Запись седьмая. Роман "Медвежья кровь".

белеющими среди тонкого черного кружева. Я стал жадно целовать эту белизну, особенно груди, засасывая их плавные и нежные округлости, свежие, светло-коричневые соски. Варвара крепко обняла меня, я положил ладонь на ее пухлый зад и прижал к себе, к низу живота, чувствуя жар, горящий внутри ее бедер. Снял с себя рубашку и вновь прижался к ней уже голым телом, ощущая пружинистую нежность ее сочной груди и живота, тепло ее кожи. Полные, белые ноги в белых чулках на лифчике были совершенны, стройны, как у античных статуй, и я стал целовать их.
 Легким движением Варвара отстранила меня и попросила отвернуться. Когда я прошел в другую комнату и расстелил постель, она, в той же черной комбинации, но уже с голыми ногами, легла и покрыла себя простынею. Сразу все стало обычно и привычно, и я стал деловито раздеваться. Она попросила перенести сюда настольную лампу, зажечь ее и выключить общий свет. Оставшись в одних трусах, я лег рядом с Варварой и с ее помощью снял с нее черную комбинацию.
 Тело ослепило меня своей белизной и красотой, оно было таким великолепным, каким может быть тело нестарой, зрелой, рожавшей и любившей женщины в самом, как говорится, соку. Разметались большие груди, подрагивал широкий, округлый, но не толстый живот с крупным, глубоким пупком, ниже – мыс в темных волосах, венец тела, созданный для любви. И эта сильная, зрелая женщина сейчас была так беззащитна: ничего не стоило обидеть ее, оскорбить, надругаться….  
 Но дальше все было довольно обыденно, потом в сладкой истоме мы лежали рядом. Медленно лаская ее, я уже не испытывал к ней ничего, кроме благодарности и некоторой нежности. И опять почувствовал скуку: все опять стало привычно, хотя женщины у меня давно не было. Неужели и это, высшее наслаждение человека, тоже надоедает окончательно, хотя постоянно манит к себе до того, как свершится. Глупо устроен мир. Я налил вина, дал стакан Варе, другой взял себе и опять лег к ней в постель, закурил. Говорить было не о чем, и мы молчали.
 Вдруг что-то стукнуло в окно, занавешенное плотной сиреневой шторой. Я вздрогнул, Варвара зашевелилась. Стукнуло сильно, как пистолетный выстрел: кто-то кидал снежки мне в окно, и это было неприятно. Я услышал голоса за стеклом, смех. Ребята… хотя недавно ни в общежитии, ни около него их не было. Нет, они ничего не могут видеть сквозь сиреневые шторы, ведь они плотные: днем сквозь них ничего не видно…. А если?..
 Неожиданно эти шторы медленно раздвинулись, как занавес в театре, и в проеме окна, которого уже не было, я увидел ребят. Они сидели, как зрители в цирке: каждый ряд выше другого на голову, первый – на подоконнике, в комнате, так что им всем было хорошо видно и меня, и Варвару.
 Мне стало очень холодно, оглянулся на Варвару и обомлел: мы оба лежали совершенно голые на металлической решетке кровати, постельные принадлежности исчезли со всех коек, даже матрасов не было. Беззащитными, большими от ужаса глазами Варя смотрела на меня и на лица ребят. Я кинулся искать нашу одежду – ее тоже не было, дверь в другую комнату не открывалась, сколько я ни дергал. В отчаянии смотрел на Варвару и ребят: их чуть освещенные лица в оконном проеме виделись все отчетливее: я узнал Лисянкина, Витю Солдатова, Комарова, ребят из группы Василия Ефремовича: Макарова, Ломового…. А я голый перед ними… с голой женщиной… на кровати…. Видел их холодный, чистый взгляд, устремленный на меня, на нас с Варварой, и чувствовал такой же холодный и чистый морозный воздух, идущий из окна и от них, начиная замерзать. Я дрожал и остановившимися глазами видел, как взгляд моих учеников медленно становился насмешливым, потом издевательским и, наконец, саркастическим. И тут грянул хохот, да такой, что задрожали и запрыгали со страшным скрипом кровати, особенно наша, а стены комнаты затряслись, как в судорогах. Как же мне было стыдно и страшно, какой ужас и позор! А мои ученики смеялись и свистели, орали и визжали, бешено, восторженно размахивали руками, глумясь надо мной.
 Я, делая последние усилия соблюсти свое достоинство, понял, что разговаривать с ребятами мне придется голым, не прикрытым ничем, то есть начистоту, и встал. Ну что ж, раз так, я не буду стесняться. Взял две книги, лежащие на тумбочке, кое-как прикрыл ими Варвару, а сам встал перед ними открыто, какой есть, не прикрывая рукой ничего. Они сразу замолчали и уставились на меня теперь удивленными, но опять холодными глазами.
 - Что смешного в нормальных отношениях взрослого мужчины со взрослой женщиной? – спросил я их как мог спокойно, глядя прямо в холодные глаза.
 Они молчали.
 - Как на уроке: не знаете, что говорить, - сказал я, начиная раздражаться.
 - Александр Алексеевич, вы ее любите? – вдруг спросил Юра Макаров из группы Топтыгина.
 - Мы ее знаем, она медсестрой работает, - сказал кто-то другой.
 - Она хорошая женщина, я ее сына знаю, Володьку, - сказал третий.
 - Но вы ее любите? – с детской настойчивостью повторил Юра.
 Я был гол и открыт перед ним и всеми ребятами, поэтому врать не мог:
 - Нет, - ответил я.
 - Но она вам хоть немного нравится? – спросил Витя Солдатов.
 - Да, нравится.
 - Пошли, ребята, - вдруг сказал Ломовой. – Нечего нам тут делать.
 - Вы только ее не обижайте, - попросил Петя Иванов.
 И они стали уходить из оконного проема вниз. Я, весь закоченевший, закрыл глаза.
 Когда медленно открыл их и повернулся, в комнате все было по-прежнему: Варвара лежала под одеялом, закрыв глаза, царил полумрак от горящей настольной лампы, и лишь я один, голый, стою у раскрытого настежь окна. Я, как мог, быстро закрыл его, занавесил шторами и выпил полный стакан вина. Потом лег к Варваре под одеяло, стараясь не касаться ее своим ледяным телом.
 Очень медленно я начинал согреваться, приходить в себя. Чем больше согревался, тем больше ощущал какой-то предмет под собой, который мешал мне. Наконец, он стал колоть бок, я пошарил рукой и нащупал что-то волосатое и колючее. Вытащил – это был клочок шерсти. Чьей шерсти, откуда? Я встал и поднес его к настольной лампе. Да, это была шерсть, темная, старая, но еще твердая и колкая.
 - Ты что там рассматриваешь?
 Я обернулся: Варвара смотрела на меня и улыбалась. Я подошел к ней и показал клочок шерсти.
 - Но в руках у тебя пусто.
 Да, я забыл, что люди такого не видят, выбросил шерсть в унитаз и опять забрался к Варваре под одеяло. Немного полежал, снова встал, выпил полстакана вина и опять налил себе и Варваре. Мы чокнулись, выпили, и я закурил.
 - Ты что не спишь? – так же улыбаясь, спросила она.
 Что я мог сказать ей? Что я, голый, отчитывался за нас перед своими учениками, что я нашел в нашей постели клочок медвежьей… медвежьей?.. шерсти?
 - А я так спать хочу, - сказала она просто и мило. – Ты не против?
 - Конечно, спи, Варя. Спокойной ночи, - пробормотал я.
 - Уж скоро утро, - проговорила она, зевая, и повернулась от меня набок. – Ты будильник поставил?
 - Да, сейчас.
 Я поднялся, взял будильник.
 - Поставь пораньше: я уж скоро домой пойду.
 Все правильно, как положено тайной любовнице: уйдет рано – никто не заметит – и ей хорошо, и мне. Но во всем, во всем этом – "ни на волос любви".
 Измученный всем происшедшим, я выпил последние полстакана вина, потушил свет и лег, обняв Варвару. Повернулся на другой бок: холод и дрожь все не оставляли меня.
 Откуда шерсть? В отличие от прежних нереально-реальных сцен, никакого зверя, медведя, здесь не было и в помине…. Долго и мучительно я размышлял, а затем спросил себя: а что, если эта шерсть… от меня… или от нас с Варварой… осталась… после того, как мы полюбили друг друга?.. И еще невероятная мысль: что, если я на миг превратился в медведя и не почувствовал это? Я ответил Вите Солдатову, что Варвара мне нравится, но откуда такая скука, тоска с нею, даже после обладания?.. А потому… что между нами была… только физическая близость, а не душевная, не духовная…. Души наши только соприкоснулись в одиночестве, в тоске по близкому, родному человеку, но его друг в друге мы не нашли, и не найдем никогда. Странно, но за все наши встречи она ни разу не поинтересовалась, каково мне в училище, а я только недавно узнал, что она медсестра. Поэтому наша физическая близость без душевной была более животной, чем человеческой, когда мы забыли о душе, о любви. Вот и оторвался от кого-то из нас этот клочок медвежьей шерсти, когда мы в пылу страсти стали животными.
 Перед ребятами невозможно скрыть свою душу, если работаешь с ними: рано или поздно они ее увидят и почувствуют. Поэтому мы с Варварой и оказались голыми перед ними, и прикрыться было нечем. Пока мы только боялись, пока я панически искал нашу одежду, то есть вел себя, как застигнутый врасплох пошлый любовник, действительно был смешон, ничего истинно человеческого во мне не было. Естественно, что пацаны громко и цинично смеялись над нами. Да, это так, потому что перестали они смеяться только тогда, когда я повел себя как человек: открыто, гордо и независимо. Тогда и в Варваре они увидели человека, женщину, даже пожалели ее. И, тем не менее, пацаны не поняли главного: мы все-таки были животными, медведями. Да, все так, и иного ответа быть не может. И опять: все это вижу и понимаю только я один, один.
 Я не спал всю ночь, а Варя просыпалась раза два, сходила в туалет и продолжала спать, спать и спать.
 Утром она так же скрытно, как вчера, ушла от меня. Расстались молча, заученно, тоскливо.
 Вечером, после дежурства в ДНД (Добровольной народной дружине), я вернулся домой, чувствуя себя по-прежнему одиноким. Разделся и стал подогревать на плитке картошку с мясом, взятую в столовой. За окном темно, лишь высоко и одиноко горел фонарь дневного света.
 Вдруг в окно постучали. Я погасил свет и стал вглядываться. Недалеко кто-то стоял и махал рукой, звал. Я выскочил на улицу и увидел Варвару. Ахнул и пригласил к себе.
 Как всегда, немного стеснительно улыбаясь, она снимала пальто, под ним был белый халат.
 - Вы вызывали доктора, Александр Алексеевич?
 Я обнял ее, и мы слились в долгом поцелуе.
 - Я ведь к тебе на "Скорой помощи".
 - Как?!
 - Так, после дежурства попросила подвезти к твоей общаге.
 - Ну, молодец! Соскучилась?
 - Да, и очень, - гордая, но ласковая, она целовала меня. – Ты не заметил: меня на пороге Чернобабина встретила, глаза вытаращила? Испугалась: она же бывшая алкоголичка, ко мне ходила лечиться.
 Мы разделись и бросились в объятия друг к другу. И опять кто-то мешал нам за окном: скреблись, стучали, казалось, хотели подсмотреть. Но вряд ли что было видно за сиреневыми плотными занавесями, хотя свет в комнате горел ярко, хотя… я знал: ничто не оградит нас от ребят, если они вновь захотят нас увидеть.
 Варвара, казалось, не чувствовала этого шума: она вся отдалась мне, или самой любви. С силой, до предела я пронзал ее всю, как будто насквозь. Она стонала, вскрикивала, изгибалась, хотела еще и еще, брала меня тоже всего. В безумном наслаждении я дал ей много семени, она приняла и стала затихать.
 - Как бы, несмотря на все мои преграды, не забеременеть, - сказала она, вся еще отуманенная страстью. Руки ее, все тело продолжали ласкать меня: - Ты отлично умеешь любить.
 - Не ты первая, Варя, мне об этом говоришь.
 Она улыбалась, успокаиваясь.
 - Циник я, как видишь.
 Отдохнув, она встала и достала