Севна

спанья, соревнования кто больше отловит «религиозников» и вообще коллективной новизны ощущений, Юрка примчался домой, где застал старшую сестру Валю, учившуюся в техникуме.
Пока Валя разогревала еду, он разыскал под кучей рубашек, маек и шаровар пионерский галстук, под её недоумевающим взглядом поставил утюг, выгладил галстук через мокрую марлю и повязал аккуратным узлом «подушечкой» под воротник ковбойки.
- Ты чего, Юрчёнок, собрался куда? Сними пока, ведь заляпаешься.
Юра сбивчиво из-за одновременного поглощения горохового супа рассказал Вале о планируемых делах, на что она только пожала плечами и сказала:
- Придумают же!
Он спланировал стартануть где-то в полвосьмого, от него, жившего в районе станции метро «Мир»* (* Сейчас «Алексеевская»), мимо Серого дома до пригорка у начала Села Алексеевского, на котором стояла двести семьдесят девятая, он бы с запасом успел и пешком.
Мать пришла с работы четверть восьмого.  
Войдя в комнату и увидев красные остроконечные лепестки на груди сына, она спросила:
- Ты чего так разоделся, вечер что ли в школе?
Невольно улыбнувшись от нечаянной рифмы, Юра, уже было открыл рот, но Валя перебила его:
- Не, мам, наш Юрка идёт на облаву.
- Какую облаву, я что-то не понимаю.
- У них, мам, какой-то чудило придумал у Алексеевской церкви ребят отлавливать, которые куличи на Пасху святить идут.
А потом, наверное, в бригадмил* (*Бригады содействия милиции, позднее ставшие называться «народными дружинами») сдавать будут, как стиляг.
- Ничего не бригадмил, только разъяснять будем! Нам даже куличи велено не отнимать, яйцы всякие…
Мама тяжело опустилась на стул, и, посмотрев на него и Валю, тихо сказала:
- Ты никуда не пойдёшь…Сними, пожалуйста, галстук, в понедельник в школу повяжешь.
- Мам, ну почему? Все ребята, Лёвка, Серый, Жуля пойдут, мы уже договорились.
Там знаешь как здоровско будет!
Мама с интересом вскинула брови и слегка покачала головой.
- Лёва? Розенцвейг? Ну это не удивительно… Юр, ты, надеюсь, хорошо меня расслышал сынок?
Это было последнее произнесённым тихим размеренным тоном, что он услышал, далее она как-то сразу начала раздражаться:
- Если будешь настаивать на своём, я уберу ботинки, запру тебя в ванной, несмотря на то, что  ты уже почти с меня ростом!  Я... я не знаю, что с тобой сделаю, в конце концов, мне тут не нужны Павлики Морозовы!
- Павлики Марозавы? – с полузадыханием переспросил он.
Услышать от родной матери в такой интонации святое имя пионера-мученика было для Юры ударом, по силе сравнимым разве что со случайным  обнаружением голубых почти до колен трико у роскошноволосой Тани Чаплюк, в которую он до Нового года был безнадёжно влюблён.
- Ну и ладно, чёрт с вами, самих же Алексан Севна загнобит! Пожалуйста, пользуйтесь, нате вон ваш галстук!
Никуда я не пойду, буду тут с вами сидеть, - и, передразнивая мать, он пропищал, - книжечку хорошую читать, Толстого, Тургенева, нудятину всякую! У всех телевизоры…
- Так это Александра Алексеевна придумала?
- Вот не скажу и всё!
* * *
…Когда он со всё ещё не растворённой сердитостью, уже начинал засыпать, к нему за ширму бесшумно зашла мама, присела на край оттоманки и тронула его за неподатливое плечо.
- Юренька, извини меня, но ты, твои друзья ещё ведь не понимаете, на что вас толкают…
Ты повернись, сынуль, ко мне, посмотри, что у меня в руке.
Он посмотрел в мамину ладонь и увидел в ней едва различимую в заширменном мраке тоненькую цепочку и на ней вырезной маленький крестик.
Он выпростал руку из-под одеяла и пальцем пошевелил маленькую зыбкую горку.
- Это ведь твой, сынок… У меня ещё и рубашечка твоя крестильная сохранена, а знаешь кто твоя крёстная?
- Кто, мам? А чего такое «крёсная»?
- Ну вообще-то крёстных должно быть двое, мать и отец.
Это те, ну как тебе сказать, восприемники твои в церкви, можно сказать – твои вторые родители, они должны дитя батюшке подавали к купели, принимать от неё после окунания, и с тех пор считаются за него ответственными перед Богом, людьми…
Ну а у тебя крёстной была тётя Вера, а дядя Паша, а он ведь коммунист был, знал и не запретил ей это, не испугался, а ведь год-то был сорок девятый, могли  для него и  неприятности выйти.
И папе покойному мы говорить не стали, он тогда в больнице с сердцем лежал, но думаю он тоже бы не испугался, хоть офицером был, хотя и беспартийным, как-то у него это получилось.
Я тебя прошу Юренька, просто в память о папе, никогда не участвуй в таких делах.
- Мам, хорошо, не буду, а что я в понедельник скажу?
- Скажешь, что плохо себя почувствовал, можешь даже на поносик сослаться - мать в темноте усмехнулась - это имеет хорошее название «ложь во спасение».  В крайнем случае я сама приду в школу.
- Мам, а можно я буду носить крестик, он такой красивый.
- Лучше пока не надо, просто знай, что он у тебя есть.
Не хотела тебе до поры до времени рассказывать, но твой дедушка, мой папа, ведь был дьяконом в «Нечаянной радости» в Марьиной роще…
Тут мама неожиданно оживилась, да так, что снаружи ширмы зашевелилась на своей кровати Валя.
- Ой, а ведь мы тебя там и крестили! Мы же тогда жили на Разгуляе, а тётя Варя и говорит, давайте свезём его подальше от дома, кто знает, может они кому-нибудь докладывают, хотя ведь всё равно окрещённых записывают.
Ну это Бог с ним, а там в храме на Шереметьевской я с одной алтарницей пожилой разговорилась, так она дедушку твоего, представляешь, вспомнила. Заплакала даже.
Рассказывала: такой у него покойника был голос бас-октава, пел Марк Аркадьевич так, что подвески на люстре звенели.
Мать вздохнула, немного помолчала, он видел её серый силуэт, глядящий куда-то вдаль, потом она повернула к нему лицо, и он понял, что она скажет последние слова:
- Подрастёшь, сам всё для себя решишь, а сейчас спи. Завтра я собиралась с вами к тёте Кларе в Вешняки съездить, попробуешь настоящих куличей и пасху…
* * *
Утром в понедельник Юрка с утра встретился с Лёвкой Розенцвейгом, с которым он особенно дружил.
- Ну чего, ходил к церкви?
- Ходил… Ты знаешь, как мои мамка и бабка орали на меня, и «Вэйз мир» был и «киш ин тухэс», папка даже ремнём хотел. Да я сильно и не дёргался, сразу согласился, что меня вроде как внезапно пронесло.
- А чего такое эти «весь мир»?
- Вэйз мир – ну это когда вообще «сливай воду», а киш ин тухэс – это «целуй в жопу», а если к кому-нибудь конкретно, то «киш мир ин тухэс».
Кстати, про «тухэс», ну в смысле, чтоб её поцеловали,  бабка сказала, когда я про Севнину речь рассказал, она ещё кричала, что Севна – «а шикце», известная антисемитка, погромщица.
Да и вообще, Юрк - лицо Лёвки стало тоскливым - мы-то жили на ЦеркОвке, там такая шпана, запомнят, поймают, отп...дят – носом и зубом не отделаешься.
Потом ещё ребята с Мазутки, Цыганского в Алексеевскую ходят, так что лучше не надо туда соваться, если дорог тухэс для дальнейших поцелуев!
- А мы с мамой и Валькой в воскресенье к маминой тёте ездили в Вешняки. Вот там-то я куличей поел, яйца крашенные, сырковая масса так вот пирамидкой выложена, узоры всякие на ней. Она-то, кстати, «пасхой» и называется.
С собой ещё дали, а тётя Клара как узнала, что мы к ней собираемся, курицу ещё пожарила, ветчины, колбаски всякой, сырку купила, и, представляешь, на Центральный съездила, и у грузинов  ещё и пару помидоров, и огурцов свежих купила.
Говорит – опять он передразнил тонким голосом - Юреньке надо витаминьчики кушать, он сейчас в таком возрасте!  Я Вальке половину хотел отдать, маму, тётю Клару тоже угостить, но они чего-то кобениться начали, пришлось самому всё съесть.
- Да знаю, ел я эти куличи и яйца, когда на ЦеркОвке жили, там у нас во дворе на праздник все всё лопали и куличи, и мацу. У меня, мамка говорит, диатэз какой-то на желтки, так вот как этих яиц нажрёшься, и, действительно, больно и чешется. А потом вечером штаны снимешь, в зеркальце посмотришь, а вся жопа вроде как в прыщах…
 А у нас дома на пасху – продолжил он - бабка с дедом, и которые в гости к ним приходят, ну там дед Буйло, Рахиль Семёновна,  хлеба не едят, одну мацу. Нам, правда, с Регинкой позволяют.
- А мать и отец?
- Вот честное слово, не помню, по-моему и то, и то. Они уж и по-еврейски как говорить забыли,… но нет!
Левка хитро заулыбался, состроил на обеих руках фигуры из трёх пальцев и покрутил ими вокруг оси:
- Хитрожопые! Когда надо, чтобы мы с Регинкой не поняли, балакают между собой на идише.
- А чего ж одну мацу только и едят?
- Ну здрасте, я ж тебе говорю, что маца - это вроде хлеба, заедать, а из неё ещё всякие блюда делают, например, мацебрай с куриной печёнкой, в бульёнчик куриный вместо лапши кладут, называется «с кнейдлах».  Ну, понятно, в пасху и рыбу фаршированную, и шейку подают, жаркое кисло-сладкое, но только, чтоб всё не из муки было.
Кихэлах, штрудл, например нельзя, а когда  пасхи нет, то можно. Я ж тебя  угощал кихэлах?
- Булочки такие с изюмом, что ли? Уй, я помню, классные!
- Раньше у нас их почти каждую неделю пекли, но ща – бабка говорит – с мукой трудно стало, вон пришлось в синагогу везти пять кило, чтоб мацу продали, а так - хрена.
Я таскал, на втором троллейбусе с бабкой ездили в город, там такая улица идёт под гору, Архипова, кажется.
Лицо Лёвки расплылось в улыбке, он даже остановился.
- Слышь, Юрк, а по синагоге такие деды с коробками на башке ходят, скатерти на них.
Я стою обоссываюсь, а бабка шипит «бандит, швицер», нет, тут, конечно, Севна права насчёт этих церковников.  
Юра пожал плечами, но возражать Лёвке не стал.
- Да и тётя Клара тоже говорила маме, что с мукой прямо беда.
Слушай, Лёвк, а я хотел у тебя спросить: вот у вас кресты носят?
- Какие кресты, ты что офигел, это зачем?
- Ну как, при рождении ведь крестят.
- У нас при рождении…Ты чего, когда ссышь со мной – ничего не замечаешь?
- А что я должен замечать?
- Ну ты телок, чувак, ну ты и телок!
Придём, в сортире я тебе покажу, что такое «брис»* (* Иудейский обряд обрезания крайней плоти). Ну ты даёшь, Чеснок, прямо как девчонка!
Когда они, выйдя из туалета, остановились в коридоре, Юра испуганно спросил:
- А если она опять на «вы» начнёт всех обзывать?
- Ну и хер с ней! – беззаботно ответил Лёвка – тогда мы ей…
И тут Лёвка, проведший зимние каникулы в пионерлагере Мосторга, при живейшем участии Юрки, вдохновлённого знакомством с религиозно-гигиеническими обычаями семитских народов, принялся строить планы сексуального покорения - преимущественно в извращённой форме - несчастной Александры Алексеевны.
Перед уроком в коридоре от одноклассников они узнали, что к двести семьдесят девятой пришло только четыре человека, да и тех Наташка Рапохина из комитета комсомола сразу отпустила домой.
Совершенно успокоенные, они сидели за партами, когда вошла Александра Алексеевна. Её урок литературы был первым.
- Здравствуйте, ребята, сегодня мы начинаем проходить повесть Асеевой «Витя Малеев в школе и дома», все взяли в библиотеке или не все?
* * *
Прошло много лет с той простодушной поры, все, кому надо повзрослели, кому надо постарели, а кому Господь на роду написал - отправились к нему отчитываться за дурные и добрые дела.
Тот крестик Юре так и не удалось поносить, его не стало, когда в шестьдесят втором их квартиру обокрали, а его крестильная рубаха тоже куда-то пропала после смерти мамы, долгой болезни Вали и последующих потом