Баллада о материнской любви...

    Она была почти как настоящая, моя родная прокопченная чернейшим углём и пропахшая добела раскалённым железом кузница! Она была почти такая же, как описывают в старинных рассказах и легендах. Даже была немного похожа на масляные картинки художников, вольнофантазирующих на тему огня и металла. Потому что, как и положено такому загадочному заведению, она была непонятно таинственной и стояла на отшибе. Там, где среди чистого непаханого ромашкового поля, трогательно шумели неизвестно как уцелевшие среди цивилизации несколько гнутых и ломаных чахлых берёзок. Вдалеке от жилых домов, у проезжей, покрытой весной и осенью слоем жидкой грязи,  зимой заколдобленной и замуравленной жарким летом, дороги. Вела эта дорога из бетонного суетного серого города в небольшую пригородную деревушку с задумчивым названием - Сухая Балка.  Почему  - Сухая, и почему – Балка, было никому не ведомо. Истинный смысл этого названия давно затерялся в поблёкших и выцветших чернильных записях старинных журналов уездных и губернских землемеров, и в завитках и извилинах мозга последнего умершего околоточного архивариуса, знавшего эту тайну. Ну и пусть. Не одна она осталось с утерянным секретом своей фамилии и происхождения.

    Сама кузница представляла собой два типовых приземистых кирпичных гаража, каждый три метра на шесть, соединённых между собой проёмом в общей стене. В одном помещении был небольшой горн из жаропрочного кирпича с двумя старинными напряжённо звенящими наковальнями, железным верстаком и стеллажами с инструментом, клещами, шаблонами, ручниками, кувалдами, а другое помещение выполняло роль склада чернового железа и готовой продукции. Так я и работал. Да что там работал! Там я творил...! Ведь если какой-то процесс приносит радость, то это уже пожалуй и не работа, а одно удовольствие. Я же даже себе бороду отрастил, чтобы соответствовать картинному облику кузнеца. Правда, выросла она у меня неоднозначно трёхцветная, чёрная в центре, русая по бокам и рыжая на висках, но свою функцию по защите лица от искр и огненного жара выполняла исправно. Утром я часто приезжал на первом автобусе. Пешком под осенним дождиком или зимним снежком проходил получасовой путь, полной грудью вдыхая утренние туманы караулящие путников в низинах бывших оврагов.
    Открывал большие металлические скрипучие двери на огромных навесах, в пропахшую угольной гарью темницу. Заводил фыркающий и кашляющий бензиновым дымком генератор, раздувал огонь на так обычно и не остывшем со вчерашнего вечера горне, кипятил на углях в медной кружке крепкий чай и, наслаждаясь жаркими бликами оранжевого и синего пламени в угольной черноте горнового гнезда, рисовал в голове эскизы своих будущих творений.

    Утром я всегда рождался заново, чтобы стать богом Гефестом, творящим новый мир из остывших металлических осколков старой лавы. Потому что всякий человек способный на такое преображение, чувствует себя немного Богом. Или немного дьяволом. В зависимости от того будет он разрушая старое созидать новое или разрушать новое для восстановления старого.

    На бумаге обычно рисовалась только основная концепция произведения. Будь то гнутая оконная решётка, вычурная люстра на цепях, примитивный гвоздодёр или тонкая стальная каминная ширма. А все мелочи просто держались в голове. В большой мере всё зависело от терпения и настроения. От того, насколько в этот день будет мягким и податливым металл, изощрён мой ум и сильны мои руки. Если всё удавалось в начале, то и окончание было лёгким и воодушевляющим. Работа обычно начиналась незаметно, со шлифовки лица наковальни или выбора подходящего инструмента, с подбора подходящего куска железа, с разметки, но потом потихоньку затягивала так, что я зачастую забывал об обеде и весь день питался только крепким чаем, иногда закусывая его ореховыми карамельками.

    Тяжелые физические усилия и кувшины пота, пролитые при создании любой мало-мальски значимой вещи, компенсируются сознанием того, что эта вещь останется на этой земле на долгие годы. Крепкая сталь может заржаветь и погнуться, но никогда не утратит своей истинной сути, если только снова не попадёт в горнило плавильной печи. Она проживёт десятки, сотни лет, а может, ещё будет служить экспонатом и в следующем тысячелетии, когда имя творца уже давно будет забыто, а его прах будет растворён во вселенской материи занесённых временем погостов.

    Что ещё меня привлекало в моём тогдашнем положении, так это то, что большую часть времени я находился в добровольном необременительном уединении. Какие-то, как тогда казалось мне, глубоко философские размышления складировались ровными золотыми слитками в моей голове под фейерверки искр и колокольный звон наковален и молотков. Нечастые клиенты редко отвлекали меня. Они приезжали, делали заказ или платили деньги, забирали готовые изделия и растворялись за невысоким пригорком в конце дороги, ведущей в город. Постоянными моими гостями были только сутулая бабка Путинчиха, полдюжины чумазых драчливых воробьёв, поселившихся в несущих плитах потолочного перекрытия, и небольшая интеллигентная крыса Чува.

    Бабка Путинцева останавливалась у меня на отдых пару раз на дню. Рано утром и рано вечером. Она жила в далеерасположеной деревушке Сухая Балка. И ежедневно с ручной тележкой таскалась на небольшой рыночек, находящийся в близлежащем городском микрорайоне. Торговала она жареными семечками тыквы и подсолнуха, кедровыми орешками, клюквой, брусникой, черникой, грибами, ранетками, домашними соленьями и прочими мелкими дарами сибирской природы. Основную часть товара она хранила на рынке, но ежедневно ей приходилось подвозить на ручной тележке понемногу своих лесных и огородных заготовок для восполнения проданного товара. Автобусы из деревни не ходили, и поэтому почти ежедневно ей приходилось совершать пятикилометровые марш-броски. Обычно она тяжело дыша останавливалась в дверях гаража, стоящего в десятке метров от дороги, садилась на металлический табурет и, попивая предложенный мною чай, вела бесконечный рассказ о своей жизни. В основном все её истории были о своём единственном сыне, сорокалетнем балбесе, который никак не может жениться и устроиться на нормальную работу. Поработав где-нибудь пару месяцев грузчиком или охранником, он обычно жестоко разочаровывался в несправедливой,  по его мнению, оплате, увольнялся  и по полгода валялся на диване, попивая пиво и смотря бесконечные мыльные сериалы.

    Чтобы прокормить этого толстого, уже начавшего лысеть увальня, бабушке приходилось ежедневно таскаться на рынок, заодно присматривая ему невесту среди контингента рыночных торговок. Но все её попытки сосватать своего потомка заканчивались тотальными неудачами, ведь от неё самой весь рынок уже был наслышан о «достоинствах» единственного отпрыска. Впрочем, я никогда особо не прислушивался к её болтовне, так как времени её выслушивать особенно не было, и лишь изредка улавливал смысл фраз долетающих сквозь звон молотка. Посидев и отдохнув у меня с десяток минут, она отправлялась дальше, чтобы в следующий раз продолжить бесконечный рассказ, замкнутый в круговую цепь слов, с прерванного места. И её сутулая сухая фигура с  влекомой следом, гремящей колёсами тележкой долго ещё таяла над грунтовыми колеями.

    Вторым моим гостем, а точнее квартирантом, была небольшая чёрно-серая крыска, которой ещё от прежнего хозяина досталась кличка Чува. С ударением на первом слоге. Это было добродушнейшее и тщедушнейшее создание, миролюбивое, нагловатое, пугливое и ласковое одновременно. Всякий раз, когда я доставал из сумки что-нибудь съестное и шуршал пакетами, она  вылезала из своего убежища и с самым покорным в мире видом просительно смотрела на мою трапезу печальными чёрными бисеринами глаз. Ох уж эти глаза! В них было всё! И рабская покорность, и немая мольба, и вежливая почтительность, и безграничное терпение, и преждевременная благодарность за ещё не полученные дары! Любовь и преданность с первой секунды знакомства выражал её взгляд. Воистину это творение было воплощением звериной человечности!

    Перегородка между гаражами была сделана не из кирпича, а из пустотелых шлакоблоков, вот в одном из таких сегментов самого нижнего ряда и обжилось это создание. Блок был немного сколот, и в нём при укладке стены образовалось отверстие диаметром чуть больше пары сантиметров, которое и оказалось достаточным для неё. Сухой и пустотелый шлакоблок, согреваемый добрым жаром горна, оказался надёжным и тёплым домом для непритязательной дамы. Конечно, она была очень хрупкой и миниатюрной даже для крысы, но всё равно я удивлялся, глядя, как она просачивается в это мизерное отверстие. Видимо, их кости устроены по-другому, или она была феноменальной гимнасткой, но так или иначе, она спокойно курсировала через это небольшое отверстие. Вежливо и с благодарностью приняв от меня остатки трапезы, она аккуратно обедала, тщательно подбирая с пола даже самые мизерные крошки хлеба, колбасы и сыра. И потом тщательно умывалась, лапками протирая белёсые волосинки небольших усиков. Она была чистюлей, небольшой участок пола перед входом в её обитель всегда блестел как мраморный паркет, хоть и было в кузне достаточно пыли, копоти и сажи. Полная идиллия царила в наших простых отношениях: она меня ждала и любила, а я никогда не опаздывал на свидания и позволял ей меня обожать! Зачем разочаровывать божью тварь, если мне это ничего не стоит….

    Месяца через три после нашего знакомства она ненадолго исчезла и не сверлила меня по утрам своими глазами-рентгенами. А потом, однажды утром придя на работу, переодевшись и растапливая щепочками ещё тлеющие угольки, я услышал тоненький, не громче комариного писка, скрип. Выключив шелестящую жестяными лопастями вытяжку, я прислушался и понял, что он доносится из гнезда пропавшей квартирантки Чувы. Но самой её при этом не было видно. Взяв фонарик, я опустился на одно колено и заглянул в отверстие её жилища. Дырочка была очень маленькой, но в направленном луче я отлично разглядел саму временно исчезнувшую, тревожно смотрящую прямо в центр  яркого света, и рядом с ней крошечное пискливое неказистое создание, покрытое голой розовой морщинистой кожей, ещё абсолютно лишённое шерсти и беспомощно копошащееся у её груди. Вот те раз! Оказывается, эти несколько дней  она была в декретном отпуске. Она стала мамашей!

    И когда в обед она выскользнула из своего убежища и уставилась на меня с немой мольбой, я уже просто с полной неизбежностью почувствовал себя покровителем и почти отцом этого странного семейства, состоящего из взлохмаченных беспокойных воробьёв и маленькой крысы с детёнышем. Теперь, собираясь на работу, я непроизвольно захватывал что-нибудь и для кормящей матери, наверняка с нетерпением ожидающей моего прихода. И действительно, если раньше её можно было назвать скромной и терпеливой, то теперь она стала настойчивой и суетливой. Крысёнок родился единственным и был поэтому очень крупным и прожорливым, стоило ей на несколько секунд отлучиться, как он тут же начинал