…Когда-то мне казалась самой дивной и бесконечной радостью, мерцающей правдоподобным огоньком.
Я с удивлением осознаю, что были дни, в которых целые сутки проводил в темных причудливых декорациях и тусклом освещении, наблюдая за улетающими и вновь прилетающими листьями с какими-то фантастическими, чужими мыслями.
Тогда я с усталым интересом старательно окунался в сознание сказочного незнакомца; за пробы выразить которое, надо мною тайком смеялись, с нисхождением поглядывая на огромные накладные темные локоны, скромную шляпу, криво, густо нанесенный грим. Но я терпел все неудобства, связанные с неимоверно сложным сценическим костюмом и длинным, темным плащом ради…
Стремительного, захватывающего мига фантазии, где можно было подчинить себе, пусть и на миг, далекий от скучных понуканий встать в ту или иную позу, произнести слово с той или иной гримасой; от бессонных, из-за стука проезжающих карет, гула шагов, скрипа несмазанных дверей и старых половиц; от скучного звона редких монет...
Я вновь стремительно ищу, сквозь их лязганье, тот мгновение; с изумлением, некоторой тоской гляжу, будто в волшебное зеркало, в нем меня, тогда, совсем крохотного, неуклюжего для своего возраста и профессии, вновь, как в насмешку, грубо швырнули в, должное быть мною выученным, сознание главного, мистического незнакомца; спешившего на бал…
На этом празднике красок и звезд, странно и неприятно отдающих мои, небрежно покрытые густой пудрой, маленькие щеки пустым холодом тумана, я чувствовал полную растерянность и потерю последней капли энтузиазма, смелости: повсюду мелькали, словно как лунные бабочки, перья с нарядов гостей, блестящая радуга из платьев и костюмов, на фоне которых я выглядел чем-то, вроде простенькой тени; переливались фонтаны, наполненные чем-то неестественно-светлым, но, как казалось, очень заманчивым и сладким.
Именно эти фонтаны сначала послужили причиной, наверное, того, что я стоял, бесконечно растерянный и завороженный, судорожно вспоминая, что сейчас атмосфера веселья выветрит остатки выученного и мне попадет. После страхи стали скрытее, мастерски ускользая от меня, шепча: «Нечего бояться, никто тебя не будет требовать выученные слова; веселись!»
Тогда мне щемяще показалось неправильным, плохим слушаться этих слов и я стал, традиционно путаясь в плаще, пробираться к выходу из этого непонятного места, как будто отражающим невидимый выход с подмигивающими окнами и арками; стараясь не слышать привычных улюлюканий толпы.
Из нее выделилась дама в ослепительно-красном платье, приятно улыбающаяся и предлагающая мне потанцевать («Мальчик, что ты стоишь и пугаешься? Тут нечего бояться малышам, все будет хорошо!... Пойдем потанцуем, а потом я тебя, чтобы ты был таким же хорошеньким и радостным, угощу вкусными конфетками, тортами, всем, чем пожелаешь…»).
Мне вновь стало стыдно, что я забыл поприветствовать ее, неудачно отмахнувшись от испуга и произнеся выученную реплику. Женщина посмеивалась и помогала мне танцевать, чувствуя себя так, если бы я был взрослым и она… тоже играла какую-то роль!
Что-то подсказало мне, что я поступаю неосмотрительно, согласившись потанцевать со странной дамой, кокетливо поигрывающей моими крохотными, неумелыми руками.
Нечто спешило открыть темную дверь, которой меня пугали за плохо сделанную работу, зачем-то скалясь умилительным хохотом и одобрительными поощрениями наблюдавших, настойчивее журчащего в фонтане вещества, милостиво подавая вглубь сознания мысль: «Все это слишком быстро и легко, это не приведет ни к чему хорошему!... Уходи, пока не поздно!».
Странно-долгожданно ощущая дрожь, под слоем непонятных деталей костюма и задыхаясь, безмолвно пытаясь закричать вслед убегающему мигу прошлого, я рванулся к нему, извиняюще, перед чьими-то невыполненными просьбами, отталкивая от ушей и глаз навязывающиеся, черными змейками с алмазами, звуки и образы бала; но меня остановила рука…
Другой дамы, в сказочно-теплом синем наряде, заботливо поправляющая мне пушистые искусственные кудри одной рукой, другой придерживая узду мчащегося коня. Мне почему-то казалось, что он приближает что-то, вороньим роем навсегда крадущее мои прежние, неумелые, глаза и надежды.
Она как-то усыпляюще, подозрительно осведомлялась о моем внутреннем покое, легонько дотрагивалась до хрупких пружинок неясного будущего («Милый ребенок, ты испугался, когда чужие предложили неясные игрушки?... Правильно, не нужно слушать их, а я тебе друг!... Буду с тобою общаться, рассказывать сказки, играть!... Все, что ты будешь делать, будет для меня самым важным!... Идем!»).
Прижимаясь к ней, беспрестанно, торопливо гладящей меня, я унизительно просил себя очнуться от заливающего сном, месяца, поигрывающего русалками и эльфами; и вернуться, хотя…
Мучительно скрежетало, крыльями феерических монстров, ночи или другого мира, которым пугали за невыученное: «Если ты вернешься, навеется черная-черная туча и съест тебя!...».
Заслышав эхо этого скрежета, я заплакал, надеясь хоть как-то забыть, за самым простым теплым словом, избежать, вылезающий из сна в реальность, холодящий страх.
Он же только усилился, когда дама в синем, остановив лошадь у фантастически выглядящего замка, провела, странно-ласково, руками по, чуть потекшей, от тревожных слез, туши, медленно подползающей к моим скулам, отпрянула и охнула, опуская на землю, совсем бросив мне, в колотящееся сердце, замешательство («Как же скучно ты, маленький, себя ведешь!... Мне это не нравится, лучше бы ты поиграл со мною, развлек!... Но ты не хочешь этого делать, хотя твои слезки уже мне неинтересны?.... Извини, мне придется тебя перевоспитать, пока ты не станешь взрослым!»)
Мне показалось, что она лишь тоже временно влилась в некую, непонятную роль и вот-вот развернет лошадь, посадит меня поближе к себе и отправит в замок, полный игр и того, самого теплого и вечно манящего эха радуги, облаков; однако женщина в синем умчалась, из тумана я слышал, как она посадила к себе другого ребенка, неумело вертящего в руках пеструю загадку, и ему рассказывала о, ждущих его любые действия, признания и тепла.
Я в тот момент неожиданно наткнулся на его обжигающую улыбку, что вызвало во мне только одно желание: вернуться куда-то, за пределы мерцающего лунными пузырьками, леса; за круги, переливающегося магией яркого, бала; туда, где я впервые заглянул за искристую малиновую занавеску, робко подбирая в обе руки, густой тяжестью, плащ, от чего-то машинально-волнительно повторяя заданный текст и позы…
В поисках этого бродил, ощущая разочаровывающе-пресную паутину иллюзии тихого леса, мецающего фальшивыми звездами; надеясь увидеть отблеск феи рассвета.
Но передо мною стало что-то, вроде красивой дамы в платье из белого золота, с прозрачно-темным лицом, ни слова не произнеся, невидимо напевая мелодию, потянувшей меня настойчиво в сад, из золотых статуй и решеток, усыпанных белыми розами, по которым расстилались алые узоры с черно-золотым блеском.
Мне стало безнадежно-любопытно, руки дрожали под одной из таких роз; ведь на моих глазах дама в золотом платье резко рвала цветы и ножом, с нарисованной на нем веселой рожицей, соскабливала узор, отчего розы приобретали гипнотизирующе-жемчужный цвет, на самом деле скрывающий еще более страшный рисунок на их лепестках.
Я готов был сжечь накладные кудри, под которыми потела и болела моя маленькая голова, только бы не соскабливать в них узор с роз, что являлось причиной роя уже звенящих издалека обманутых ожиданий, злости, жажды, собственного чувства стыда и тоскливого оглядывания назад.
Несмотря на мое отчаянное отталкивающее мотание головой, я был резко схвачен за руки, заплетающиеся в плаще, и кинут в угол, где были приготовлены розы и нож с кривляющейся рожицей; уже затаился тот самый незнакомец, слова которого я учил!
Он приближался с разукрашенным ножом в одной руке и пистолетом, приставленным к его портрету, мистически слившимся с моим – в другой, сопровождая все это, свойственным только ему, выкриком заклинаний; для вызова, поглощающих все, темноватых крыльев часов.
Слушая их бешенный тик и дикий танец стрелок, я съежился в углу и схватился за ворот сложного костюма, за которым, под слоем пояса из ниток, вшитых узоров из бархатной и шелковой ткани необычного цвета, за всем, что я еще не выучился одевать для заданных поз и слов; стучало в сознание сердце.
Оно ведь всегда принадлежало не некой неуклюжей куколке, старательно выучивающей, для потехи дамы с темно-прозрачным лицом, чужие чувства.
Оно тревожно стучало внутри того, так больно встретившего возможное мелькание лестницы, с которой он был не готов скатываться, не хотел делать этого, глядя на пустое лицо, тихонько рычащей, женщины в золотом и, безразлично-торопящегося выстрелить, незнакомца; того, кто хотел еще хоть миг коснуться светлого, настоящего неба!
И я, повинуясь этому стуку, вырвался из, наваливающихся на меня, цепей, оттолкнув даму в золотом и, не глядя на улыбнувшегося незнакомца; побежал сквозь золотые решетки, не обращая внимания на порванный костюм, запыленный плащ, растрепанные искусственные черные кудри.
Бежал без оглядки, не чувствуя своей неуклюжести маленького, усеянного царапинами и синяками, тела; судорожно зовя только то, что так долго спало глубоко в сознании и теперь…
Явилось в отражении озера, к которому я бросился смыть мучавший грим и порвать костюм с плащом, омочить, уйти назад; но застыл, услышав, не похожее ни на кого, тихое предложение, из которого будто сыпались чистые лучики солнца («Ой, милый мальчик, не рви свой наряд; в него же вложено столько умения и красоты!.... Давай лучше я залечу тебе раны… Не бойся, пусть я не имею дворца, но не брошу тебя и помогу, чем смогу!... Давай мне руку!»).
До сих пор удивляюсь, какую, поразительной простой глубины, сказку, укрытых музыкой танца комет, скрывают эти простые слова и прогулка вместе с маленькой девушкой, с коротко остриженными черными волосами, в простом темном платье.
Она незаметно подарила мне неповторимое чудо, балующееся с луной серебряным котенком, осторожно щекочущим меня по щекам; укрывающее весь шум и разочарования под твердую пелену легких, алмазных бабочек, приоткрывающих занавес, неповторимой красоты, бездонного океана ее души, учащего меня простому и дивно-мудрому, через добрых бежевых рыбок; поднимавшее меня, на диковинных руках белоснежного создания, вышитого ее скромными руками; к мигу, из которого я пришел…
В новый, пленительный мир, где перестает быть страшным великан, сотканный из листьев, или крылатое дитя ночной тучи; где мой грим не подчеркивал холодно, что мне предстоит рассказывать выученные слова, а то, что «у меня дивные, маленькие, бесценные глаза, которые не нужно бояться раскрывать на мир и любить его».
В нем я не обращал внимание на то, что летали в воздухе голоса снежных птичек, маленькие замки из лепестков цветов и зеркальные капли, отражающие пыль всех моих тревожных ночей и одиноких, в улетающих грезах, дней; ведь это был, наверное, единственный миг, когда…
Я радовался колыбельной дождя и ветру сумерек, паучку и бусинке ягоды в
|