Апостол Павел. Ч. 1. На пути в Дамаск. Глава 9.

взгромоздиться на мула, ехать дальше. Но Саул не торопил своего длинноухого. Не было сил. Утром жары еще не было, легче было. А как стало солнце припекать, вовсе плохо сделалось. Караван упорно карабкался в горы, уходя к северу от моря. Дышать становилось тяжелее. Жаркий воздух вдыхать было больно, неприятно. Казалось, он обжигал изнутри. Вода не помогала, Саулу был противен ее привкус. Вода была теплой. С каждой минутой терял Саул себя. Каждое мгновение приближало его к припадку…
Что-то вроде розового тумана заполняло пространство вокруг бедняги Саула. Туман этот лез в глаза, мешал видеть. Какие-то смутные тени мерещились в этом тумане. Они его пугали…
Одна из теней стала приближаться. Тень была холодной, холодной настолько, что казалось, ледяные лапы проникают внутрь самого сердца Саула, стараясь поймать и остановить его. Плетка-трехвостка в руках у тени. Саула осенило знание: его будут бичевать. Бичевать до того мгновения, пока плетка не сдерет кожу и мышцы, пока не пройдет дальше, до самого легкого, до самого сердца, и дальше, дальше…
Они выпьют его кровь по каплям. Тень была полна мрачной решимостью, Саул это чувствовал. И не она одна. Еще, еще тени вокруг, туман кишит ими, и они тоже с плетью руках. Он попытался закричать и забиться, но рот и нос были залеплены розовым туманом; он хотел привлечь внимание спутников своих взмахом руки; или хотя бы ударом ноги заставить мула нестись быстрее, дальше отсюда. Но руки и ноги также сковал розовый туман. Пришла ясная мысль: единственный способ избавиться от всего этого — покончить с собой, и это нужно сделать немедленно, иначе погибнет не только жизнь, но и что-то еще, и это было страшно, страшно настолько, что сознание отказывалось это принять…
Он сделал невероятное усилие и выскользнул из розового тумана!
Он упал на землю, выскользнув из седла; раздался крик самого ужасного свойства, заставивший обернуться стражников Храма.
Руки и ноги Саула попеременно сгибались и разгибались, голова билась об землю, на лице сменялись гримасы, глазные яблоки вертелись в разные стороны. Язык то высовывался, то оттягивался, потом защемился между зубами. Жилы на шее Саула налились кровью, лицо приняло багровую окраску. На губах выступила кровавая пена; Саул обмочился…
Он являл собой страшное зрелище. Ко всему, казалось бы, привычные стражники окаменели от ужаса. На их лицах читались страх, отвращение.
Один лишь только Дов, сойдя с верблюда, подошел к Саулу поближе. Подложил под голову бьющемуся в корчах спутнику спешно содранное седло, отбросил камни, лежащие рядом, в сторону.
— Эк, как его корчит, — сказал Дов задумчиво. — То-то он лечит всех вокруг. Сам-то, видишь, одержим легионом, а лечит других. Вот всегда так бывает, я заметил…
Как бы ни была страшна картина, но припадок закончился довольно быстро. Размах подергиваний все уменьшался, после нескольких толчков, сотрясших тело, наступил полный покой.
Саул не пришел в себя после приступа. Увы, вся эта ужасная игра мышц, так напугавшая стражников, не перешла в сон, как обычно. Слишком загнал себя Саул за время, что не лечился. За время, что проникался ненавистью и злобой, напитывался ими, ими жил. Припадок сменился бредом, да каким!
Он был награжден видением слепящего золотого цвета. Пространство вокруг него очистилось, словно он вырвался из темницы на простор и вдохнул полною грудью. Небо было безукоризненно голубым. А над самой головой Саула, ослепляя, поражая, изумляя, встал столп ослепительно-золотого цвета, но не могло быть таким и золото само, разве только если расплавили в огромной печи все золото мира, так много его было. То был огонь, то был всплеск, то было сияние! Оно окружило Саула, но не жгло и не ранило, касалось рук, ног, облизывало его, опаляло, но не было больно, было тепло и приятно. Он растворялся в сиянии, он плыл в нем. Голос, который исходил из облака, а Саул вдруг понял четко, это не нуждалось в подтверждении: то Шхина Божественная была! — был довольно громок, но не было в нем ни злобы, ни угрозы, ничего такого, что бы пугало. Был упрек, была грусть, а все же сделалось Саулу страшно. Он себя страшился и стыдился перед лицом Того, кто вопрошал.
— Саул, Саул, что ты гонишь меня?
Саул осознал, что стоит на коленях, окутанный облаком золотого сияния, пронизанный им. Он пылал, он загорался, и ощущал, как очищается пламенем сияния. Он освобождался. Чувство вины, все последние дни его мучавшее, уходило. Тревога тоже покидала его, и ненависть утекала, казалось, плавясь в этом не обжигающем, теплом огне.
Он сказал:
— Кто Ты, Господи?!
И услышал ответ, которого ждал. Он знал уже, что услышит:
— Я Йешуа, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.
Он, который измучился в эти дни виною своею, теперь, освобожденный от нее, проникся смирением. Он разве сам не знал, что трудно идти? Той дорогой, что он избрал, идти было трудно. Он презрел все человеческое в себе, чтобы ею идти. Он предал Иосию, предал Учителя, предал все, чему был научен отцом и матерью. Он знал за собою вину, он ею мучился. А в это мгновение — очистился. Чувство безмерной благодарности его переполняло. За то, что избавился в это мгновение от всего, чего раньше хотелось. А хотелось раньше славы, хотелось почета и уважения от соплеменников, хотелось власти. Трудно было поверить, что хотелось. Что все это казалось крайне важным, что он так усердно всего этого домогался. Невыразимое блаженство было избавиться от этого всего и обрести свет.
— Господи! Что повелишь мне делать? — спросил он, трепеща от радости и от ужаса, что же могло воспоследовать за его словами, которыми он отдавал себя беспрекословно в распоряжение говорящего.
— Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать…
Он встал и порывался идти. Он бормотал что-то, о чем-то говорил, что-то спрашивал. Он не осознавал себя.
Между тем, Дов и стражники держали его за руки. Было очевидно, что Саул не в себе. Глаза его окружающих не видели, смотрели будто сквозь них. Он рвался из рук.
— В Дамаск, — скорее в Дамаск, — твердил он, — я не могу ждать. Он велел мне идти в Дамаск.
И так часто, с таким рвением повторял это, что становилось ясно: этот — дойдет.
— И что теперь делать? — спрашивал своих Дов. — Он ведь не в себе. Как спрыгнет с верблюда или мула, так с холма и полетит. И привязать не получится, ведь сведет с ума животное своими прыжками, как забьется, того гляди, сорвутся с тропы вместе.
— Ну, пусть идет в Дамаск, — отвечали ему соратники, — отпусти его идти…
На лицах стражников были ухмылки…
Дов оглядел холмы, которые следовало одолеть, чтоб перевалить на дорогу в Дамаск, напрямую ведущую в город. Прищурился на нещадно палящее солнце. Сплюнул с досады.
— Берите под руки бесноватого, — отдал приказ сквозь зубы. — Ты, Ашер, и ты, Азарий. Мне не по душе, что воняет от него, и не по душе, что надо вести его пешком отсюда до города. Но и бросить я его посреди дороги не могу. У него покровители, их немало. А он не в себе. Доведем до Дамаска, покажем там, чтоб поверили. И оставим. Пусть ищет своей судьбы. Чтоб на нас греха не возводили…
Саул шел к Дамаску, сопровождаемый то одними стражниками, то другими. Караван с Довом во главе и большинством спутников ушел вперед.
Глаза Саула не были незрячи, он смотрел и видел, но только не то, что было вокруг. Он смотрел внутрь себя, говорил с кем-то, но не вовне, а внутри себя видимым. Стражники раз сто готовы были бросить докучного больного. Но приказ есть приказ. И они шли, ругая Саула, пиная Саула, волоча за собою Саула, проклиная Саула. Кто-то из них, кто умней, соорудил простейшие носилки, полосами из тряпья разного прикрутили его к ним, тащили на себе. И вновь волокли пешком, поскольку связанный Саул был беспокоен, рвался, мешал нести. Он был так свободен внутри, что не мог оставаться связанным, он хотел и должен был идти в Дамаск. Сам, по тому велению, что получил. Получил от того, кто не давал ему покоя с самого начала путешествия.
Стражники устали слышать имя Йешуа га-Ноцри. По вине Плотника шли они в Дамаск, мало знакомый и совершенно не нужный им город. По вине Плотника тащили Саула, невменяемого, грязного, неприятно пахнущего. По вине Плотника им предстояло отбирать виновных и вести связанными обратно в Иерусалим. Право же, у них не было оснований любить Плотника и быть ему благодарными.
Иное Саул. Он благословлял это имя так же горячо, как раньше ненавидел.
И вошли они в Дамаск. И предъявлен был Саул, как он был, живущий в своем мире, незрячий, оглохший, говорящий что-то о Плотнике возвышенное. И сказали батланим[7], и правители синагог, офли, и сказал народ, благочестиво славящий имя Господне в каждый день:
— Не знаем этого человека! Не может быть, чтоб бесноватый, в котором живет злой и нечистый, враг человека, был нам наставником в делах наших. Когда бы ни был он болен, то, что он говорит, было бы причиною суда над ним и бичевания, коли истинно он еврей из евреев. Но поразил его Господь вне нас и нашего знания о сем деле, посему пусть удалится от нас.
И остался Саул посреди города и посреди пустых стен; никто не знал его здесь и не хотел знать, никто не заботился о том, чтобы дать ему поесть или поднести воды, все бежали от лица его. Вот уж третьи сутки он был в бреду и без еды с водою, ноги сбиты, сам в грязи и нечистотах.
Он не ведал, кто взял его за руку, кто повел за собою. Он не слышал разговора, который шел между его проводниками. Он произносил имя, и было то имя — Йешуа га-Ноцри.
— А надо ли вести к Анании такого? — говорил один. — Если верна молва, он — гонитель всех, кто от Имени этого.
— Ничего, брат, ничего. Анания сердцем не очерствел, хоть и пришлось ему бежать из Иерусалима. Благословение Божие для нас Анания; и для этого человека, что зовет из глубины своего сердца Йешуа га-Ноцри, он тоже будет Благословением Божьим. Тот, кто врачует, в тяжкий час не откажет и врагу, не сможет. То его доля, он не откажется. А что уж потом будет, как знать? Если в благости своей Господь не откажет, не страшны нам и враги. А коли откажет, так нам все равно не жить, уж никто и не поможет…
Шли они недолго, свернули на боковую улицу с той, что звали улицею Прямой, снова налево, в закоулок, где покосившаяся лачуга встретила их светом небольшой лампадки, ибо и при свете дня в убогом жилище не было света. Лишь небольшое окошко под самою крышей, а только и оно света не дает, поскольку дом богатого соседа застит его. Анания встал на пороге, приветствуя гостей. Но когда взгляд его упал на Саула, побледнел он. Вырвался из сердца его то ли стон, то ли крик, то ли жалоба.
— Господи! Я ведь его видел! Я слышал от многих об этом человеке, сколько зла сделал он святым твоим в Иерусалиме…
Анания — старик, высокий, иссохший, седой, со впалыми щеками и с глубокими тенями под глазами; он простирает руки к тем, кто привел Саула в его бедный дом, кто принес себе и ему несчастье. Руки эти, что протянул он к братьям, заслуживают описания. Они, прежде всего, очень сильны. Как у всякого старика, покрыты сетью морщин, конечно, и россыпью пятен. Но пальцы такие длинные, тонкие, и в них чувствуется сила; уверенность, четкость, слаженность в работе этих рук знакомы многим больным иудейской общины Дамаска…
— И здесь имеет от