тамарин день

конец, так как первый был уже в ее руках, а он уже удалялся...
"Все знать невозможно, - думала Шубину вслед девчонка, - какой странный дяденька". "И ничего странного в этом нет, - отвечал ее мыслям Шубин, - просто сегодня всемирный праздник, о котором никто кроме меня, не догадывается. Сегодня Тамарин День!.."

                       2

- Шесят первый километра, следующая шесят пятый... - устало пробубнило радио, но привычного щелчка, выключившего микрофон, не прозвучало, после шипящей паузы продолжило, - чайку что ля! - И только  после этого заключительного уведомления наступила привычная тишина, насколько возможная в спешащем поезде - сознание послушно не фиксировало неизбежного шума скрежещущего и стучащего металла.
Тамара представила полную, втиснутую в черную железнодорожную шинель с блестящими желтыми пуговицами пожилую женщину с эмалированной кружкой в руках, из которой вверх тянулся парок, с уютными домашними движениями и немудреной жизненной философией в остановившемся взгляде на черном стекле пролетающей мимо ночи. Там, в голове состава, добры молодцы уверенно переключая рычаги и кнопки, едут точно по расписанию, обсуждают вчерашний футбол или эстрадную красотку по телевидению. Им есть о чем поговорить - молодым, цветущим, несущимся на огромной скорости впереди поезда, а она одна в самом конце, на потертом стуле, с проложенным для тепла и удобства ватником, с эмалированной кружкой в руках. У ног хозяйственная  сумка с перештопанными ручками, с крутыми от провизии боками, - "чай одной ногой в столице работает", - на черном стекле пролетающей ночи - остановившийся взгляд. Конечно, ее ждут дома, а может быть, и встретят, и она обязательно оттает среди тех, ради которых на старости лет ей и приходится кататься, - хоть и не мудреная работа, да за так деньги нигде не платят...
Тамара, раскладывая чужую судьбу по полочкам, сама того не замечала, как пыталась обязательно привести ее к счастливому концу. Она мечтала быть очень! счастливой, и наверное потому искренне желала счастья той простой и усталой женщине в самом конце мчавшегося в ночи поезда.
Шаталов сидел напротив, читал. Вернее, держал газету на тот случай, если она вдруг откроет глаза, то обязательно найдет его увлеченным чтением,  и ему не придется искать оправдания за свою откровенную бестактность. Но не смотреть на нее он не мог, - это была магическая сила,- и, пожалуй, первая возможность за все время их знакомства. Она сидела, откинувшись на спинку скамейки: голова чуть наклонена вперед так, что подбородок утопал в высоком воротнике толстого свитера, свободно спадающие волосы обрамляли тонкое, нежное лицо, если не считать полосок слегка потемневшей кожи под глазами, может быть, тени от падающего тусклого света на длиннющие, слегка загнутые кверху ресницы? Вагон качнуло, качнулось ее лицо, тень неотступно проследовала за ним. Значит, устала. Не удивительно: уже два месяца напряженной учебы после каникул - до госэкзаменов рукой подать... и как там у них все сложится? Знать бы, как она себе представляет?     Не открывая глаз, она развернула голову к окну, пядь волос съехала еще дальше вниз и на лицо, прикрывая глаза, и обнаруживая при этом совершенно не тронутое загаром ухо. Словно сработанное тонким мастером из слоновой кости, утверждало оно свою белизну на шелковистом каштановом полотне. Взгляд по руке соскользнул к бедру, выразительному даже под одеждой, потом еще ниже, полы плаща разошлись в стороны, обнажив круглые колени, обтянутые сиреневыми колготками, затем по упругим линиям вверх! но тут же разбился о наседающую сверху шерстяную юбку, - вернулся, чуть задержался, и снова повторил безуспешную попытку. Воображение предлагало дорисовать то, что было неподвластно взгляду, но он гнал его от себя: сегодня все должно произойти по-настоящему - без иллюзий и миражей. Он нащупал в кармане ключ...
- Шесят пятый километра!..
Шаталов тронул ее за коленку.
- П -  проснись! В - выходим!
Что это? Звучал чужой голос: шершавые слова с каким-то скрипом продирались через пересушенное горло, вытягивались, местами рвались от напряжения. Знобило.
На соседней скамейке во все стороны растекался еще не старый товарищ с кипящим малиновым лицом и тройным подбородком. Рассупоненный до последней майки, он шумно заглатывал окружающий воздух, можно было только диву даваться, что другим тоже еще достается, и с не меньшим шумом, вперемешку с кислым хлюпаньем, выбрасывал наружу липкий пар. Окружающие пассажиры изредка бросали на него затравленные взгляды, явно не находя в нем собрата по несчастью: топили в вагоне нещадно, - скорее наооборот, видели в нем источник всех бед. Он и впрямь казался перегретым паровым котлом, приближение к которому не предвещало ничего хорошего. Абстрактно представляемая килокалория сейчас приобретала для Шаталова реальное, физически ощущаемое, определение теплоты.
До какого состояния может себя опустить человек, и виной-то всему - попустительство обыкновенному низменному желанию, а попросту говоря, обжорству. Вот и Тамара с ее максимализмом, может быть, еще не до конца понимает его, но настанет время - поймет и будет благодарна за его настойчивость и терпение. Шаталов старался как можно скорее выйти из того, растравленного состояния, в которое вогнал себя ожиданием предстоящей близости, понимал, что озноб выдает его мысли, и потому пытался сосредоточиться на чем-то отвлеченном, в надежде обрести привычную уверенность в голосе.
- Приехали, - продолжил он осторожно, проверяя себя на слух и, убедившись в восстановленном равновесии,  заговорил совершенно свободно. -  Ты во сне так счастливо улыбалась, что, право же, не хотелось будить.
Тамара молчала. И было не ясно: то ли она еще не проснулась, то ли сознательно не хотела покидать радужного состояния. Улыбка постепенно исчезала, и на ее лице обосновывалось вызывающее раздражение. Шаталову не раз приходилось испытывать на себе ее теперешнее состояние,- такие встречи были тягостны, - но отступать было поздно. Оставалось одна надежда на непредсказуемость ее настроения, с внезапно приходящими на смену друг другу подъемами и спадами. Он осторожно забалансировал на узенькой опоре, тщательно вывешивая на вытянутых в сторону руках каждое слово - любое из них могло оказаться последним.
- Проедем... Будем в лесу ночевать...
- Значит, не судьба! - мягкие очертания ее губ резко вытянулись в одну глубокую линию, но затем снова смягчились. - Встаю уже, встаю...
Платформа встретила их абсолютной чернотой, с единственным тусклым, не то красным, не то желтым фонарем посередине.
Четыре одинаковые долговязые фигуры неподалеку висели на перилах. Слева, вдалеке, виднелись редкие огни дачного поселка, к которому как раз и лежал их путь. Если видны огоньки, значит, опали листья, летом их разглядеть невозможно было бы при всем  желании. Тамара как бы заново удивилась мудрому наблюдению классика: "Прозрачный лес один чернеет..." Действительно, - черный и действительно, - прозрачный. Сопричастность прикосновения к великому и настоящему накрыла ее лирической волной осознания уникальности бытия на этом свете. Она вспомнила о старушке с эмалированной кружкой в руках, обернулась, - электричка была уже далеко, обозначив себя сонными огоньками. Тамара подняла руку и  так долго держала ее в прощальном приветствии.
Долговязый появился перед ней совершенно неожиданно, словно привидение. Понадобилось время, чтобы она смогла вернуться из сомнамбулистического мира снова сюда, на эту черную платформу. Наконец до ее сознания дошло, что это один из тех четырех, висящих на перилах бельем для просушки. Впечатление усиливали вихляющие некоординированные движения соломенной фигуры, надломленной где-то посередине и в коленках, болтавшейся во все стороны от набегающего ветерка. Казалось, выдерни из подмышек веревку, невидимую из-за темноты, и груда белья горкой распластается у ее ног. Наседающие друг на друга белки над торчащим носом и мокрым ртом усиливали чувство отвращения к тощему сопляку, - именно сопляку, ибо "шпана" для него звучало бы комплиментом. Скорее всего, из маменькиных сыночков, - решила она, - или студентиков, толкущихся в институтских коридорах и пропустивший  вместе с рюмкой пилюлю групповой храбрости.
Напротив Шаталова стоял второй из загулявшей компании, - остальные, не меняя позы, лениво проявляли интерес, выраженный в небрежно закинутых в их сторону лицах. Бойким выглядел тот второй, да и в физическом развитии ему можно было отдать предпочтение.
Засучив руки в карманы и покачиваясь на носках, он авторитетно выстроил фразу:
- Выбирай!.. А у тебя другого выхода нет! Или каждому по яблочку, или... твою  красатуличку на ночь...
Тамара совершенно не испытывала страха, - не бояться же этих подонков! - скорее наоборот: ей был интересен Шаталов в этой непривычной ситуации. "Как он поступит? Заставит его извиниться перед ней? Нет, вначале просто проучит... - Пауза затянулась. Она почувствовала напряжение от ожидания развязки. - Вот сейчас! - Шаталов медленно склонился над сумкой. - Вот сейчас!.. Но что это? Он достает из сумки яблоки? Он выбрал яблоки! Он хочет заплатить за нее! Яблоками?! Что он делает?" - хотела крикнуть! все равно что, но только остановить его, удержать от позора. Не успела. Костлявый холод пальцев долговязого на подбородке перехватил дыхание. Прокисший изо рта запах, довольная ухмылка, а главное, - стыд, переполняющий душу, вызвали острое желание к стремительному очищению. "Скорее! Скорее избавиться от этого липнувшего, мокрого, омерзительного платья! Я сама! Сама смогу постоять за себя!" Тамара сжала пальцы в кулаки, уперлась в грудь долговязого и с силой, на которую только была способна, толкнула его от себя. Увидела выпростанные вверх крылья падающий птицы... Потом все происходило помимо ее воли, память записывала на свои ленты только окружающие звуки: глухой удар у самых ног, вскрик!  звон разбитого стекла, многоголосое ругательство, тяжелые, спешащие к ней шаги...
Смутное осознание происходившего стало доходить до нее уже на окраине перелеска, когда подслеповатые дачки, окруженные редким забором, услужливо подкатили под их ноги проселочную дорожку. Они продолжали бежать, но теперь их сопровождала тишина, прерываемая только тяжелым сопением Шаталова. Тамара остановилась. "Этот сочный хруст в ушах! Это дыхание! Что это?.." Ответ находился где-то совсем рядом, она сделал несколько шагов, прислушалась... Только мерное дыхание Шаталова, - и снова дохнуло близким и сокровенным. Тамара закрыла глаза, сосредоточенно напрягла память, при необходимости пользовалась этим нехитрым приемом, и... получилось! Она увидела окруженную со всех сторон горизонтами казахскую степь, бездонное небо над ней, с размытым раскаленным диском в центре, бегущих строем, тяжело дышащих солдат в коричневых от пыли сапогах, себя, повисшую на отцовской руке. Так вот откуда знакомый хруст - последнее соло каждой в отдельности и угрюмый хор всех вместе пересушенных, а потому не гнущихся под тяжелой подошвой, травинок, превращаемых в обыкновенную пыль. В первое лето пребывания на той далекой земле они