детство

больше норовил ущипнуть ухватить и урвать за бабью мякотку – а бабы его меж себя берегли и только языками с ним тешились, к вольностям серьёзным не допуская.
 Когда мы доходили до церкви, то там было много знакомых старушек, с которыми бабуля по будням сидела на лавочке и калякала свою да чужую размеренную жизнь. В нашем посёлке ничего особенно грубого, и тем более страшного давно со царя гороха не происходит – хоть даже по нынешнему корыстному времени – а тогда, во христовое времячко, коим по своему милосердию и великодушию людям являлся сияющий коммунизм, уже одна мной обобранная веточка спелого вишника случалась для тихих соседок большою занозой, событием – они меня долго позорили туркали драли – если поймают, конечно. Но здеся, во храме, все дрязги да ссоры пусть и неотомщёно но отмолено затихали: старушки гладили меня по голове, по душе, которую я уже начинал дорого чувствовать, и шептали друг дружке о подступающем святом причастии, отворачивая платочки за ухо, чтобы получше слышать. Им было очень хорошо, сердце пело – и не только лишь оттого что на них смотрит божечка, а что свои, родные соседи их видят живыми, и здоровье ещё позволяет ходить и радовать душу взорами да обьятьями. Я тоже пьянел: может быть от кагора – а скорее всего, что от счастливой божественной вокруг суеты.

 Ведь все счастливы рядом – соседи, знакомые. Только нашего деда не было с нами. Он, недвижимый, почти всё время – час, сутки, неделю, месяц, год, столетие – лежал молча на диване и смотрел в потолок. Это для нас, ходячих да бегающих, на потолке возжались одни лишь мухи, и был он нам бел как земля в ноябре после покрова. Потому что мы могли двигаться по этой земле и видели все её сочные краски от каждого времени года – а дед грустно поглядывал в занавешенное окно, или опять же лупился на верх, где на белом экране рисовал для себя совершенно фантастические картины, в которых он выздоравливал как феникс испепленный и даже волшебно получал от всевышнего новую зрелую жизнь, где он для других не обуза.
 Дедушка очень стыдился попроситься покакать. Малая нужда его не так уж стесняла – он просто дожидался, когда все дамы выйдут из комнаты, и шептал мне – горшок дай – показывая глазами чтоб закрыть крепко дверку. Я накидывал крючок, и немного гребуя, подставлял горшок под его не по здоровью здоровый сыкун, который он конечно же сам переваливал через край – я б со страхом да отвращеньем за него и не взялся.
 Но вот по большой нужде деду приходилось поднимать на уши взрослых. Хорошо если рядом был сильный отец, и тогда дед попросту, вроде как со смешком над своими естественными позывами, задорно даже выкладывал бате гавнистую просьбу – и тот, так же свободно улыбаясь да по пути соря негрубыми мужицкими прибаутками, легко поднимал старика на руки и сажал его белым лебедем на стульчак с дыркой, под которой стояло помойное ведро. Но после этого обязательно надо было оставить дедунюшку одного, потому что какание дело очень интимное, внутриутробное, и только редкая сволочь может опорожниться на суетливой улице пред глазами прохожих – а я и сейчас, став взрослым мужиком, не смогу сесть даже рядом с бродячей собакой или приблудным котом, хотя казалось бы что они понимают в человеческих чувствах.
 А когда дома в трудный для деда момент оставались одни бабы, то вот была ему мука, адское наказание. Я сейчас думаю, что настоящая геенна из преисподней и есть скопище наших самых стыдных боязней да маний, которые всевидящий в душах господь сразу шмякает грешникам в порочный котёл всевозможных кар и наказаний, а черти размешивают их будто приправы в колдовском вареве. Самые страшные муки не те что телесны – но кои рвут сердце лохмотьями, и невозможно поставить заплатку, подшить, хоть обузив сердечко своё до ребячьего.
 И вот гордый мой дед терпел; ужимался; кряхтел до последнего ангела, моля чтоб послал мужика; но когда бабьё совсем уже допекало его бестолковыми глупостями – молочка хочешь? поправить подушечку? что у тебя болит – он грубо срывался – дуры! посадите меня на горшок – и тут же вокруг него начиналась самая несуразная суета, которая только мешала привычному делу, тем более что бабы кудахтали над ним как над маленьким ребёнком, унижая до пелёнок и соски. И даже живописные медвежата потешались над ним.

 На трёх беленых стенах нашей зальной комнаты, в которой и лежал дедушка, висели три картины в картонных рамках: небольшие – утро в сосновом бору, девочка с абрикосами, и степан-царевич на сером волке. Шишкин, серов да васнецов звались их художники: и по-моему, великие – потому что я так определял по живости сюжета. Когда солнце восходило, то первые лучи чрез окно падали на бурых медвежат, и они сразу превращались из невыспавшихся с мокрой шерстью в золотистопушистых. Им становилось веселее играть, прыгая над поваленными брёвнами давнего бурелома, а мамка, которую на картине не было видно, наверное приглядывала за ними из красного малинника, чвакая вкусными ягодами.
 К обеду солнце смещалось на юг; здесь ещё одно было окно – даже больше, чем первое – и девочка, что в тенёчке катала свои мелковатые абрикосы, теперь разглядев в них созревшие персики, конечно же радовалась. На прежде надутых губах её сразу играла улыбка, словно бы она ещё хотела обижаться и дальше, но радость всё равно прорывалась светом.
 Закат. Наконец-то солнце с запада освещало дебри серого волка. Но уж больно мелко, испуганно, на излёте. И казалось, что его страшная пасть успела сомкнуться на последних лучах, которые так и не разомстили эту пучеглазую темноту. Ряженый степан совсем не похож был на ивана-царевича: по грозным очам его виделось, что этот разбойник с большой дороги никогда не любил прекрасную алёнушку, а только воровал, грабил да насиловал бедный проезжий люд, по жестокой надобе попавший в эту лесную скверну.

 Но страшнее разбойника и серого волка был для меня бабушкин погреб - настоящее средневековое теснилище и темнилище. Там пытали в морозном огне трёхлитровые банки с компотом, подвешивали на дыбе глиняные корчажки с топлёным молоком, а бледная сметана от страха визжала стонала шершавым коровьим голосом:- мууууучают!!
 Ступени такие крутые спускаться, что того и гляди как покатишься; внизу уже ждут жадные руки неведомых татей, и земноводные тритоны с горбами, что ползают от трещины к трещине, кажутся предвестием погребного чистилища. Там в сумраке мыслей и дел кто-то прячется, но нет сил разгадать его, оттого что он совсем полностью не вмещается в очарованную голову, а только лишь по кускам как химера: когти, рога, и копыта.
 Зато снаружи за дверью прекрасно – солнышко, птички поют и солдатики красные бегают по оранжевым сколам ветхова силикатнова кирпича. Они похожи на шустрых оруженосцев, и спины их с крестиками словно оберегающие рыцарские щиты успокаивают – спасём и поможем. Тут же куры с подросшими курёнками носятся друг за дружкой, подцеливая чужих червяков; петух на это глядит снисходительно, чем-то подобный восточному падишаху – наверное, пёстрой раскрасой одёжки и зевательным томлением перед сном на грудях… тю, на перьях своих одалисок.
 Здесь как в раю - хорошо, но скучно.
 А внутри снова плеснявая сырость шевелит на затылке родимчик волос, и из грозныя тьмы наползает неизведанный холод, который вовсе совсем не мороз, а страх, отражённый от пыточных крючьев крестов кандалов. Это, наверное, и есть ад, чистилище. Но они не для меня, мало-махонького. Мне ведь ещё нечего чистить, не нахватал я репьёв по дороге. Только мелкий грешок подзапишет господь в мою личную книжицу: что машинку у товарища отобрал - да и то, может, черканёт нехотя с большой чернильною кляксой, которая всё на судьбе замалюет.
====================