"Встаньте, дети, встаньте в круг..." (рассказ)

спокойных глазах. Неброские скромненькие прикиды у кого от Тома Кляйма, у кого от Пако Раббана, от Гуччи, от прочих «хренуччи». Главное и всех объединяющее – это цена каждой тряпки. Цена солидная, без базара. От «штуки» американских денег и выше. Это серьезные заявки на место под солнцем! Это не просто спонсоры. Это спонсорюги. Спонсорищи. Наши цвет и гордость.
А вот и знакомое лицо. Оно, это лицо, тоже, оказывается, из спонсоров. Мистер Пантюхай собственной ублюдочностью. А что? И совершенно на бандита не похож! Взгляд, правда, как был, так и остался дебильным, но зато сколько достоинства в фигуре. В посадке головы. В неспешных, солидных поворотах корпуса. Это уже не гнилая и вечно пьяная рабочая окраина! Это уже Европа, мать её во все дырки!
Пантюхай-Пантюха словно почувствовал его взгляд (а скорее всего, шестерки подсказали, что какой-то чмошник пялится), этаким Жаном-Полем-Бельмондомом развернулся в пол-корпуса, соизволил взглянуть напряженно-отстраненно (а все-таки напряженно! Все-таки играет жим-жим-то, привычка лагерная!). Заметил, наклонил, как бодливый бычок, лобастую голову, кивнул снисходительно. Дескать, ладно уж, получи на пиво. И-и-и-здрасьте, господин Пантюхай, не срамши! А почему лоб такой девственно-чистый, без пятна зеленочного? Ай-ай-ай, Пантюха, не уважаешь ты тяжелый киллерский труд! Как был барбосом некультурным, таким и остался! Хоть и пиджачишко с портками нацепил общей ценной стоимостью  со средних размеров чугунячий мост.
А вот эти три графа монте-кристо, похоже, и есть загадочная Москва. Вполне-вполне… Морды- государственные, взгляды – благосклонные, прикиды – рабочая форма, она же – белые одежды самых настоящих  баловней - и з б р а н н и к о в  госпожи Фортуны. Сразу видно – серьезные ребята. С такими Надюшке – хоть куда! Хоть в койку, хоть на Канары!  Рад, весьма рад!
Ба! Сергей Арсентьевич! Вечный народный трибун, хронический народный избранник! Да еще, кажется, и  с супругой! Загадка природы великая есть – им-то какого черта здесь надо? А вообще-то скоро выборы, так что лишний раз засветиться перед будущими избирателями совсем не лишне. Здравствуйте, здравствуйте! А у супруги вашей, Сергей Арсентьевич, на редкость роскошные волосы! Это краска такая или её натуральный цвет? На таких волосах и таком цвете и удавиться за счастье! Так что поаккуратнее во время любовных утех! Желаю счастья!
- Господа, внимание! Слово предоставляется директору, пардон, директрисе экспериментального пансионата для детей и подростков «Двадцать первый век» госпоже Китаевой Надежде Михайловне!  
-Здравствуйте, Александр Алексеевич, - раздался слева, где-то в районе подмышки, тихий женский голос, и Саня сначала улыбнулся, а уж потом повернулся к говорившей. Ну, конечно, она, Танечка, Татьяна Ивановна, многолетняя надюшкина «замша» по воспитательной работе. В первые месяцы их знакомства он произносил это «Татьяна Ивановна» с заметным усилием, потому что ну никак не тянула миленькая, крохотная, похожая на несерьёзно-взъерошенного подростка-воробья, и в то же время какая-то до невозможности домашне-уютная Танечка на эту самую «Ивановну». С другой стороны, Танечкой называть её тоже было не совсем, как говорится у нас, у россиян, комильфотно: тогда, десять лет назад, ей исполнилось уже сорок пять, значит сейчас она или уже на пенсии, или вот-вот. Он тогда, правда, придумал, как совместить официальность с непосредственностью, и теперь с его легкой руки Танечкой Ивановной её называли-величали не только здесь, в детдоме, но и в комитет соцзащиты, и в других вхожих для неё отделах городской администрации.
- Здравствуйте, Танечка Ивановна. Рад вас видеть в добром здравии, -  
расшаркался он.
- И я, - привычно смутилась Танечка.
- Давно не был здесь у вас. Богато живете.
-Это все спонсоры, - тут же принялась объяснять-оправдываться Танечка. – На бюджетные-то не особенно разгуляешься. Наша Надежда Михайловна – хозяйка оборотистая, подружилась с богатыми людьми, вот они и помогают по мере сил.
- А силы у них немеряные! – без всякой деликатности расхохотался Епишев.
Танечка порозовела, смущенно улыбнулась.
- Ну зачем так прямо-то, Александр Алексеевич… - и неумело попыталась уйти от деликатной темы. - Вы ребячьи комнаты видели?
-Посмотрел, - кивнул Епишев. – Нет слов.
- А на кухне были? В спортзале?
- Танечка Ивановна, я же газетчик! – опять засмеялся он. – А газетчики, как известно, ребята пронырливые, в любую дырку без мыла пролезут. Работа такая –везде пролезть, все разнюхать. Кстати, на кухне меня даже пловом угостили.
-Кажется, Людочка сегодня корицы недоложила, - тут же ревниво заметила Танечка. Чего-чего, а  вопросах питания он была докой, вот уж
чего никогда и не подумаешь, глядя на её миниатюрную фигурку. Кто-то считал Танечку стройной, а Саня, оправдывая почетное звание прожженого циника, видел в этой стройности откровенную т о щ е с т ь. Даже в свое время очень неудачно пошутил (кажется, он был пьян): дескать, ваша, Танечка Ивановна, фигура полностью соответствует вашей должности. И пояснил (и так же н а м е р е н н о -неудачно): в классическом понимании, воспитатель - это что-то вроде сухаря. И не какого-то свежего, только-только начинающего черстветь, а совсем даже наоборот - этакого пожившего, внешне мудрого, закостенелого в убеждении своих правильности и незыблемости суждений.
Танечка тогда хотела серьёзно обидеться, но, как всегда, сделать этого не сумела, потому что вообще не умела обижаться. Есть такая редкая порода людей, у которых ген обидчивости, если таковой существует в человеческой природе, начисто отсутствует. (Зато у него, у Сани Епишева, Светила русской журналистики, таких генов всегда было явно с избытком.)
- Только вы, Александр Алексеевич, об этом не пишите, - поспешно и с испугом предупредила Танечка.
- О чем?
- О корице. Людочка – женщина очень порядочная и ответственная, а если в чем-то и недоработала, то это, конечно, не нарочно.
Вот в этом - вся она, вся Танечка. Не Людмила, Надежда, Вероника, а Людочка, Наденька, Верочка. И Танечка. Обязательно! Нет, можно только удивляться, как она справляется со своей собачьей работой? Удивляться, восторгаться и восхищаться! Ей же всеми служебными инструкциями гавкать предписано -  а какое там гавканье! Она хорошо если раз в году не гавкнет, нет,  только лишь  т я в к н е т  по-щенячьи, да и то в каких-нибудь экстра-супер-форс-мажорных случаях, когда просто необходимо издать хоть какой-нибудь горловой звук. А потом - Саня в этом тоже уверен – долго извиняется, и вообще переживает: а как же? Человека обидела! Нехорошо! Да, сохранились ещё такие мамонты в русских селеньях. Никакими ледниковые периоды их не берут.
- Мы и в Москву ребят возили, в цирк на Вернадского. И в зоопарк. В Суздаль собираемся. Отец Кирилл… - и указала на сидящего на диване молодого, но уже осанистого священника. - …посоветовал. Да! – всплеснула она своими ручками-веточками («ручки-веточки». Это тоже он, Саня, придумал. А что? Очень симпатично!). – А вы нашу церковную комнату видели?
- Зачем она вам? – удивился Саня. -  У вас же вон, Тихвинская церковь под боком!
-Ну как же… - растерялась Танечка. – Сейчас же и в школах, и на предприятиях, и в больницах… Везде открывают.
И вот от этого слабовольного «везде» у Епишева сразу начало портится настроение. «Везде», «все»… Неизлечимая тяга к колхозам. Все и везде завтра топиться пойдут -  и ты тоже вместе с ними попрёшься? Ну что за люди! Все – дураки, а я – умный. Да, умный, говорю это вполне серьёзно, и без всякой иронии! А почему такого не может быть? А потому что опять выпирает коллективно-колхозное мышление! Которое всегда учило, всегда долбило: не высовываётся! Будь как все! Иди в струе! Вот и пришли. Развалили страну. Молодцы.
А действительно, чего это он опять завёлся? Нет, точно старость подступает. По поводу всякой мелочи начинает колбасить с пол-оборота.
- Танечка Ивановна, вы же умная женщина, - постарался сказать он как можно спокойнее. – Вы же прекрасно понимаете, что религия – дело очень серьезное. Это, если хотите, интимное дело! (Танечка сделала испуганные глаза. Ну точно, подумала при тот интим, который совсем не тот. Как говорится, кто про что, а вшивый – про мандавошек. Всё правильно, всё то же коллективно-колхозное мышление.).
- Здесь нельзя так вот, как все. Или как раньше  – по разнарядке. И с кондачка тоже нельзя. Ведь сейчас религию – вы же неглупая женщина, сами видите! -  низвели до уровня моды. А это большой грех!
-А вы, Александр Алексеич, значит, в церковь так и не ходите? – опять по-своему истолковала его слова Танечка и опять посмотрела так, словно видела перед собой, по меньшей мере, предателя всех времён и народов.
- Очень редко, - со вздохом сказал Епишев. – Дело-то ведь не в церкви! Чего толку в неё ходить, если знаешь, что как грешил, так и будешь грешить? Опять не понимаете… Нет, Танечка Ивановна, я как был атеистом - таковым и остаюсь. Останусь, несмотря ни на какие… -  и усмехнулся - …комнаты.
-Нет! – продолжил он. – Бога я никогда не хаял. Мне ещё моя покойная бабушка, царство ей небесное, Василиса Ивановна говорила: если уж не веруешь, то хотя бы не хули. Вот так и живу всю жизнь: я – сам по себе, Бог – сам по себе. Не пресекаемся, и не знаю как он, но я без него нормально обхожусь. И таких как я, поверьте, очень немало. Потому что уж лучше так, чем лицемерить. Кстати, а как ваши воспитанники все эти религиозные дела воспринимают?
-По разному, - не стала лукавить  Танечка. – Младшие – как игру. А старшие… Кто-то серьезно, кто-то как обязанность, как очередной урок.
-Ну, вот видите – как обязанность! А вера не может, не должна быть обязанностью!
-Но ведь кто-то и серьезно…
- Вот в Тихвинскую и ходили бы! Если есть у них такая жизненная потребность.
Он осекся, потому что увлекся, начал говорить слишком громко, и гости стали недовольно на него косится.
-Да, таких немного. Леночка Мушкина. Юленька Селиверстова. Сашенька Бочаров…
-Вот видите? Единицы! Стоило ли их-за единиц всю эту городильню городить?
- А, может, из-за них-то как раз и стоило… - неожиданно возразила Танечка. – Ведь вы же сами, Александр Алексеич, говорите, что мы привыкли мыслить масштабами - масса, народ, население -, а человека-то за этой масштабностью и не видим.
-Танечка Ивановна, что касается лично вас, то здесь вы на себя явно наговариваете. Вы же, извините за не совсем тактичное сравнение, не весь ваш курятник, а в первую очередь каждого вашего отдельного цыпленка облизываете. Да так оно, так! – опять повысил он голос, увидев что Танечка пытается ему возразить.
-Каждому… (он чуть было не сказал – балбесу) доброе слово находите. Уж я-то вас, слава Богу, не первый год знаю.
- Нахожу… - не стала она спорить. – Да только не до всех это слово доходит. Обидно, Александр Алексеевич.
-Бегут? – сразу догадался он.
Танечка кивнула: бегут.
- И тоже ничего удивительного, - сказал он. – Папка с мамкой – это папка с мамкой. И пусть они даже распоследние уроды, но свои уроды-то, родные.
-Да ладно бы, как вы говорите, к папке-мамке бежали! Это хотя бы понять можно. В таких случаях – да, да, я уверена! – даже хорошо, что бегут. Значит, не очерствели душой окончательно, значит, способны еще и на сострадание, и на