"Броня крепка, и танки наши быстры... "(рассказ)

Чтоб мне там голову отрезали. Экий вы непостоянный, товарищ капитан! Это вам точно жена отказала. В исполнении её священного долга.
-Ах ты… - задохнулся от праведного гнева Карасюк. Понятые и участковый тактично опустили глаза и уши.
- Ничо, ничо! Я тя всё равно достану! Бля буду!
-Да вы уж давно… - не согласился с тем, что только  ещё будет, а не уже есть, этот гадюка Горемыкин. -  А ведь я предлагал вам, товарищ капитан, по-хорошему! Две с половиной прямо тут же давал! Ну, если нету больше, нету! Нельзя быть таким жадным, товарищ Карасюк! Жадность фраера сгубила! Хоть вы и при погонах!
Понятые и участковый опустили головы ещё ниже, чтобы в упор не видеть покрывшуюся свекольным цветом карасюковскую морду лица.
- Да какие ещё деньги… - «прокатил» по инерции несчастный капитан. Эх, жадность, жадность… Ну взял бы эти две, тем более что с половиной, а не обычные четыре! Нет, упёрся! Дескать, чтобы было всё как везде! Чтобы всё как у нормальных, глубоко и незыблемо порядочных людей! В конце-то концов, что он, расценки эти, сам, что ли, устанавливал?  Есть начальники. И над ними начальники. И над этими тоже. И ещё, о которых можно говорить только шёпотом и только наедине с самим собой… Вот они и устанавливают. А то всё Карасюк, Карасюк! Нашли, понимаешь ли, козла отпущения! Ему  и так несладко приходится! Попробуй вот, повыслушивай на таких вот лестничных площадках разные позорящие честь и достоинство российского офицера гадости! «А ещё отличник боевой и политической подготовок!». «Где ваше достоинство, товарищ Карасюк?» (где достоинство… Где было –там и есть! В трусах! Где же ему ещё быть!) «Страмота, товарищ Карасюк! Настоящий позор для ваших капитанских погон!» (а для ваших генеральских? Так что уж чья бы мычала…) Опять же ни для кого не было особенным секретом, что он, Карасюк, как только слышал одно это слово – деньги - то моментально вставал в охотничью стойку. Да, вставал! Да, научили! А что тут такого необычного? Все встают! Все берут! А кто не берёт, тому, значит, мало дают! Вот такой бином Ньютона! Закон Архимеда! «Капитал» товарища Маркса! Отсюда недоумённый, но вполне справедливый вопрос: почему же всё это гавно валится только на него на одного?
- Вы, товарищ капитан, не юлите! – строго произнеслось из-за двери. – Вы, между прочим, присягу давали, чтобы не юлить перед лицом своих товарищей! Ну, если нету четырёх, нету! Чего я могу поделать, если нету! Я же не олигархова любовница! Не березовская жена!
-Врёт он всё, – решительно сказал своим сотоварищам по этой, чтоб она провалилась, лестничной площадке Карасюк. – Нагло, беспардонно, возмутительно врёт!
-Насчёт чего? – хитро-подленько усмехнулся участковый.
- Насчёт всего! Скотина!
- Кто? – тут же зло и беспощадно сузил глаза участковый. Он находился при исполнении и не обязан был терпеть вслух.
-Конечно он! -  и Карасюк даже яростно (но, впрочем, совершенно  безуспешно) пнул ненавистную дверь. Дверь заскрипела и расхохоталась прямо ему в лицо.
– От начала и до конца всё врёт!
Эта его красноречивая и говорящая очень о многом реплика была в первую очередь адресована, понятно, не трусливо прятавшейся за дверью «скотине», а им, кто пришёл сегодня в очередной раз попытаться прищучить этого злостного уклониста-неисполнителя, гражданина Горемыкина И Вэ, 19..года рождения, русского (ничего, там, на Франце Иосифе, тебя и с любой национальностью полюбят!), официально неженатого, официально не работающего, официально не учащегося, к исполнению-таки своего теперь уже совершенно непонятно кто кому должен долга. Ах, да, Родине, Родине! Её-то, бедолагу, я совсем позабыл! Нет, ну какой нахал! А если завтра война? Кто будет её, Родину, защищать? Он, Карасюк? Один? Щас! Да она мне задаром не облокотилась!
Он, Карасюк, уже приходил сюда в декабре. А перед этим – в ноябре. И ещё два раза летом, потому что гр. Горемыкин упорно «косит» уже второй год. И как всегда, эти героические походы оказывались безуспешными, потому что отдавать долг этот омерзительный гражданин совершенно и решительно не собирался. О чём заявлял без всякого на то стыдливого смущения, открытым текстом и торжественным обещанием обращения в мировую печать и Европейский суд по правам человека, если  прилепившийся к нему военный террорист Карасюк, лично которому лично он ничего совершенно лично не должен, от него упорно не отстанет.
-Никаких двух тысяч он мне не предлагал! – с упорством последнего Великого Магистра Ордена тамплиеров Жака де Моле, восходящего на костёр, разложенный на острове Камышовый посереди французской речки Сены, стоял на своём железобетонный тамплиер Карасюк.
- С половиной! С половиной! – злорадно уточнил из-за двери Гарик (подслушивал, гад, в замочную скважину!). – А если считаете, что вру, то сейчас диктофон включу. У меня всё записано! Включить?
- Включить, - быстро согласились понятые.
-Нет! – быстро сказал Карасюк. – Не надо! Нет у него ничего! Врёт он! Пойдёмте, товарищи, отсюда побыстрее! Ну я тя достану! – крикнул он напоследок Горемыкину, подталкивая к выходу и участкового, и понятых. Понятые при этом ехидно щерились (дескать, чего, капитан? Очко жим-жим от диктофона-то? Значит, и на самом деле берёшь? У, рожа твоя прохиндейская! Чтоб ты первым попал под грядущие армейские прогрессивные реформы!). Участковый же не щерился, потому как не имел права на демонстрацию эмоций, находясь при вышеназванном исполнении. Он только улыбался, впрочем, не менее ехидно, чем понятые. Он тоже всё прекрасно понимал. Да и про этот злосчастный диктофон тоже слышал уже не раз, потому как по долгу службы сопровождал сюда, к девятой квартире, этого самого Карасюка уже четвёртый…нет, пятый…нет, всё-таки четвёртый раз. И каждый раз они возвращались так же как и сегодня, с пустыми руками, опухшими ушами, и ничего так толком и не отхлебавши.
- И вообще в этом ихнем вашем военкомате прямо какие-то натуральные звери работают! – продолжал серию публичных обвинений Гарик. – Какие-то повестки детям посылают!
- Каким детям? – возмутился Карасюк. – Им уже по семнадцать лет!
- А возраст, товарищ Карасюк, это совершенно не показатель взрослости! – элегантно «отбил» Гарик. – Вы со мной согласны, товарищ участковый?
Участковый дипломатично хмыкнул. Он не хотел межведомственных осложнений между милицией и военным комиссариатом. Нет, если уж начистоту, то этот самый гражданин Гарик Горемыкин этим своим упорным нехотением побывать на двухгодичной экскурсии за государственный счёт на полных романтики островах Земли Франца тире Иосифа, уже начал вызывать у него, участкового, даже что-то вроде чувства невольного уважения (но об этом, разумеется, не стоит говорить вслух. Он же, участковый то есть, всё-таки при исполнении, черти его забери, это исполнение…). Да-да, именно уважения! Сам-то он в своё время легкомысленно согласился на отдачу этого самого гражданского долга, вследствие чего местом этой его отдачи ему торжественно определили хоть и не Франца тире Иосифа, а небольшой гарнизончик под городом Борзя, что находится на территории Забайкальского военного округа, той ещё дремучей дыры. От всего этого двухгодичного отдания у участкового остались только стойкая экзема, солдатская пилотка, в которой он в развёрнутом виде, чтобы не жечь уши и затылок, парился по субботам в бане с пивом и водкой, и  самые скверные воспоминания, трансформировавшиеся со временем  в однуи ту же уныло-мистическую картину: ночь, мороз под тридцать пять, ледяной ветер со стороны монгольской границы. А в центре всего этого сюрреализма - он сам, теперешний участковый уполномоченный, а тогда – младший сержант Кутузов,  в обнимку с автоматом арки АКМ-47 на сторожевой вышке, в длинном, по пятки тулупе и с поднятым выше затылка широким воротником, тревожно всматривающийся в голую бескрайнюю степь. И оттуда, из этих жутких завывающих просторов угадывается могучее движение орды каких-то то ли монголов, то ли китайцев, то ли нанайцев, то ли ещё каких-то средневековых нерусских чертей. И он, прославленный фельдмаршал войны 1812 года, истошно кричит оттуда, с вышки: «Стой! Нельзя! Стрелять буду!»», и суматошно стреляет туда, в пустоту -  а в ответ слышит лишь кровожадный смех и глумливые нецензурные слова то ли по-монгольски, то ли по-китайски, а , может, и вовсе по-нанайски. И вот безжалостный аркан уже захлёстывает его почему-то не закрытое никаким тулуповым воротником горло, и он летит с этой грёбаной вышки вверх тормашками куда-то вниз, в прах, в разверзшуюся землю… Мама! М-да-а-а… Весёленькая, в общем, картина. Гораздо веселее бессмертного «Фауста» Гёте, гораздо! От такой картины два шага до дома хи-хи. Запросто. А вы говорите – не похмеляться!

-Ну, на сегодня вроде всё? – сказал участковый, оборачиваясь к Карасюку уже на улице, у подъезда. Горемыкин сегодня оказался последним в очереди проживающих на подведомственной ему территории злостных уклонистов-неотдавателей долга.
-Бывай, капитан!
-Просвежиться не желаешь? – мрачно предложил Карасюк, морщась то ли от в очередной раз пережитого унижения, то ли от холода, хотя на улице было всего-то минус восемь, что по сравнению с Францем-Иосифом просто Сочи в бархатный сезон.
-Не, - с сожалением отказался участковый. –  Мне ещё проституток гонять. И вообще дел выше крыши. Так что бывай, не кашляй!
-А вы как насчёт культпохода? – спросил капитан понятых, двух розовощёких мужиков из окончательно было разогнанной, но теперь снова благополучно воссозданной добровольной народной дружины.
-Не,- тоже отказались дружинники. – Нас проститутки ждут. Вместе с товарищем участковым. И вообще. Так что бывай, капитан! Если чего, заходи. Опять сходим. Посмеемся.
-Ага, - обиделся Карасюк. – Вам-то чего. Вам одни лишь смехуёчки. А мне военком каждый месяц дымоход прочищает. Со скипидаром без вазелина. И выгнать грозится. Сейчас же сократительные реформы. Дальнейший развал армии.
-Ну и подумаешь! – легкомысленно фыркнул один из дружинников. – Ну и выгонит! Ну и чего? У тебя лицензия на оружие есть? Есть. Вот и ладушки! Приходи к нам в охрану. Сутки – трое, семь «штук» на кармане. А на эти трое ещё где-нибудь, если желание есть, устроишься! Да хоть в эту нашу дээндэ. А охраняла сейчас – самая востребованная профессия! Никто не нужен, ни слесари, ни плотники, монтажники-высотники! Только мы, охранялы!
-Ага, - повторил Карасюк, не настроенный в данный момент развивать эту грустную тему. – Учту.
Идти похмеляться одному совсем было не комильфо. С другой же стороны, имелась острая потребность излить душу в непринуждённом общении. Хотелось, ужалившись ста граммами и не спеша отлакировывая приятно загоревшийся желудок пивом, долго и неспешно жаловаться кому-нибудь на суку-жизнь вообще, и на суку-военкома в частности. И чтобы всё это не спеша, не торопясь домой, к сопливым детям и горячо любимой супруге, тоже той ещё су…
-Значит, не желаете?- предпринял он последнюю отчаянную попытку общения. Увы, дружинники в ответ лишь развели руками: извини, погоны, служба! В другой раз! Удачного ужаливания!

В «Норме», привокзальном, пользовавшемся устойчивой дурной славой, забегалове, было на удивление малолюдно. Похоже, народ, истощивший за почти двухнедельные