Глава 6.
Юность, проведенная в ненависти к отцу, не прошла даром. Как ни старался Саул-взрослый, он не мог увидеть родителя, вспомнить отчетливо черты лица его, услышать голос. Лишь во сне приходил отец. Всегда одним и тем же, молодым. Эту историю Саул часто слышал в детстве от родных и прислуги. Когда мальчик учился ходить, отец придумал для него особую упряжь: мягкие ремешки обхватывали плечи и грудку, от них тянулась в руки взрослым веревка. Любой желающий мог поводить мальчика на этих вожжах, а Саул рвался в те времена на свободу — лететь, бежать, идти. Любой, да не совсем. Когда упряжь была в руках отца, Саул был весьма устойчив. Ни разу не отвел отец взгляда, ни разу не дрогнула его рука. А вот остальные могли зазеваться или ослабить хватку. Хорошо, если перетягивала круглая толстая попка, и Саул хлопался на пол, улыбаясь недоуменно: ой, что же случилось? А вот если перевешивала свойственная малышам непропорциональность форм, и тяжелая голова устремлялась к полу, украшаясь немедленно багровой шишкой, раздавался громкий плач и отовсюду бежали люди: поднять, утешить, унять боль. Во сне отец приходил всегда одним и тем же: молодым, с напряженным и внимательным, к нему, Саулу, лицом. Не дай Господь упадет мальчик, ушибется, нельзя этого допустить, и даже во сне чувствовал Саул крепость отцовской руки, совершенную ее надежность. И — неослабевающее внимание отца…
Лицо Гамлиэля помнилось во всех подробностях. Да и голос Учителя своего, наси[1] Синедриона, Рабана всего Израиля, Саул мог услышать наяву в любое время суток, в любой обстановке, было бы хотение. Стоит смежить веки, сосредоточиться, припомнить обстоятельства, и вот уже он слышен — ровный, исполненный спокойствия и доброжелательности, но при этом очень уверенный голос. Учитель, кажется, не ведает сомнений в том, о чем говорит. Он всегда говорит о выстраданном и глубоко познанном, а потому как бы подтвержденном.
— Итак, каждый человек имеет при рождении два неоспоримых преимущества. Это чистая, святая и безгрешная душа. И это — сила исполнять закон, данный нам Господом.
— Но не все исполняют!
Чисто мальчишеский проступок, вечно осуждаемый, — перебивать Учителя в его рассуждениях, но что может поделать с собою Саул, у которого мысли бегут гораздо быстрее, чем у других; и прежде, чем вступает в борьбу с ними сдерживающее начало и воспитание, прививаемое Учителем, мысль успевает выскочить наружу, негодная!
Учитель борется с ним давно, но почти безуспешно. Рабан уже привык к бесконечным вопросам и сопротивлению, исходящему из правого угла комнаты, от окна. Пожалуй, он порой бывает рад оппозиции справа, ибо она помогает вести урок, подбрасывая нужные направления спора, течения в рассуждении. Тем не менее, Гамлиэль строго смотрит на Саула, неодобрительно покачивает головой. Гамлиэль помнит долг Учителя всегда. Даже если ученик невольно помог Учителю, это еще не значит, что не следует напомнить Саулу, в чем состоит его собственный долг. В послушании, конечно же, в послушании…
Саул опускает горящее лицо, но по-прежнему внимательно вслушивается в каждое слово. Все, что Учитель когда-либо говорит, безумно важно. Нельзя пропустить ни слова, нельзя!
Гамлиэль часто соскакивает с высокой своей скамьи. Не любит он возвышаться над учениками. Вот и сегодня, волнуясь, он проделал это, и начинает ходить из стороны в сторону. Провожаем десятком внимательных взглядов, и качает головой, и рукою помахивает в такт.
— Да, соблюдают не все и не всегда, мой Саул, не все и не всегда, и я сожалею об этом, быть может, более всех других, ибо Закон — воистину Закон для меня! Нет жизни вне Закона, все мертво и бесплодно, если нарушен Закон, все бессмысленно и непрочно!.. Однако рассмотрим причины неповиновения людей Закону, столь разрушительного и достойного сожаления.
Рабан закрыл глаза. Так он сосредотачивается обычно, когда хочет говорить об очень важном. Пальцы его теребят переносицу. Вот сейчас он оторвет руку от лица, откроет глаза, обведет комнату взором и начнет говорить.
— Не один только человек повинен в нарушении. Плохие наклонности, сотворенные Творцом в человеческом теле, являются причиной его согрешения. Живет в теле человека недобрая воля. Неустанно сражаясь с нею, побеждая ее путем безукоризненного служения Закону, человек возвышается сам над собой и обстоятельствами.
Гамлиэль задумался. Снова трет переносицу пальцами. Открыл глаза, и в первую очередь смотрит туда, где Саул и Иосия. Кажется, только им и говорит:
— Итак, следует верить в нравственные способности человека. Они безграничны, и способны привести всех нас к Господу, дабы не отвратил Он от нас Лице Свое в день Его суда. Бойтесь гнева Господня, дети, и вершите доброе, руководствуясь Законом, это мое вам слово.
— А как Он станет судить? В голосе Саула непомерное удивление. — Как посчитает все доброе и недоброе, свершенное мной?
На лице Саула написано такое недоумение, непонимание и изумление, такая искренняя тревога, что Иосия, сидящий рядом с другом, разражается крайне непочтительным и неуместным в этом месте смехом. Глядя на него, смеются и другие, и даже сам Учитель позволяет себе легкую, едва заметную улыбку.
Два этих мальчика, умных, не по годам развитых и любопытных, безусловно, любимы Гамлиэлем больше других. Они — гордость и будущее его школы. Жаль, что его собственный сын, Авив[2], при всем своем послушании и старании, никогда не будет таким блестящим собеседником, как тот же невыносимый Саул. Не дал Господь сыну того живого и блестящего ума, что просто кричит о себе в Сауле. Ну да какая разница, если все эти дети — его? Не плоть делает нас близкими, но дух. А духа в Сауле, столь родственного самому Гамлиэлю, много.
Гамлиэль бросил взгляд на Авива. Красив его мальчик, красив. Черты лица говорят о древности рода, о благородстве и…слабости. Нет, конечно, сын достаточно крепок, здоров, благодарение Господу. Тут дело в другом. Нет в нем огня, нет внутренней силы. Авив всегда спокоен, он словно высечен из камня по некоему застывшему в вечности образцу. Саул говорил, что греки в своих храмах ставят статуи из мрамора или кости. Вот так же, наверно, красивы они, но безжизненны…
Тогда как Саул!.. Или тот же Иосия: кажется, тронь — обожжет!
— Что, Саул, неужели чаша грехов твоих так велика, что не сосчитать и самому Господу?
Насмешка, впрочем, добрая, явственно различима в словах Учителя.
— Не пугайся, мой мальчик, для Него все разрешимо. Представь себе, что в руках у Господа весы. Обыкновенные весы, с двумя чашами. На одну из них он метнет рукою своей все, что грех твой, на другую — что праведность твоя. Поглядим, что перевесит.
Гамлиэль изображает руками колеблющиеся чашечки весов. На лице его написано усилие: трудна задача справиться с весом одной чашечки, которая тяжела и неуклонно движется вниз. Не справился! Плюхнулась чашка вниз. Слышен хохот учеников. Все представили себе непомерный груз грехов Саула, ясно, что не потянет их друг на такое количество согрешений, но то-то и смешно…
А вот Саула нелегко убедить. Саул так просто не сдается. Воображение быстро рисует перед ним две чаши, что застыли в равновесном положении. Еще дрожат, еще колеблются, но уже ясно, что одной не перевесить другую…
Гамлиэль видит ту же картину перед собой. Более того, она знакома ему до боли, это — предмет его спора с другими раввинами и книжниками, и давний. Он хочет задать ученикам обоснованный вопрос, но не успевает. Да разве успеешь с Саулом? Мальчик думает куда быстрее, чем успевает говорить Учитель, это очевидно.
— А если установилось равновесие, что тогда? Если ни туда, и ни сюда отнести меня невозможно, что же тогда Он сделает?
Гамлиэль молчит. Надо же! Предмет многолетнего спора так очевиден даже ребенку! Значит, вопрос этот действительно один из насущных и важных. Надо убедить Саула, а с ним и всех остальных, что прав в ответах на этот вопрос именно он, Гамлиэль, а не тысячи других, изучающих Закон и толкующих. Это очень важно для Учителя.
— Меня, мой Саул, учили так: благодать Господа велика. Он возьмет, да и снимет одно согрешение с чаши весов, и тогда начнут перевешивать заслуги человеческие над грехами. Но я думаю по-другому, мой мальчик.
Ученики молчат, напряженно вглядываясь в лицо Учителя. Они не привыкли к сомнениям. Среди них подвержен сомнениям лишь Саул, порой — восторженный, чувствительный Иосия. Остальные привычны к другому: повторить наизусть все пройденное, а затем разучивать Писание дальше. «Повторение» и «учение» на их языке, впрочем, как и на языке остального Израиля, — одно слово. Многие из них способны без запинки ответить, где находится нужное изречение, и наоборот, какое изречение находится в таком-то столбце священного свитка. Но вопросов они почти не задают, благоговея перед всезнанием Учителя. Сомнения не для них.
— Итак, единственное, что находится в человеческих возможностях, — точнее определить, где различие между добродетелью и согрешением. Увеличьте число добродетелей, уменьшите согрешения, руководствуясь Законом. Это нетрудно, в общем-то: творите милостыню, благотворите бедным, посещайте больных, раздавайте одежду и пищу неимущим… Господь не ограничивает вас в добром, собирайте сокровища добрых дел. Умножайте праведность свою. Не забывайте о молитвах, постах, предписанных жертвоприношениях, это тоже немаловажно. Искупайте себя перед лицом Господа, зарабатывайте свое спасение.
Саул ерзает по скамье, явно готовит вопрос. Справится ли с нетерпением? Гамлиэль не будет прерываться. Он договорит. Вот договорит, несмотря ни на что!
— Не означает ли это, Учитель, что никто не знает, каково его положение перед Богом? Никто не может быть уверен в спасении своем? Если каждый час и каждую минуту идет борьба, и исход ее не предрешим!
Саул неисправим, и трое Гамлиэлей не усмирят эту горячность. Лицо горит, глаза блестят. Словно не о Господе речь идет, не о делах богословских, а о мальчишеской драке в школьном дворе. Что же делать с излишней его страстностью, как научить его внутреннему спокойствию, умению вести спор?
— Можно и я спрошу, Учитель?
Иосия страшно смущен своей храбростью. Он редко задает вопросы. Только те, что кажутся жизненно важными. Без ответа на них Иосии просто невозможно будет жить дальше, он искренне терзается, если погружен в сомнения. Иначе бы мальчику ни за что не одолеть своего смущения, он робок, и он благоговеет перед Учителем. На его вопросы следует ответить, ответить со всей возможной точностью, и Гамлиэль внутренне подбирается, готовится.
— Давай, Иосия. Я слушаю тебя, мой мальчик. Отвечу сразу на все, скопом. Если Саул не найдет для меня еще вопросов, и закончим сегодня на этом, хорошо? Меня ждут в Синедрионе, дети мои.
— Закон — средство, через которое Израиль надеется стать праведным и иметь заслуги перед Богом, — начинает ученик.
Голова Иосии опущена, он не смотрит в лицо Гамлиэлю; это из уважения к Рабану. Голос его прерывается, он отирает испарину со лба. И все равно, продолжает:
— Значит, царствует Закон. И его соблюдения достаточно для исполнения Божьих требований. А как же тогда Его благодать? Сделай то и то, и ты выполнил свой долг, и ничего уже не должен.
Лицо Гамлиэля помнилось во всех подробностях. Да и голос Учителя своего, наси[1] Синедриона, Рабана всего Израиля, Саул мог услышать наяву в любое время суток, в любой обстановке, было бы хотение. Стоит смежить веки, сосредоточиться, припомнить обстоятельства, и вот уже он слышен — ровный, исполненный спокойствия и доброжелательности, но при этом очень уверенный голос. Учитель, кажется, не ведает сомнений в том, о чем говорит. Он всегда говорит о выстраданном и глубоко познанном, а потому как бы подтвержденном.
— Итак, каждый человек имеет при рождении два неоспоримых преимущества. Это чистая, святая и безгрешная душа. И это — сила исполнять закон, данный нам Господом.[size=20