Исповедь

встречались с ней три или четыре раза. На похоронах родственников.

Когда хоронили её отца, угоревшего в своей машине, в гараже, мне нестерпимо хотелось подойти к ней, обнять узенькие плечи, сказать слова утешения – да что угодно сказать, только чтобы она не рыдала так страшно, горько и безысходно. Снег тихо ложился на красную крышку гроба и зеленые лапы елей, щелкали затворы автоматов и гремели залпы военного салюта – а я смотрел на неё. Мне было нестерпимо жаль – но не дядю Володю, а её, Олюшку…

Иногда, в эти нечастые наши встречи, я ловил на себе её задумчивые взгляды, и задавался вопросом - а не чувствовала ли она тоже нечто подобное ко мне? Может быть. Я этого никогда не узнаю, да и теперь это уже не имеет никакого значения.

Мои деревенские друзья. Многих уже нет в живых, кто-то опустился, спился, сидит на игле. Игорёня из Одессы пропал без вести в украинской бойне. Кто-то работает сейчас здесь, в городе. Хотя нет, ни одного из них я не могу назвать своим другом. Настоящим. Мимолетные знакомые, приятели. В детстве вообще друзья (и враги) могли меняться по несколько раз за день...

Мой первый настоящий друг, Антоха, жил в соседнем подъезде. Родители тогда уже перебрались с Севера, вернулись в родной город. С Антохой мы сдружились сразу, быстро и крепко. Потом появился еще один, Саня. Он приезжал на лето к бабушке из Вильнюса, был чуть постарше нас, но мы тогда этому придавали мало значения. Мы были неразлучной троицей, так нас звали во дворе. Эту дружбу не смогла разбить даже наша общая с Антохой влюбленность в одну девочку. Правда, позже дружбу уничтожило время.

Варя её звали, Варюшка. Её уже давно нет. Автомобиль был настолько изуродован в лобовом столкновении, что её и мужа хоронили в закрытых гробах. Это хорошо. Я запомнил её такой, какой она была, выходя из подъезда в сияние летнего дня, в цветастом сарафанчике, с чёрными, как смоль, волосами, забранными в хвостик на затылке... Помню, как искрилось солнце, разбиваясь о чёрную волну её волос...

Мне кажется, она уже тогда, в 12 лет, осознавала свою сексуальность и харизму, и умело ими пользовалась. Огромные черные глаза, чувственные полные губки, стройная фигурка... Как было не влюбиться в неё?

Вот мы с Антохой и попались оба в сети Варюшкиных женских чар. Нет, конечно, тогда и речи не могло быть о сексуальных отношениях, мы просто гуляли вечерами напролет по весенней слякоти, с магнитофоном на плече, под песни Цоя…

На улицах снег
Утратил свою белизну.
В стеклянности талой воды
Мы видим луну.
Мы идем, мы сильны и бодры!
Замерзшие пальцы ломают спички,
От которых зажгутся костры!

Но это сладкое и щемящее чувство, первый зов пола, еще не оформленный, еще невнятный и сумбурный, уже тогда не давал заснуть долгими ночами...

Нет, эта детская влюбленность не пролегла трещиной между нами, наверное, мы оба были более тактичны по отношению друг к другу, чем сами это осознавали. Как я уже сказал, нас развело время. Разные школы, разные ВУЗы, свой круг общения... Всё это сделало нас хорошими знакомыми, но дружба... Дружба умерла.

Потом, позже, в различных компаниях - дворовых, студенческих, да любых - я многих называл друзьями, но это было далеко от истины. По большому счету, в моей жизни было четыре настоящих друга, а сейчас я не могу назвать так ни одного из них. Вообще никого не могу так назвать, как это ни грустно и страшно.  Многие вспомнят меня потом, кто-то добрым словом, иные - не очень добрым. Но сейчас, на пороге, я могу быть честен перед самим собой: у меня нет друзей, я растерял, растратил их по жизни.

Учеба в первом институте у меня не заладилась, ты знаешь. Но те два года в общаге мне многое дали. Это была хорошая школа жизни. Студенты, бедные, безработные и беззаботные, мы жили одним днем, мы хотели взять от жизни всё! И не важно, что уровень наших притязаний на то время ограничивался тусовками с девчонками, алкоголем до упора и рок-концертами в местном кабаке  - нам хватало! Мы были свободны и счастливы! Это состояние мне больше никогда не доводилось и уже не доведется испытать, такое возможно пережить только в юности. А она прошла, ушла безвозвратно.

Знаешь, когда я понял, что старею? Нет, не когда выросли наши дети... Тогда я еще был молод душой, мне всё еще казалось, что я всегда буду вечно молодым и вечно пьяным. И даже не тогда, когда те две соплюшки в баре ночного клуба сказали: «Отвали, папаша!» Я осознал себя старым и никчемным обычным зимним утром, когда проснулся и неожиданно понял - моя жизнь кончилась. Прошла впустую, песком сквозь пальцы, водой в решете. Это страшно, вдруг признаться самому себе, что прожил жизнь зря, ничего не достиг, и уже через год после твоей смерти уже никто о тебе и не вспомнит. А знаешь, что еще страшнее? Осознание того, что ты уже не сможешь, не сумеешь, не успеешь ничего в этом изменить. Именно в то утро первая седина посеребрила мои виски.

Первая любовь. Именно Первая, с большой буквы. Именно любовь – не влюбленность, не увлечение, не вожделение или страсть. Любовь. Она бывает у всех, была и у меня.

Юля. Она любила Андрея, парня из нашей дворовой компании, который называл меня как-то потом, многими годами позже, после третьей рюмки, своим лучшим другом. Или считала, что любит его – это не важно. Она была чуть младше, и еще не могла почувствовать эту грань. У меня же чувство было настоящим, сильным, Первым.

Я как раз был в паузе, Лена уже не интересовала меня как объект отношений, а Юля… Она появилась в моей жизни ураганом, вихрем, торнадо! Но я не мог,  просто не мог отбить её у Андрея. Ни по законам пацанской этики тех времен, ни даже просто в силу своих внутренних нравственных установок. Поэтому я молча страдал, глядя на них, курил сигареты одну за другой, больше чем обычно пил, и отгораживался ото всех глухой стеной. Я думаю, из всей компании только Васька, возрастом постарше нас, и чуть более умудренный опытом понимал, что происходит.

Никогда не забуду эту прогулку в парке. Мы тогда взяли немало пива, сели на лужайке, пили, пели под гитару… В другое время я бы получил массу удовольствия от такого пикника. Но… Юля и Андрей – я даже не мог смотреть в их сторону. Я изо всех сил сжимал зубы, ногти впивались в ладони. Мне хотелось встать и уйти – но я даже этого не смог сделать. Апофеозом вечера стало то, что они легли в обнимку на мою ветровку, на которой до этого сидела Аня; последняя капля взорвала сосуд – я пошел оттуда, ничего не соображая, матерясь и плача.

Восприятие реальности вернулось, когда догнавший меня на парковой тропинке Васька развернул за плечо, сунул в руки мою ветровку, и в свойственной ему грубовато-простецкой манере стал успокаивать: мол, забей – не стоит она того, и тому подобное. Как ни странно, это подействовало, тогда подействовало.

Спустя некоторое время я смирился. Не разлюбил, не отказался, не озлобился - просто смирился. Мне даже в некотором смысле нравилась ситуация, нравилось страдать этой сладкой болью, было во всем этом что-то от мазохизма. Я придумал себе некий имидж, такой тёмный рыцарь печального образа, весь в черных доспехах

(- Отчего вы всегда ходите в чёрном?
   - Это траур по моей жизни),

гордый, жестокий и одинокий... Не тогда ли и произошло становление и окончательное укрепление моей второй, циничной ипостаси? Наверное.

Такая таинственность и загадочность, этот мрачный демонический ореол, привлекал в ту пору ко мне массу внимания со стороны девчонок. Но мне была нужна она. Только она...

В общем, я отпустил ситуацию, поплыл по течению - авось к какому-нибудь берегу да вынесет. И ведь вынесло! Я до сих пор не могу поверить, насколько просто всё оказалось. «Олег, а давай ты будешь со мной ходить?». Восемь слов, сказанных тем теплым августовским вечером, как бы между прочим, вне всякой связи с направлением разговора. Я был в ступоре. Я не смог не только ответить - кажется, я и вздохнуть-то смог спустя лишь  минуты полторы!

Когда я наконец-то выдавил жалкое «Давай...», она улыбнулась и протянула мне руку. Разряд, простреливший все мое тело, когда я коснулся её пальцев своими, дал толчок новой эпохе моей жизни. Целый год. Всего лишь год. Нет, пожалуй, всё-таки - целый год!

В тот первый наш вечер она сказала, что даже ни разу не целовалась с Андреем, по настоящему ни разу. Наверное, так оно и было. Во всяком случае, я поверил ей, и больше не хотел возвращаться к этому вопросу.

Остаток лета пролетел как метеор. Мы с утра до ночи были вместе. Мы купались и загорали на пляжах, гуляли по парку, бродили под тусклыми фонарями по ночным улицам. Мы не замечали никого и ничего вокруг - вся Вселенная сосредоточилась в нас двоих.

Трудно поверить, но в те свои 17 лет я все еще оставался девственником. Несмотря на многочисленные романы и романчики, увлечения и интрижки, до секса в его полном понимании у меня так ни разу ни с кем и не дошло. Даже в нашей общаге, с её свободными нравами и студенческим раздолбайством, на первом курсе мне так и не удалось ни с кем... Ну, ты понимаешь.

Это впервые случилось уже после Юли, когда я, разочарованный в жизни, презирающий всех женщин без исключения, отбросил свою юношескую застенчивость и ударился во все тяжкие. Пошел в разнос. Лена её звали. Невысокая, невзрачная девчонка. Однако была в ней такая мощная сексуальность, что парни из нашей компании постоянно кружились около неё. Все, кроме меня. Наверное, именно это её и привлекло, потому что уже через 2 дня знакомства мы лежали голые на полянке в парке, на берегу, на моей куртке, и её карие глаза закатывались в сладкой истоме, и она шептала мне своим хрипловатым голоском: «Ещё! Ещё! Давай!...»

Мы часто ходили с ней на эту полянку, пока позволяла погода. Потом, по возможности, встречались у меня дома, когда родители были на работе, или у знакомых, или просто в первом попавшемся подъезде.

Она ни разу не сказала, что любит меня. Я тоже. Мы не лицемерили, не притворялись, мы не лгали друг другу. Просто делали то, что оба хотели. И это было здорово!

Нельзя сказать, что мы расстались с Леной. Просто в определенный момент кто-то из нас понял, что перерос эту фазу, и нужно идти дальше. Мы с ней остались хорошими приятелями, сидели в одной компании во дворе, я абсолютно спокойно смотрел на её интрижки, она тоже иногда помогала мне советами по моим девчонкам, оказывала консультативную поддержку, можно сказать.

Это всё было позже. А пока...

Юля, конечно, знала о моей девственности. Но... Проклятое советское воспитание, облико морале! Родители вбили ей в голову, что с девственностью она должна расстаться только с мужем, и только после свадьбы...

Это был кошмар.

И, тем не менее, я держался. Возможностей изменить у меня было - хоть отбавляй. В общаге, после первых трудных недель адаптации, почти все парни - перваки, с которыми мы жили, обзавелись подружками. Некоторые даже сошлись, жили вместе, практически семьей.

Но только не я. Я на корню пресекал любые попытки так или иначе сблизиться со мной, я опять был окутан этим ореолом загадочности, таинственности и одиночества, который так будоражил воображение всех этих девчонок...

Особенно врезался в память мне один случай. Ехал в автобусе, даже не помню уже, куда и зачем. И на задней площадке вдруг обратил