Будто бы давно уже определено - мы можем помнить только то, с чем сами соприкасались, видели, чувствовали или хотя бы нафантазировали себе в прошлые времена. На самом деле наша память гораздо глубже. Всякая встреча со свидетелями минувшего неприметно и несказанно обогащает ее.
Вот обрыв плотно слежавшегося песчаника самых причудливых расцветок, от белесовато-кремового до густо-бордового. Слои песка то уширяются, то сжимаются до тонкой ниточки, изгибаются в такт давно уже несуществующим порывам водных масс, наносивших осадочные породы в глубинах моря. Нет больше этого обрыва, срыт мощной техникой для производства дорожных работ, перемолот колесами и ступнями прохожих в серую неказистую пыль. Нет больше и ласточек-береговушек, гнездившихся во множестве над ручьем в стене плотного песчаника. Они лишились дома, сердце - красоты, ум будущих поколений - невосполнимого кладезя памяти. Пусть пафосно, а как сказать иначе?
Вот бабушки на крылечке вспоминают свою молодость, ту, что была до революции, а потом и в колхозе... Жалко мне разбирать это ветхое крыльцо, на котором больше никто не собирается на посиделки. Каждый год починяю, лишь бы не провалились крошащиеся лаги под половицами. Нет в нем особой красоты, а память живет. Впрочем, это такая память, как в узелковых письменах индейца, пристреленного метким конкистадором, никому после меня ненужная и невостребованная, если только не будет передана из уст в уста сердцем и словом. И все принадлежности, необходимые для ткацкого стана, прядения, приготовления домашнего хлеба, останутся по пыльным углам чуланов и чердаков непонятными аретфактами минувшей эпохи, не восполняющими память живущих. Так же как льняные мочила по заросшим межам будут только никому непонятными досадными лужицами.
Вот дерево, растущее посреди нашей деревни. Для кого-то, прибывшего лет двадцать тому назад на постоянное место жительства, - всего лишь липа-медонос стопятидесятилетнего возраста. Есть польза, есть доход. Ну, а случись буре повалить ее, уже слегка накрененную, дуплистую, даже на дрова не сгодится - слишком кряжиста, да и березовых аллей на заклание местным лесорубчикам пока еще вдосталь. Когда-то на этой липе висел рельс, чтобы созывать людей во время пожара. Это я помню. А прежде под ней стоял дом нашей родственницы, глуховатой Марфы, пожилой уже женщины. И липу поэтому называют Марфиной. Моя мама с соседом-одногодком Валентином в послевоенном детстве ходили к Марфе за хлебушком. Зубов у старушки не было, а потому ела она сама только мякиш, от домашнего круглого хлеба оставались корки. Дети забирались на коленках по ступеням крыльца, и Валентин гнусаво просил (такой уж у него был голосок): "Ма-арфушенька! Дай нам корочку хлебца. Мне - беленькую, а Нине - черненькую". Беленькая и черненькая корочки - от одного и того же хлеба, только нижняя - белая, потому что сдобрена мукой, чтобы хлеб не прилипал на поду, верхняя же, слегка подгоревшая в жаре русской печки, черненькая. Эту "черненькую" корку со вздувшимися пузырями, которые интересно было прокалывать пальцем, я тоже помню из своего детства. А вот то, что на липе водружал флаг Булак-Булахович, помнить не могу. Она уже тогда, в годы гражданской, была самым приметным высоким деревом в округе. Позже, в 37-м, сосед возвел поклеп на моего дедушку Шурку, якобы он в четырнадцатилетнем возрасте был активным агитатором, казнил вместе с Булаховичем красноармейцев, одного лично повесил. Семнадцатого декабря в большой мороз дедушку увели, в ночь под новый 38-й расстреляли, второго января, попив шампанское, оформили расстрельные документы. А в 60-е годы все "расстрелянные" и "повешенные" им люди оказались живыми в процессе дознания по вопросу реабилитации. Сосед, отец того самого Валентина, умер много позже страшной смертью, закусив зубами недопитую стопку водки и рухнув навзничь со стула. Когда мы приходим на кладбище, где покоится моя бабушка и другие родственники, ухаживаем и за его могилой.
Память - не судья и не палач. Мы не боги, чтобы изрекать и выносить приговоры. Но помнить нужно не только то, что видели, продумали, прочувствовали или домыслили мы сами. Разве не важнее видеть и понимать то, о чем нам могут рассказать черты родного ландшафта, старый окоп, обрушившаяся землянка, вековые деревья, прялка и деревянная лопата для вынимания хлебов, простые вещи, которых касались руки наших близких и могилы, в которых они покоятся. Даже могилы тех, кто сделал нам великое зло. Потому что без такой памяти не бывает любви.
