огромного бассейна, в котором когда-то купался сам Ирод, подтвердило её приятные ощущения. Она попыталась представить себе нынешнего владельца дворца купающимся в бассейне, в тёплой воде, насквозь прогреваемой солнцем и пахнущей лепестками роз, которые краснели на поверхности. Увидеть его лицо, руки… Строго одёрнула себя, коря за неуместные мысли. Но мысли тут же сами исчезли, поскольку к ней шёл её муж. Её непостижимый, чудесный муж. Который всегда, в любых обстоятельствах, был как-то уместен. И в толпе народа, жаждущего исцеления, и в доме богача, его ненавидящего, и во дворце римлянина, который пытался им управлять – он повсюду оставался самим собой. Спокойным и ясным, немного грустным. Его присутствие согревало, и она улыбнулась ему, действительно разом забыв все мысли и о чужом мужчине, и о собственном теле. Муж выглядел необычно, поскольку простая белая туника была предложена и ему. Она нашла его красивым, и снова разглядела в нём благородство черт, и заново удивилась подаренному им обоим чуду встречи…
Странно, в тунике он походил на римлянина. В облике его не было признаков, присущих исключительно родному народу. Вот она, Мириам, – даже в столе не похожа на римлянку, и каждый без труда разглядит в ней еврейку. А Иисус может предстать перед тобой каждый раз – разным. И римлянина, и грека, и иудея можно разглядеть в нём, особенно в чужой одежде. Неизменным остаётся лишь одно – ощутимое, бросающееся в глаза благородство. Врождённое благородство в лице, в очертаниях тела, в привычках поведения. Внешность – лишь отражение того света, что живёт в нём, решила она, и вновь благословила про себя – в который уж раз! – день, когда они обрели друг друга.
А потом их провели в увитую зеленью беседку. Большой четырехугольный стол посередине, и с трёх его сторон в форме подковы – три ложа. Четвёртая сторона открыта, чтобы можно было прислуживать за трапезой. На каждом ложе – по три места, отделённых друг от друга изголовьем. Триклиний[8], вспомнила она вдруг, поскольку было что вспомнить. Число возлежащих за столом обычно – девять, три ложа, триклиний. У неё было прошлое, и в этом прошлом она уже посещала подобную комнату, только зимнюю. Неважно, всё равно устройство зала для приёма пищи было таким же.
Но человек, который занимал среднее, самое почётное ложе, в летнем триклинии, устроенном в беседке, не был из её личного прошлого. Их не связывали общие воспоминания. Она порадовалась этому обстоятельству про себя, поскольку с некоторых пор старалась забыть прошедшее. Она дорожила настоящим.
Прокуратор провинций Иудея, Самария и Идумея, римлянин Гай Понтий Пилат, одетый в простую белую тунику, такую же, что была предложена и гостям, действительно восседал на среднем ложе в центре триклиния, и лицо его выражало нетерпение.
– Друг мой, Иосиф, – почти закричал он, когда они появились у входа в беседку, – я умираю с голоду! Знаю, что вы с дороги, да и после бани, так присоединяйтесь поскорее. У вас, должно быть, ноги подкашиваются от голода и слабости. Все разговоры – потом!
Повинуясь высказанному хозяином желанию, они прошли в беседку. Мириам не стала занимать отдельное ложе, она просто присела в ногах у мужа, желая проявить скромность, присущую её полу. У её столы было подобие покрывала для головы, накидка, она набросила её на свои красиво причёсанные и сколотые на затылке волосы. И порадовалась тому, что туника закрытая, с рукавами, не обнажает её рук. Вообще, ей хотелось бы быть незаметной. Вряд ли мужчины предполагают, что ей, женщине и жене, есть что сказать. Вот и прекрасно, пусть будут уверены в этом. Кроме одного из них, да только он слышит её, даже если она молчит.
Речь хозяина была довольно уверенной, хотя, произнеся свою фразу, он сделал несколько ошибок. Казалось, он вообще-то никогда не испытывал сомнений в том, что делал. Она ощутила исходящую от римлянина силу, разглядела блеск голубых глаз, холодных, уверенно смотрящих на мир и всё в нём происходящее. Ошибки, какими пестрела его речь, мало его смущали. Если он не мог высказать свою мысль, то переходил на латынь, нисколько не заботясь о том, что гости его не поймут. И как-то, правда, всё улаживалось, Иосиф переводил, все и всё понимали.
– Жрец присоединится к нам, как только закончит с Прокулой, – произнёс загадочные слова прокуратор. – Она болеет, головная боль. – И это были единственные слова, что не сразу поняла Мириам.
Впрочем, когда на пороге триклиния появился её старый знакомец, Ормус, и это недоразумение разрешилось. Она не знала, что Ормус – жрец, хотя ещё на собственной свадьбе почти догадалась об этом. И вот теперь, с момента появления его в беседке, потеряла покой. Кесария, и роскошный дворец, и этот приём их прокуратором – всё стало казаться ей странным, а может, и страшным. Тень жреца упала на белокаменные плиты дворца, и впервые Мириам ощутила, что у Кесарии может быть и другая, ещё неведомая ей сторона. Быть может, именно по этой причине они с мужем до сих пор избегали разговора об Ормусе? Её не хотели пугать, она не хотела выйти из того облака счастья и радости, что окутало её надолго после свадьбы. Иначе почему бы ей избегать вопросов об Ормусе, который время от времени возникал рядом с учениками или Иосифом? И теперь приходилось возвращаться к недосказанному, вызывающему смутную тревогу.
Могла ли она не почувствовать, как напрягся Иисус? Не ощутить, как насторожился Иосиф? Даже Понтий Пилат с появлением жреца потерял вид гостеприимного хозяина, с удовольствием поглощающего яства, предложенные ему и гостям. Ормус, по-видимому, отбил у Понтия аппетит. С неудовольствием косился прокуратор на него, едва прикоснувшегося к еде. Между тем, стол заслуживал большего, куда большего уважения, нежели то, что выказал жрец. На закуску префект в этот день предлагал моллюсков: морские ежи, устрицы, морские финики, спондилы. Откормленную курицу со спаржей. Паштеты, но исключительно из птицы. Главная трапеза состояла из рыбы и жаркого – опять же из птицы… Свинины не было. Прокуратор был настроен до появления Ормуса довольно благодушно. Он не хотел бы быть слишком злым. Разговор предстоял не из приятных. И хотя Иисус с Марией ели тоже немного, Понтийне проявил из-за этого неудовольствия. У него был неплохой партнёр: Иосиф. Иосиф был хорош в еде, как, впрочем, был хорош во всём. И прокуратор отсутствием аппетита не страдал. А вот, поди ж ты, появление жреца как-то всех отвратило от еды, – и любящих поесть, и тех, кто ел мало, но в удовольствие. Вздохнув, префект решил, по-видимому, что пора приступить к делу, и вновь заговорил решительно, коверкая язык. Но при этом не смущаясь.
– Иосиф, ты и Ормус посвящены. Иисус и… н-да… – с сомнением посмотрел он на единственную присутствующую в этом обществе женщину, – и Мария ещё не знают.
Что бы там она не знала – узнает, но римлянин не увидит её смятения. И Мириам сбросила с головы, словно невзначай, накидку. Гордо эту голову подняла. Взглянула в светлые глаза префекта с вызовом, хотя сердце её трепетало. Пилат не принял вызова. Отвёл взор. Он с женщинами не сражался, старался не делать этого без крайней необходимости. Он ведь не был Ормусом, который считал: сражаться нужно и можно – что с женщиной, что с мужчиной. Только с женщиной – её оружием, с мужчиной – его оружием.
– Кто из вас объяснит? – Пилат смотрел на Иосифа и Ормуса попеременно.
Иосиф быстро покачал головой в знак отрицания. По лицу его было видно, что предстоящий разговор его не радует. Он уступал первенство в нём Ормусу, и был рад, что может уклониться.
– Ты, жрец? Что же, это справедливо, – хмурясь, проговорил Пилат, на сей раз по-латыни, ибо с этим выкормышем всеядной Александрии, Ормусом, можно было не напрягаться. Жрец прекрасно владел несколькими языками, и порой, казалось, понимал движения души и мысли без произнесения их вслух. На каком бы то ни было языке. А может, и вовсе без языка, с ним это не казалось невозможным.
– Придумано всё тобой, на тебе все основные заботы – ты и рассказывай.
«О, Великая Мать!» – в тоске размышляла вовсе не безгласная и не самая глупая единственная за столом женщина. – «Вот он сидит передо мной – жрец-египтянин, которому дано быть охотником на души и тела, убийцей, выразителем разрушительного мужского начала, и одновременно врачевателем. Его Боги даровали ему немыслимую силу – тяжёл его взгляд, хищны его повадки, а уж его сущность… Под его взглядом, в котором тысячелетия высекли огонь, я готова опустить и глаза, и голову, и тело. Кто, как не Ты, Владычица, подсказал мне это, прежде чем проснулся мой разум? Сердце почувствовало недоброе с первого мгновения, с первого взгляда на него, а это – знак Твоего присутствия, Мать! Но если Ты дала мне понимание, о Великая, дай же мне и силу бороться! Я хочу защитить своего мужчину, и его ребенка, разве не это есть главное перед Тобою? Не для того ли Ты дала мне разум, и прекрасное тело, и наделила меня женской, непостижимой мужчинам тайной? Дай мне спасти тех, кого я люблю больше собственной жизни, или, если это не суждено, дай мне уйти прежде, чем я увижу их смерть. Сжалься, Великая!»
«Отец мой Небесный!» – взывал к Господу тот, кто был лучшим человеком среди присутствующих, а быть может, и среди всех когда-либо живущих. «Вот он передо мною, жрец, тот, кто страшнее даже фарисеев, ибо не в сердце его Бог. Бог его – во власти, и в силе той власти, что именем Бога живёт и питается. Не допусти ему попрать меня, ибо не меня он хочет растоптать, а Тебя в моём сердце!»
«Я всегда на стороне здравого смысла», – думал тот, кто олицетворял здесь торговлю и компромисс. – «Я не хочу, чтобы пострадала моя родня, и кровь от моей крови – Йэшуа. Никогда бы не допустил я, чтобы жертвой пала женщина, под сердцем носящая ребенка нашего рода… Пусть все здесь присутствующие поймут друг друга, и общее решение будет разумным. Обещаю, что всё для этого сделаю, во всяком случае, всё, что посчитаю необходимым».
«Как всё это мне надоело», – размышлял про себя хозяин этих мест. – «Этот жрец со своими дешёвыми трюками заезжего фокусника из восточных стран, с его глубокомысленным выражением лица. С кучей непонятных и мне мало или вовсе неведомых истин, без которых, видите ли, ни новой, ни старой религии быть не может. Что до меня, главная моя религия – честь. Это пилум и меч, пожалуй, они поважнее, чем гадания авгуров или чудеса жреца. Всё открыто, честно, и обнажённый клинок, и твоя ярость, и смерть противника. С Ормусом же ступаешь на зыбкую почву неких рассуждений, от которых с ума сойдешь, и только. Я велю удалить от Прокулы всех этих чародеев, и учителей, и знатоков закона, пока она впрямь не сошла с ума. Моя жена – это моя жена. Сам-то я как-нибудь со всем этим справлюсь».
«Все вы вначале покричите, помучаетесь совестью, отринете меня и мои выдумки, но сделаете по моему хотению», – с насмешкой размышлял виновник всех этих тревог, Ормус. – «Всё лишь в моих руках, ибо я тот, кто знает. Вы – мои игрушки, а я переставляю вас с места на место. Даже если вы об этом догадались, то противостоять мне всё равно не в силах. И это
А вот про Ормуса я только у Вас узнала. А чей он жрец, какого бога?
И еще один вопрос: изречение "сын человеческий" разве не означает — сын, божий, рожденный от человеческой женщины?
Огромное спасибо!