Глава 9.
Тревога овладевала Саулом. Она гнала его в дорогу куда-то. Она требовала настоятельно: изменить жизнь; во что бы то ни стало, перестать видеть те же лица, те же дома и улицы, переживать старые обстоятельства. Он становился злобным, раздражительным, несколько раз вступил уже в пререкания с сыном Ханана, Феофилом бен Ханан, чего не стоило бы делать, памятуя о злопамятности всего семейства как характерной черте. А со стражею Храма, с теми несколькими десятками, что, по сути, подчинены были ему, он и впрямь разругался, чуть ли не с каждым. Все казалось ему, что не довольно рыщут они в поисках последователей Йешуа га-Ноцри.
Если виновен отец семейства, то уж старший сын обязательно знает об отцовских делах. Недоносительство тоже грех. А младший разве пребывал в неведении? Пусть берут и младшего. Потянут и брата, раз брат по крови, значит, мысли родственные. Тринадцать ударов по груди, по правому плечу, по левому. Каждому по тридцать девять ударов. Окровавленная спина и разбитые плечи: это навеки излечит от желания следовать Плотнику! Это вернет к вере отцов лучше, чем любая молитва.
Так думалось Саулу в то время его жизни. Что же касается стражников Храма, то они не о вере отцов заботились. Это не вменялось им в обязанности никем, кроме как Саулом. За то они его и не любили. Это и было предметом столкновений! Розыском отступников от веры Дов, истинный медведь[3], начальник стражи Храма, как, впрочем, и его подчиненные, заниматься не собирался. О чем и говорил неоднократно Феофилу бен Ханану:
— Мне не предписано по стране гоняться за каждым, кто не так помолился. Не мое это дело. На преступление укажет мне Синедрион иль первосвященник сам. Тогда и найду преступника. Привел я сюда из Гефсиманского сада Плотника. Приведу и его последователей, когда покажут на них. А искать их мне ты приказать не можешь.
Медвежья походка, она мягкой поступью не будет никогда. Не хватает ей изящества и легкости. И в тех делах, что политикой или дипломатией зовутся, она редко когда пригождается. Разве что как последний аргумент. А его используют лишь в крайних случаях. Пришлось Дову убедиться в том, что не годится она большей частью, когда получил он прямой приказ. Призвал его ха-кохен ха-гадол[4] в один из дней уходящей весны и велел отправляться в Дамаск. Под водительством Саула.
Гнала тревога в дорогу Саула. А Дова не гнала, а вот, поди ж ты, пришлось ему тоже в Дамаск отправляться!
Эллинистические бет-ха-кнессет Дамаска просили у Храма и Иерусалима помочь выделить из своей среды последователей Йешуа га-Ноцри, Плотника, и наказать их примерно, в городе, где святость истинная жила всегда, а сегодня возросла и укрепилась, как никогда. Поистине, последние времена живем, если надо учить иудея верить Господу своему ударами плеток. Но, коль так, пусть все вершится в Иерусалиме, городе святости, городе Храма…
Они выбрали путь приятный и оживленный — тот, который и поныне предпочитают люди, желающие попасть в Дамаск из Иерусалима. Он проходит через Самарию и Галилею, а затем поднимается к подножию горы Хермон.
Ехали на верблюдах и мулах. От этих мест до Дамаска дней двенадцать, если нестись, будто бесами одержим. Если нет, то все же не более двух с половиной недель. Саула одолевало нетерпение. Дов не торопился. Трудно было совместить два этих желания. Их приказы людям были разноречивы. Саула это раздражало.
— Если двое едут на одном коне, одному придется сидеть сзади, — сказал как-то Саул этому неприятному для него человеку, когда довелось подниматься им на холмы и поравнялись они: Дов на верблюде, неторопливо и важно плывущем по тропе, Саул на муле, быстрой трусцой бегущем вперед. Забавно смотрелись они со стороны. Большой и грузный на верблюде, маленький и худой на муле. Нарочно не придумаешь, если сравнения тебе по душе, особенно смешные.
— Если два горшка столкнутся, то хотя бы один непременно разобьется, — пригрозил в ответ Дов. — Господь не зря дал человеку два уха и один рот, предполагая, что говорить он должен меньше, чем слушать. Так послушай меня, я не так много скажу, но важное: эти люди, что со мной, они именно со мною и едут. Ты же едешь один. Места тут не самые людные. Могут и не увидеть, как сорвался ты с высоты…вместе со своим вислоухим. А мы посмотрим, кто из вас быстрее летает…
Саул невольно вздрогнул, кинув взгляд вниз. Положение было именно таким, как описывал Дов. У него не было причины думать, что хоть кто-либо из ехавших с ними, а были это все сплошь стражники Храма, пылает к нему, Саулу, любовью. Хоть кто-нибудь испытывает чувство дружбы к нему…
— А в Дамаске много тех, кто обрадуется такому исходу, — продолжал Дов. — И в Иерусалиме еще больше. Ты родом не из наших мест. Тебе все равно, кого ты обездолил, кого искалечил. А людям — нет. Когда бьют плеткой, срывая кожу и мышцы под ними, это больно. Приходилось ли видеть тебе, как из-под кожи и мышц выпирает легкое? Мне приходилось. Те, кого ты привел на бичевание, не скоро тебя забудут. И в Дамаске тебе лучше не быть одному. Держись-ка лучше поближе ко мне. И запомни: это я посадил тебя в седло позади себя. А не наоборот…
Пришлось себя уговорить отступиться, хоть и скрежетал Саул зубами. Соотношение сил неравное.
Саул росточка невеликого, худ, невзрачен внешне, хоть молод еще; Дов — ростом велик, под стать иному римлянину. Истинный Голиаф, только зрячий. [5]Видно, что на службе обрюзг несколько, обленился, жиром заплыл. И, однако, такой из себя большой, крепкий телом, из тех, на кого оглядываются женщины. Привык иметь дело с оружием. И потом, не в этом дело. Дов окружен теми, кто привык его уважать и слушаться, а Саул, он один. И в дороге, где всякое может случиться…
Он пылал злобой на Дова, но то была какая-то мелкая, незначительная злоба. Как бы лишь небольшая часть той, которою он пылал к Плотнику, ее мелочная составляющая. Все упиралось, конечно, в Йешуа га-Ноцри. Того, кто отнял у Саула Иосию, Учителя, смиху, расписанную и упорядоченную жизнь, о которой мечталось столько лет, будущую славу, — все!
Саул не задумывался о том, что вряд ли Плотник намеревался принести все эти бедствия, о том, что Саула он не знал и не ведал; да и жизнь, положенная за учение свое, не есть уже оправдание Плотнику? Он заплатил высшую цену, каждый волен выбирать свою, Йешуа не просит, не настаивает, не заставляет. Не подвергает бичеванию за неверие. Вся его придуманная вина перед Саулом смешна и нелепа; и имя этим бедам, которых и впрямь легион, одно: сам Саул…
Не Саул ли преследовал Плотника? Не он ли шел по его следам?
Путники проехали через множество деревень на западном побережье Галилейского моря. Они представали перед Саулом такими же, какими были еще совсем недавно, когда здесь жил и проповедовал Йешуа. Саул наступал ногами на те же камни, по которым шел Плотник. В Кфар Нахуме[6], на самом берегу озера, видел бет ха-кнессет, где Плотник говорил с народом. Да и сами люди, выходившие посмотреть с почтением на посланников Синедриона, были теми же самыми мужчинами и женщинами, которые видели его. (Находясь в Галилее, не думать об Иисусе невозможно с тех самых времен, как он здесь жил и умер…).
В сердце фарисея Саула жила неукротимая злоба против последователей Плотника, и он неуклонно возвращался мыслями к их Учителю. Он не мог не думать о нем. Саул и думал без конца!
Думал, когда ел, нехотя пережевывая. Думал, когда качался на муле. Думал перед сном, думал просыпаясь. Пытался представить себе его лицо, зеленые глаза, о которых рассказывали. Сияние, которое, говорят, от него исходило, не Божественное сияние, конечно, не Шхину; но говорили о человеческом обаянии Плотника.О том, как прост и доступен он был, как ласков.
Он думал о Плотнике, и голова его начинала не болеть, нет; она гудела, звенела от мыслей. Прокуратор Иудеи, Понтий Пилат, поймал Йешуа и повесил его на дереве. Саул не мог обречь последователей его на то же, увы, зато мог иное. Он мог врываться в дома со стражниками Храма, выволакивать на улицу отца, окруженного детьми и женщинами дома, под крики домочадцев раздавать зуботычины и трещины, требовать от мужчины: «Призови имя Йешуа, возведи хулу на него, иначе предадим тебя на бичевание и смерть!». Странно, но многие, большинство из смирных этих людей, молчали. Шли на страдание, но молчали и не чернили имя того, кому поклонялись.
В воображении Саула вставала большая пятнистая кошка, которую поймали римляне, воины Пилата: в Иерусалиме видел ее Саул. Мягкая из себя такая, с вкрадчивой поступью, так и хотелось ее приласкать и погладить. Только потом запустили к ней в клетку овцу, и куда делась ленивая повадка барса! Один удар лапой кошки, такой мягкой, такой пушистой и ласковой, но какие разрушения! Овца тоже была приятной на ощупь, и так смешно тыкалась в ладонь, ища соли, перебирая мягкими губами кожу на руке Саула. А потом стала небрежно раскиданными по клетке кусками мяса и шерсти.
Таким, по-кошачьи мягким снаружи и жестким, кровавым внутри виделся Иисус Саулу. Он, говорят, звал себя пастырем овец, любил так называть. Любил ли он этих овец? Уводя от отеческих шатров свой народ так далеко…
Саул думал; Саул думал до головной боли, до бреда, до излияния желчи.
А между тем настигала Саула болезнь. Да и не удивительно. Все это время обходился он без отваров и настоев, без ласковых рук Учителя. Терял человеческое в себе: рыскал, как хищник, в поисках новых жертв. Жил в окружении людей, чей мир и ежедневное существование составляли угрозы, доносительство; превышающее всякую меру немилосердное наказание; оговоры и сплетни. Все это время он ненавидел. И видел перед глазами внутренними одно лицо: лицо Плотника, которого вновь и вновь следовало обречь казни…
На исходе двенадцатого дня путешествия овладела Саулом тоска. Уж такая тоска, такая, не описать ее словами. Хотелось прилечь на землю, сойдя с мула, прижаться к ней всей грудью, завыть. Почему-то все казалось серым и мрачным, бессмысленным, глупым. Саул ощущал смутное чувство собственной вины. Мучали его слова Дова, о жертвах сказанные. О тех, кого привел он на бичевание, а таких было много. То ли в себе, то ли вокруг себя слышал он неясные обвиняющие голоса. Некая вдова твердила о муже своем, по вине Саула из жизни ушедшем.
— Зачем? — вопрошала она его, а в голосе чувствовались слезы. — Он был кроток, он был боязлив. Он к Плотнику пришел оттого, что ласков был с ним Плотник. Он кожником был, кожу выделывал. И руки болели у него: трещинами покрывались, гнойничками. Вылечил его Йешуа. Всего-то раза два рук и коснулся. Муж говорил, что теперь навсегда поселилось в руках тепло, он им греется, и руки не болят. Ох, накликал он беду, золотой мой. Ой, как болели у него руки от той плети, от бичевания, а ведь ты его предал! Так уж болели, так болели, что и смерть стала ему краше, чем жизнь с нами. Ушел он от нас, ушел! Что же ты сделал с нами, проклятый! Зачем? За что?
Едва замолкала вдова, раздавался крик, разрывавший уши Саула. Свист плети, резкий выкрик, недолгое, но такое больное: «Аааааа…».
Саулу казалось, что слышно всем вокруг. Он оглядывался. Безмятежные лица Дова со товарищи говорили об обратном. Но не притворялись ли они?
Он промучился ночь в полубреду, в полусне. Утром пришлось
Он себя страшился и стыдился перед лицом Того, кто вопрошал.
— Саул, Саул, что ты гонишь меня?
Саул осознал, что стоит на коленях, окутанный облаком золотого сияния, пронизанный им. Он пылал, он загорался, и ощущал, как очищается пламенем сияния. Он освобождался. Чувство вины, все последние дни его мучавшее, уходило. Тревога тоже покидала его, и ненависть утекала, казалось, плавясь в этом не обжигающем, теплом огне.