Памяти Р.С.
Вполне благообразный… э-э-э… старичок – да, пусть будет так: старичок – Мокей Индустриевич Мамедаминов, гурман, знаток среднего Стравинского (ранний и поздний периоды композиторского творчества не вызывали интерес у Мокея Индустриевича) был глуп.
Об этом ему сообщила сослуживица по НПО региональных проблем машиностроительного птицеводства. Сослуживица – потому что: да, несмотря на возраст, Мамедаминов продолжал работать. В означенном НПО.
Мокей Индустриевич ей не поверил, но Саблина (это фамилия проницательной коллеги) приводила аргументы один убийственнее другого.
В эту среду, например, глядя на то, с каким усердием Мамедаминов трудится над очередным заданием безалаберного руководства, Саблина ехидно произнесла:
– В эпоху нанотехнологий, бесполезнейший Мак-к-кей… – (акающая, она всегда ещё и остро иронически гипертрофировала этот звук в имени Мамедаминова) – … Индустриевич, ваш нешлифованный ум совершенно непригоден. Вы похожи на цилиндр. Но без внутреннего сгорания. Вы бестолковы как наши канарейки.
Рефреном о канарейках Саблина обыкновенно заканчивала свои умозаключения, адресованные Мамедаминову.
Он привык к ней.
Но не как к мебели.
Поэтому – сопротивлялся. Хотя бы на уровне защитного рефлекса.
Вот как сейчас:
– Роксолана Владленовна, голубушка! – вполголоса, но всё-таки воскликнул Мокей Индустриевич, – что же вы так говорите? Не третируйте же меня… Право… Зачем же… – здесь Мамедаминов каждый раз делал паузу и продолжал, периодически (но не сильно) видоизменяя последующий словесный набор: – А давайте пойдём на выставку Куинджи? Замечательная выставка. Открылась в нашем конференц-зале буквально вчера. Ночью… А хотите, на «Аватар» сходим? Или в «Белую акацию»? – (Это ресторан в населённом пункте, где существовали Мамедаминов и Саблина). – Я приглашаю вас!.. – Исчерпав фантазию Мокей Индустриевич нерешительно добавил: – Можно в аптеку сходить ещё… Или в парк…
Он смолк.
На все миротворческие инициативы Мокея Индустриевича ядовитая Саблина только фыркала в ответ и вновь склонялась над своим абаком, продолжая головокружительные расчёты.
Первая жена Мокея Индустриевича после семи лет безоблачной жизни сбежала с французским посланником, который, понятно, был кем-то опрометчиво послан в их края. Позже с ней что-то сделалось и, по всей видимости, она где-нибудь умерла.
А второй жены у Мокея Индустриевича не было.
И всё-таки однажды Саблина не устояла, рухнула.
Рухнула.
Крепость, стена ли, столь последовательно возводимая ею, но: рухнула.
Роксолана Владленовна согласилась.
Согласилась незакономерно для себя.
Было это октябрьским днём. Погода была гибельная. В доме, который утром покинула Роксолана Владленовна (почему-то мы никогда не задумываемся над тем, что уходя на работу, мы не просто уходим, мы – покидаем свой дом… Покидаем… Какой холодок пробегает по коже от этого слова!)…
Да, о чём мы?.. А! Так вот: в доме, который покинула Саблина, было леденяще. Во всех смыслах.
Да, но именно в этот день Роксолана Владленовна задумалась о… Позже станет понятно – о чём именно.
А если и не станет – тоже не страшно.
Произнеся очередную уничижительную тираду об умственных способностях Мамедаминова, она предполагала опять услышать в ответ какое-нибудь, не слишком разнообразное, жалобное его, слабозащитное блеяние, но хотя ожидания оправдались и это самое блеяние именно и последовало, Саблина вдруг согласилась на предложение Мокея Индустриевича.
А он пригласил её не в ресторан и не в библиотеку, и не в фитнес-клуб (был он в городе, был), и даже не в магазин самообслуживания. Мокей Индустриевич пригласил её на концерт. В общем-то, тоже довольно банально, конечно.
Концерт должен был состояться на дому.
У сделавшего предложение.
Несколько экзотическое место для праздничного приобщения к прекрасному и высокому, но другого Мокей Индустриевич не предложил.
Вообще, если более подробно (и если желаете), то начало было таким, что в ответ на реплику Мамедаминова о том, что он хотел бы видеть Саблину в составе почитателей музыки Стравинского, Роксолана Владленовна осуществила отказ от сложившейся традиции и не презрительно фыркнула, а заметила лишь, что музыки не любит, тем более классической, тем более Строинского. «Стравинского», – тихонько поправил её Мамедаминов. «Всё равно, – пожала плечами Саблина, но затем вдруг и неожиданно (вдруг и неожиданно в первую очередь для себя, как было уже сообщено выше) добавила: – Впрочем… Когда и где? Куда мы пойдём?». «Ко мне домой, – простодушно и не удивившись согласию Саблиной, ответил Мамедаминов. – Вас это смущает?». «Нет, – резко ответила Саблина. – Компрометировать меня не перед кем. Я согласна».
Он пригласил её на без четверти девять.
«Без четверти. Исправен?..» – вспомнилось.
Роксолана Владленовна зябко поёжилась.
«Какая разница, кто и когда, – подумала Саблина. – В конце концов, это лучше одинокого вечера с бесконечным ливнем за пластиковыми отверстиями во внешний мир». Роксолана Владленовна была склонна и к рискованным метафорам. В том числе.
Дома у Мамедаминова, вопреки ожиданиям встретить запущенную вонючую холостяцкую берлогу, оказалось чисто и уютно. И ужин Мамедаминов – да, приготовил. И ужин был самый настоящий – не придерёшься. Ни к форме ни к содержанию. Потому и не станем описывать.
Саблина говорила мало и всё о каких-то пустяках. Мамедаминов слушал и кивал головой.
На окне стояли две гортензии. Розовая, синяя – всё, как полагается.
Саблина рассеянно переводила взгляд с них то на своего, вчера ещё не планировавшегося на предстоящий вечер собеседника, то на десертную тарелку, на которой она заметила маленькую трещинку (пожалуй, это был единственный обнаруженный ею недостаток во всей сервировке стола; она обнаружила, но, конечно, промолчала – не дура же).
А после Мамедаминов включил совершенно анекдотическое по внешнему виду – хотя из памяти детских лет Саблина что-то подобное и извлекла – устройство, которое безропотно, с великолепной и чистой простотой начало воспроизводить записанное на чёрной виниловой грампластинке.
«Симфония в трёх частях». Стравинского.
Они молчали, музыка же – звучала.
Это нормально.
Саблина сидела в кресле. Оркестр, вызванный к жизни медленно вращающимся диском, вздрагивал всем своим струнно-медным существом, что-то там рушилось и рвалось в музыке, и вновь, и вновь… И ещё – да – оно стучалось и билось. Упрямо. Настойчиво. И это несоответствие бьющих наотмашь симфонических ударов и той спокойной плавности, с которой поворачивалась вокруг своей оси аспидно-равнодушная модель звуковой галактики, поразило Саблину.
Она слушала и сжималась. Внутри было больно.
Она и не слушать пыталась. Наверное, и не в симфонических фортиссимо было дело. Дело было в ней самой, в этой женщине. В том, что было ли дело до неё хоть кому-нибудь?
На финале она не выдержала и зарыдала.
Она бросилась к этому придурковатому, глупому Мамедаминову, этому бестолковому «Макккею», и почти закричала:
– Господи, я идиотка, какая же я дура! Я согласна! Ты слышишь? Я согласна! Да! Ты веришь? Да, я буду хорошей женой! Я – буду – тебе – хорошей – женой. Я не предам тебя! Нет! Дура! Боже мой!.. Никогда! Ты веришь мне, веришь?..
Она захлёбывалась слезами. Она дрожала.
И финал – всё никак не кончался, будь неладен!
Растерявшийся Мамедаминов пытался поднять её с колен и только приговаривал: «Успокойся! Верю, верю!.. Бедная моя… Верю… Я верю… Почему же нет… Ты хорошая… Я верю тебе… Да что же это… Верю, верю… Всё будет хорошо… Не надо…»
… Они сидели рядом, прижавшись друг к другу – две маленькие нахохленные птички из какого-то треклятого, абсурдного НПО, какого-то – зачем? почему? – пошлого объединения, занимавшегося какой-то нечеловеческой наукой и столь же бессмысленным производством.
На улице – ошалевшие – и ветер хлестал, и бесчинствовал октябрьский ливень. И это билось в окно, и стучалось неистово. Вода лилась так, как никогда не бывает. В нормальной жизни.
Там, в небе, были заготовлены для сегодняшнего дня какие-то миллиарды тонн этой горькой жидкости…
А после эта тяжёлая пелена стала редеть и вода всё-таки кончилась.
Потому что всё заканчивается.
Только поэтому.
Уже улыбаясь, приведя себя в порядок после внезапной истерики, Саблина, всё так же сидя рядом с Мамедаминовым, проговорила:
– Смешно… Мы будем забавной парой – дочь, рождённая Владленом, сын, рождённый Индустрием… Вполне развитые дети покойного социализма.
– Да… – согласился Мамедаминов, – Так бывает… А жену Стравинского звали Верой… Вторую жену…
– Вера… Прекрасное имя.
– Обычное… – Мамедаминов помолчал и задумчиво повторил: – Обычное.
Саблина вздохнула:
– Ты всё-таки глуп. Как те самые канарейки… И Стравинский тут ни при чём… Ну и пусть…
Наши герои будут так до-о-лго сидеть…
Ночь.
Оставим их.
У нас свои заботы.
Нам осталось другое: сказать, что утром, возвращаясь от Мамедаминова, Роксолана Владленовна, угадала в аварию – не совсем трезв был таксист. Да, попала в аварию и последовательно-сюжетно погибла. Совсем то есть умерла.
А оставшийся герой со столь феерически неправдоподобным именем через две недели свёл счёты с жизнью. Что ещё ему было делать?
Но мы этого – не скажем.
Пусть – живут.
Да. Пусть. Они. Живут.
Так надо.
И пусть портрет бедолаги Стравинского висит на маленькой кухне.
На кухне с гортензиями.
И чуть надтреснутой десертной тарелкой.
Да.
Может быть...
