Повести Ильи Ильича. Часть 2

одинакового красного цвета он похож на обессилевшего от крови и отдыхающего вампира, огородившегося со всех сторон, чтобы не раздавили.
Раньше единственным запретным местом для прохода к реке, если не считать расположенных рядом очистных сооружений, был соседний со стадионом правительственный дом с парком – «обкомовская дача», построенная при Хрущеве. Причем охрана очистных сооружений и обкомовской дачи не очень раздражали, потому что первое было правильно, а с неправильным вторым можно было мириться как с исключением из правила.
Теперь стало невозможно пройти к реке и с другой стороны от стадиона, где весь берег заняли коттеджи.
Стадион «Газпрома» - оставшееся место условно разрешенного прохода. Там, конечно, тоже стоит охрана, и к реке пускают не всех, потому что обследовавшие дно водолазы обосновали купание в реке опасным для жизни, о чем предупреждают запретительные таблички. Пускают, во-первых, заниматься физкультурой, если приобрести абонементы или автопропуска. А во-вторых, бесплатно - организованную группу стариков из клуба моржей. Собственно моржей из них единицы, но в купальный сезон много примкнувших, борющихся со своими болезнями посредством умеренных телесных движений, - таких, как моя мама.
Стадион давно воюет с нежелающими платить за свое увлечение пенсионерами. Война идет с переменным успехом. В этом году старики на коне – они завоевали право проходить без бумажек и лишних расспросов, и не только для себя. И теперь у них даже есть причал с лесенкой для спуска в воду, что особенно важно, учитывая состояние тел многих пожилых пловцов.
Среди стариков больше женщин, активность которых перебарывает и внешние неудобства, вроде необходимости переодевания при всех, и внутренние переживания, связанные со стыдом показать старческую плоть в купальнике. Плавание их оживляет, многие забывают о комплексах и в хорошую погоду не спешат расходиться по домам, занимая место на причале, как на скамеечках во дворах.
В отличие от городских дворов, здесь можно услышать и нечто интересное, вроде невольно подслушанного мной, пока я поднимался на причал, обсыхал и вытирался, разговора женщины с уставшим голосом и бывшей руководительницы стариковского клуба, расположившейся в центре причала на рыбацком стульчике. Руководительнице было под восемьдесят. Эти восемьдесят были видны и по ее фигуре с пухлыми отекшими ногами и руками, и по лицу с бородавками. Только глаза у нее были молодые - быстрые, живые, ясные. Мама рассказывала, что ее дети давно живут в Израиле. Она к ним часто летает и подолгу гостит. Но перебираться туда навсегда не хочет.
Я не видел, чтобы она плавала. Она всегда сидела на стульчике, желала всем здравствовать, что-то рассказывала о детях и внуках, что-то спрашивала.
- … Конечно, тяжело, и даже приходится себя заставлять, – отвечал ей бесцветный голос. – Но так бывает тоскливо без этого. Когда покажется все ненастоящим. Все, что было. И начинаешь вспоминать, как в детстве мечтала делать нужную работу, любить по-настоящему. Как будто вчера это было. Как я мечтала, как сердце замирало. Как была уверена, что у меня получится все, о чем думаю. Как празднично все будет, какая радость будет, счастье. Не только у меня - у всех, кто меня окружает. И я буду стараться этого достичь, все делать, что для этого нужно. И эта надежда, такой она казалась простой и реальной. А сегодня уже все прошло. Вся жизнь пролетела между вчера и сегодня. Как же это получилось? Ведь получается, что жизни не было. То есть должна была быть, и что-то было, а было ли? Ведь между вчера и сегодня ничего нет. Об этом и думаешь - особенно, когда не спится. Все думаешь. Зачем жила? Что видела? Как будто детская мечта сменилась сном, тяжелым забытьем, и все было во сне, а не наяву. Как не со мной. Почему все так было, куда прошло? Плакать хочется... Ты про болячки говоришь, а мне все равно, что болит. Я знаю, что не от болезни умру – от тоски. Как перестала работать, так точно сглазили. От этой тоски все и болит. Ночью то ли спишь, то ли нет. Утром ничего не хочется. Каждый шаг кажется лишним. Зато, когда пересилишь себя и залезешь в воду, то будто муть эту с себя смываешь. И на время легче становится, и можно дальше жить. Даже не знаю, как это сказать, но мне не тело надо размять, чтобы проснуться. Главное, тишина эта, вода, природа, которой нет в городе, – здесь все живое вокруг, все живет, все зовет жить, и все плохое в тебе от этого переворачивает вниз, чтобы не мешало. И мысли из-за этого переменяются. Как-то и про обиды забываешь, и дети кажутся лучше, чем они есть на самом деле, да и все вокруг - лучше и живее. А потом и тело оживает, когда наплаваюсь. И в голове все опять по полочкам раскладывается, - что надо теперь сделать, а что потом. И уже хочу жить, потому что и сыну надо помочь, и к дочке хочется поехать. И чего, думаю, дура, ночью плакала? Ведь все хорошо. Жизнь прожила, как все. И даже лучше многих. Все у меня было. И сейчас все есть для жизни, и зачем только эта тоска меня крутит?
Подслушивать дальше стало неудобно, да и не было нужды, - я услышал, что хотел. Тогда я уже знал, что земное счастье и благо, к которому всю жизнь стремится человек, раскрываются всего в трех вещах. Либо в развитии способностей к нужному людям и полезному для них делу и в делании его по совести. Либо в развитии способностей к бескорыстной любви, в умении ждать и правильно выбирать. Либо в преодолении увечий и физических страданий, умножая возможности здоровых людей, которые видят, как эти страдания преодолеваются. Но, зная об этом из книг, по жизни я видел, как плохо людям удается счастливо жить. И спрашивал себя – почему?
Одна женщина, философ и культуролог, причину разлада с жизнью нашла в культуре, которая массово программирует людей лишними, фактически нас омертвляя. Такое принять трудно, а понять еще сложнее. Зачем так устроено? Кому это надо?
И вот если начать размышлять об этом, то постепенно понимаешь, что сам виноват в своих бедах, сам поддался чьей-то чудовищной задумке, и только тогда захочешь очнуться и заявить о себе - тому, у кого лишних не бывает, кто нас всегда поймет и простит. А вместе с этим захочешь заявить и доказать себе, что ты не просто существуешь, а живешь. Как доказывает это себе женщина с тусклым голосом и необоримым желанием прогнать убивающую ее тоску.
Но если культура отвергает массу людей, призванных жить, то как можно считать ее справедливой? Значит, нужно ее поменять. Создать внутри нее новую культуру, в которой есть место для совестливых людей.
Когда я подумал так, после подслушанного разговора на пристани, то по коже пошли мурашки, и часто забилось сердце. Со мной так бывает, когда после долгих и напрасных попыток решить сложную задачу, я вдруг вижу простое решение. Озарение в эту минуту бывает таким ярким, а найденное решение кажется таким ясным, что душа ему радуется и не верит вечно сомневающемуся разуму, который исподтишка настаивает на проверке.
Дом (2)
Каждый год часть своего отпуска я провожу у родителей. Утренние прогулки с мамой, редкие беседы с отцом, пляж, обход родственников, традиционные расспросы, разговоры и семейные праздники - со стороны мое времяпрепровождение должно казаться скучным, но оно дает возможность поразмышлять о важном, оставшемся в детстве и юности, которое я каждый раз пытаюсь себе досказать, но не успеваю и оставляю на потом.
Родители жалеют, что когда-то отпустили меня учиться в столицу. Моя замужняя сестра с семьей живет рядом с ними. Моя же семья далеко, и от этого их родительское счастье неполное.
Отец и мама очень ждут нашего приезда. Из года в год все ждут, и снова начинают ждать с момента очередного прощания.
Пока не выросли дети, мы приезжали к ним всей семьей, потом - вдвоем с женой.
- Как дела на работе? – обычно спрашивает меня отец, когда мы остаемся с ним вдвоем.
- Все хорошо.
- Ты мне честно скажи, крепко держишься?
- Да.
- Ну, дай бог, дай бог.
- А мне прямо перед твоим приездом приснилось, - продолжил он теперь, - что это не ты, а я к тебе приехал, и мы опять поехали с тобой на дачу к Александру Петровичу. Хороший был старик, жалко, что умер… И ты знаешь, такой был яркий сон перед твоим приездом и такое чувство, когда проснулся, что как будто я недавно к тебе ездил, не позднее прошлого года.
Отец задел за пережитое. Вслед за ним я подумал, как недавно и как давно это было. Для меня – в другой жизни, которая закончилась вместе с выплеснутой на меня злобой человека, которого я наивно считал приятелем.
<…>
Как хорошо, что, спасаясь, я не стал искать внешних перемен своей жизни, хотя еще не знал твердо, что «Аллах не меняет того, что происходит с людьми, пока они сами не переменят того, что есть в них» .
Перемена во мне, если она произошла, и если обозначить ее двумя словами, связана с тем, что я принял в свою жизнь творца и вседержителя. К сожалению, эти слова затерты многими смыслами. Отец напомнил мне время, когда и для меня эти слова казались устаревшими. Как давно и как недавно это было!
В тот год я приезжал к родителям один, - супруга завершала воплощение давней своей мечты о высшем образовании.
Как обычно, мое растительное существование у родителей включало регулярное питание, прогулки, пляж и давало поэтому возможность спокойно поразмышлять.
Я уже пришел к тому, что мне надо что-то переменять в себе, а вот что и как, не знал. Как-то трудно шли перемены. Толковых идей о том, что делать, не хватало, вот я и задумался в очередной раз, как идеи рождаются.
Для меня уже было бесспорно, что первая ценность любого не только творения, но и всякого дела, - идея. Расскажите, покажите, да просто намекните на дельную идею, которую можно понять, – и большинство разумных людей ухватится за нее, разовьет и почти всегда получит полезный результат. Но вот почему некоторым людям приходят в голову толковые идеи, а многим – нет?
Я думал, может ли мозг сам по себе, без посторонней помощи, образуя случайным образом связи-синапсы, рождать идеи, и все больше склонялся к тому, что случайным образом не может. По многим признакам я видел, что мозг – это компьютер, в котором благодаря родителям, образованию и общению включены многие программы, управляющие поведением, и что я могу даже переписать некоторые свои программы или записать в мозг новые, но только, если мне подскажут идею этой новой программы, и если я приму ее сердцем. А что делать, если нужные идеи не подсказывают?
В общем, никак у меня не получалось, как мозг может родить идею. Он способен подсмотреть, прочитать, узнать от кого-то, воплотить, но как ему родить? Получалось, что акт рождения мысли созвучен вдохновению, и совершенно невероятным представлялось, как все это возможно устроить без связи с богом.
Неспешные мои размышления о высоком перемежались чтением книг, до чего в нашей семье все охочи.
Читать мы с родителями расходились по разным углам квартиры.
Отец после глазной операции опять все натурально видел, то есть одну луну, а не пять, четкие лица, а не бесформенные пятна, ветки и листья ивняка на другом берегу реки, а не зеленое марево вместо них. Он и читал, и гулял, - правда, остерегаясь проблем с давлением, прогуливался в одиночку, по собственному графику, медленным