Крылатые боги славян

    “…в одной избе ходила кикимора по полу целые ночи и сильно стучала ногами. Но и того ей мало: стала греметь посудой, звонить чашками, бить горшки и плошки. Избу из-за нея бросили, и стояло то жилье впусте, пока не пришли сергачи с плясуном-медведем. Они поселились в этой пустой избе, и кикимора, сдуру, не зная с кем связывается, набросилась на медведя. Медведь помял ее так, что она заревела и покинула избу. Тогда перебрались в нее и хозяева, потому что там совсем перестало “манить” (пугать). Через месяц подошла к дому какая-то женщина и спрашивает у ребят:
— Ушла ли от вас кошка?
— Кошка жива да и котят принесла, – отвечали ребята.
    Кикимора повернулась, пошла обратно, и сказала на ходу.
— Теперь совсем беда: зла была кошка, когда она одна жила, а с котятами до нея и не доступишься”
                  (С.В. Максимов “Нечистая, неведомая и крёстная сила”, с. 64-65, С.-Петербург, 1903)

    Подобных историй известно много, в них кикимора изображается как злой дух дома, существо, вредящее людям. Но рассказывали о ней в народе и совсем другие истории, где кикимора считалась женой домового. Такая кикимора уже заботилась о доме и хозяйстве. Она помогала старательным хозяйкам и не любила ленивых. В Тотемском уезде Вологодской губернии её считали хранителем домашнего очага (Т.А. Новичкова “Русский демонологический словарь”, с. 214, “Петербургский писатель”, 1995; С.В. Максимов “Нечистая, неведомая и крёстная сила”, с. 66, С.-Петербург, 1903).
    Так значит, не всегда кикимору представляли вредоносным существом, лишь под влиянием христианства люди причислили её к нечистой силе. Рассказывали, что кикиморы любили заниматься прядением. В этом они сродни греческим мойрам, прядущим нить человеческой жизни. Похоже, в прошлом кикиморы занимали в славянских мифах более почётное место. Иначе их ещё называли – мокуши, а ведь в Древней Руси почиталась богиня Мокошь (“Кикимора” // Е.М. Мелетинский, ред. “Мифологический словарь”, с. 288, М., 1991). Возможно, подобным божеством была и Кикимора, лишь позднее её разделили на множество мелких духов. Интересно было бы узнать – что это было за божество. Может быть, в этом поможет её имя?
    При анализе слова “кикимора” обычно отмечают, что оно составное и что вторая его часть – это “мор”, то есть смерть (Е.Е. Левкиевская “Мифы русского народа”, с. 259, М., 2000). Поэтому их называли ещё Марами. Но если кикимору люди представляли маленькой старушонкой, то Мара – это высокая красивая девушка в белом одеянии (С.В. Максимов “Нечистая, неведомая и крёстная сила”, с. 61, С.-Петербург, 1903). Это, должно быть, более древний облик, ведь он больше подходит языческим богам. Имя Мара проще, чем Кикимора, а значит и более раннее. И если его потом усложнили, значит для того были причины.
    В словаре В.И. Даля можно найти слово “кика” – птица. От него происходит слово “кичка” – высокий нос корабля, украшенный птичьей головой, а также и “кокошник” – женский головной убор в виде птичьего хохолка (В.И. Даль “Толковый словарь живого великорусского языка”, т. II, с. 107, М., 1956). Кики-мора. Это не птичья смерть, как порой пытались толковать её имя (С.В. Максимов “Нечистая, неведомая и крёстная сила”, с. 62, С.-Петербург, 1903) – такой мелкий демон на смог бы пережить тысячелетия христианства. Божество, прядущее нити человеческих жизней, определяло судьбы людей. Кикимора – это птица смерти, она уносила души умерших в загробный мир, подобно скандинавским валькириям. Таким был её древнейший облик во времена родового строя, когда в виде птиц и зверей люди представляли своих мифических родоначальников.
    Правда, среди известных славянских богов птица смерти не упоминается, но аналогичный персонаж можно найти в мифах близких родичей славян – древних ариев. В индийской мифологии эту роль исполнял Гаруда, в иранской – Симург. Но прототип лучше искать на Русском Севере, где, судя по мифам, жили арии, и где потом поселились славяне. Больше всего для этого подходят полярные гуси. Каждый год они улетают далеко на север. Там на севере помещали свой рай (ирий) древние славяне и там же находился рай индоиранских народов – за Золотыми горами (Меру или Хара) на далёком Белом острове посреди Ледяного (Молочного) океана (Г.М. Бонгард-Левин, Э.А. Грантовский “От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история”, с. 39-68, С.-Петербург, 2001. В русских сказках он стал таинственным островом Буяном (А.Н. Афанасьев “Языческие предания об Острове-Буяне” // ВИМОИДР, кн. IX, с. 11-20, М., 1851). В былинах упоминаются и Золотые (Святые) горы – их объезжает великан Святогор точно так же, как в индийской мифологии вокруг этих гор ходит бог солнца Сурья. Естественно, что если арии принимали участие в формировании славян, то у этих народов должны быть и общие предания.
    В южнорусских областях полярные гуси не встречаются, но там их заменили похожие на них лебеди. Случайно ли река под Киевом была названа Лыбедь? Конечно, наши предки могли отличить гуся от лебедя, но фольклор не терпит повторений, и сходные персонажи сливаются в один. Об этом можно судить по сказке “Гуси-лебеди” (“Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах”, ЛП, т. I, №113, с. 147-148, М., 1984).
    В этой сказке гуси-лебеди относят маленького мальчика к Бабе Яге. Следом за ним бежит сестра, чтобы спасти его. В той стране, куда она попадает, текут молочные реки с кисельными берегами, яблони сами предлагают свои плоды. Это же описание рая. Когда девочка наконец-то находит своего брата, оказывается, что никто не собирается его есть. Он сидит на крыльце и играет золотыми яблоками. Так люди и представляли себе загробное существование умерших детей. Значит девочка, следуя за своим братом, проникла в царство мёртвых. Интересно, что подобные сюжеты обнаруживаются в мифах самых разных народов, что говорит об их глубокой древности. Так в греческой мифологии Орфей выводит из царства теней свою жену Эвридику (“Орфей” // Е.М. Мелетинский, ред. “Мифологический словарь”, с. 418, М., 1991), в семитской – богиня Анат спасает своего возлюбленного Балу от бога смерти Муту (“Анат” // там же, с. 42), шумерский Энки выручает из царства мёртвых Инанну (“Инанна” // там же, с. 244-245). И русская сказка – это тоже миф, но только рассказанный людьми, уже забывшими свою мифологию.
    Значит, в древности Кикимора имела облик лебедя (или гуся), а слово “кика” не всегда обозначало просто птицу. Вот в греческом языке “кикнос” – это лебедь. И ещё в греческой мифологии было несколько вариантов мифа о Кикне – сыне Аполлона. Все они оканчиваются одинаково: после смерти Кикна Аполлон превращает его в лебедя (“Кикн” // там же, с. 288). По-видимому, так греки переосмыслили древнее предание о душе умершего, которая улетает в загробный мир в облике лебедя. Уже потом лебедь стал перевозить души умерших и тогда появилось божество Кикн-Кикимора-Лыбедь.
    Индийскому Гаруде и иранскому Симургу на Руси соответствовал Симаргл, который, как и Симург, изображался в виде собако-птицы: “…едва ли могут быть какие-либо сомнения в том, что здесь мы имеем передачу имени Симурга” (К.В. Тревер “Сэнмурв-Паскудж, собака-птица”, с. 59, Л., “Государственный Эрмитаж”, 1937). В былинах он превратился в Соловья-разбойника – иранский Симург точно так же сидит на вершине огромного дерева и так же поднимает бурю, когда кто-нибудь приближается к Золотым горам (“Симург” // там же, с. 500-501). Возможно, Симаргл и Лыбедь-Кикимора были супружеской парой – в пантеоне Владимира сразу за Симарглом названа Мокошь (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с. 77, Рязань, 2001), а ведь она, как видно из народных верований, могла быть другим вариантом Кикиморы. Такого нет в индийской мифологии, где Гаруда сам выполняет функции Кикиморы, по-видимому, там оба персонажа полностью слились. Зато в иранском эпосе сохранились едва заметные следы парного образа Симурга. Прославлялся благой Симург, покровительствовавший Рустаму, но упоминался и злобный Симург, убитый Исфандияром. В разговоре с Рустамом безутешный Симург вспоминал этот случай:

    “Мечом и уловкой поверг он в бою
    Могучую птицу – подругу мою”
                    (Фирдоуси “Шахнаме”, ЛП, т. IV, с. 286, М., 1994)

    Иранский эпос сохранил лишь мимолётное воспоминание о супружеской паре крылатых персонажей мифологии. Всё прочее давно уже забыто. А вот на Руси могли сохраниться следы и более древнего мифа.
    Таким мифом могла быть былина о Михайле Потоке (“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, т. I, №52, с. 360-394, С.- Петербург, 1894). Его имя, по объяснению Б.А. Рыбакова, происходит от древнерусского “потъкъ” – птица, в некоторых русских говорах птица до сих пор называется “потка” (Б.А. Рыбаков “Язычество Древней Руси”, с. 398, М., 1988). Так значит, “Поток” не имя, а прозвище. Его так назвали из-за птичьего облика, а такой облик имел как раз Симаргл. В былине Поток женится на Марье Белой Лебеди. Марья – это Мара, она же Кикимора (то есть лебедь Мара). Именно в облике белой лебеди богатырь Поток впервые и увидел её. Похожий эпизод имеется в “Шахнаме”. Там богатыри Гив и Тус находят прекрасную девушку во время охоты и привозят её в столицу. Она тоже оказалась царевной, только не дочерью царя Вахрамея, как в былине, а из рода правителя Турана Герсивеза (Фирдоуси “Шахнаме”, ЛП, т. II, с. 100, М., 1994). Но тоже соседнее государство. Эпизод из бродячего сюжета наверняка имеет почтенный возраст. Но вот чем отличается былинный вариант, так это условием, которое невеста поставила своему жениху:

    “Который-то у их да наперёд умрет,
    Тому итти во матушку сыру землю на три году
    С тыим со телом со мертвыим”
                  (“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, т. I, №52, с. 364, С.- Петербург, 1894)

    Самое раннее описание погребальных обычаев славян относится к VI веку:

    “Жены их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве”
                    (“Стратегикон Маврикия”, ВБ, кн. XI.4, с. 190, С.-Петербург, 2004)

    Отличия сведений Маврикия от былинного эпизода весьма существенны:
    1) Во время погребения умирали жёны, но не мужья – мужчины от такой участи были избавлены;
    2) Женщин не закапывали заживо, а обязательно удушали;
    3) Женщины не были обязаны непременно умирать вместе с супругом, они это делали исключительно добровольно. В источнике ясно сказано, что удушали себя “многие”, но не все. Если женщина предпочитала остаться жить, то препятствий к этому не было.
    В X веке сходный обычай на Руси описал арабский путешественник Ибн-Фадлан. Единственное изменение заключается в том, что вместо жены для погребения удушали служанку, но опять-таки девушка шла на смерть добровольно (“Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу”, с. 81, М.-Л., 1939). Так что в былине приведён отнюдь не русский обычай, а иноземный. Да девица там и сама признаётся:

    “А есть-то ведь уж веры я не вашии,
    Не вашей-то ведь веры есть, поганая”
                  (“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, т. I, №52, с. 364, С.- Петербург, 1894)

    Что-то