень любил эту чашку. Ну, и черт с ней! Севр, Севр, все уши прожужжал! Ну, дитя дитём, я же тебе говорила, а ты не верила. Думала, что я понапрасну на него ворчу. Ну, не бери в голову. Плюнь и разотри. Знаешь, как он переживает. Привязался к тебе. К тому же, инвалид. Ну, вспылил, прости уж! Возвращайся. Да и к маме тебе от нас ближе ехать.

- Бала, - улыбнулась мама. – А, бала?!

- Нет! – отрезала я. – Простите, нет!

- Что ж, - вздохнула Полина Васильевна. - Хозяин – барин! Простите, если что. - Она неловко ткнулась в желтую мамину щеку, приобняла меня и вышла из палаты.

- Солнышко ты мое, великодушное! – усмехнулась мама. Я нахмурилась. Тут пришла медсестра, и маму повезли на процедуры.

Я вышла на улицу. Со всех сторон на меня неслась хлюпающая весенняя Москва. На голых ветках орали воробьи, и от мороженого в больших ящиках уже не поднимался морозный пар. Был конец марта. Через четыре дня маму должны были выписать. Сердце мое пело. Я одержала победу. Я не сдалась.

Около станции метро «Каширская» торговали книгами. Я купила календарь с кошками и маленькую детскую книжку «История фарфоровой чашки». В ней красочно рассказывалось о создании фарфора.

Мы возвращались в Баку, полные смутных надежд. О нелепом Адаме Осиповиче я старалась не вспоминать. У меня портилось настроение. Мама молчала, думала о чем-то.

- Давай, я позвоню, а ты поговоришь с ними, а, бала?! – сказала она мне уже в Баку.

- Нет!- Я была молодой и жестокой. Я такой и осталась, разве что молодости поубавилось.

- Как знаешь – эхом отозвалась мама. Бледная до прозрачности, она уже и сама напоминала эхо. Через семь месяцев ее не стало. С Расковскими я так и не поговорила. Я не могу поручиться, что поговорила бы с ними сейчас. Но, иногда я смотрю на потрепанную детскую книжку о фарфоре, щедро разрисованную моей дочерью и понимаю, что ничего в этом мире не происходит зря. И в революционной непримиримости своей дочери порой узнаю себя – молодую и горячую, не прощающую обид, и не знающую, что за это придется платить. Но юность – это волшебный фонарь времени. Под его светом верится в лучшее.