Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х)

резким мужиком. Мог на уроке и «вклеить» особо «напрашивавшемуся», и обматерить, или, как меня однажды, вышвырнуть за шкирку с урока (не скрою, заслужил). Но никогда назидательно не «зудел», не «давил на мозг», не занимался нудным морализаторством. И именно своими открытостью, искренностью, справедливостью, неподдельной увлеченностью и какой-то мужской «настоящестью» подкупал пацанов. Не могу себе представить, чтоб кто-то из нас мог ему нахамить, что в отношении многих других учителей было обычным делом. Хорошо помню, как в восьмом классе на уроке литературы мы совместными усилиями довели до истерики молодую учительницу Эфиру Зиевну — она, бабахнув дверью, с плачем выскочила из класса и побежала в учительскую.
Начало восьмого класса ознаменовалось сменой директора. Вместо ушедшей на пенсию Розы Шараповны школу возглавил Лев Аркадьевич Могильнер — учитель истории, по непроверенным слухам, полковник КГБ в отставке. Прямой, жесткий, но справедливый и честный человек. Его педагогический «арсенал» напоминал таковой Юрия Алексеевича. Лев Аркадьевич совершенно не боялся гопников, не тушевался и не пасовал перед ними, был с ними подчеркнуто твердым и непреклонным. Разок, помню, элементарно навтыкал при нас авторитету по кличке «Усы». И гопники, чувствуя его силу и характер, частенько давали слабину, отступали. При Розе Шараповне они имели привычку постоянно приходить в вестибюль или на крыльцо школы, кого-то задирать, унижать — словом, «обозначать присутствие» в жизни школы (штатных школьных лицензированных охранников с тревожными кнопками и рациями, как сейчас, тогда не существовало). Ученики, в массе своей, их боялись, да и многие учителя, чего уж там скрывать, тоже опасались. Лев Аркадьевич быстро их отвадил приходить. Добавлю, что ни пионерская организация, ни комитет комсомола школы, где я «заведовал» сектором печати, абсолютно никакого влияния на гопников не имели, хотя многие из них числились членами ВЛКСМ. Но и только.
Новый директор резко активизировал сотрудничество и с инспекторами по делам несовершеннолетних, и с участковыми. С ними проводились  классные и общешкольные родительские собрания, особенно после ЧП с убийством.
На одном из общешкольных собраний Лев Аркадьевич демонстрировал небольшую экспозицию ударно-колюще-режущего «арсенала», изъятого у учеников в стенах школы. Одно время мы забавлялись тем, что, зарядив в розетке небольшой конденсатор, разряжали его в кого-нибудь из школяров, как правило, младше или слабее себя. Особенно «сладостным» было наблюдение за процессом медленного подноса конденсатора к открытой части тела отчаянно верещавшей жертвы, которую крепко держали. Ну, а мастерски метнуть кому-то под ноги портфель так, чтоб цель, как подкошенная, рухнула на пол, или намазать перед самым уроком соплями дверную ручку класса, чтоб учитель впопыхах ее схватил — это так, почти шутки, за плохие поступки не считалось.
В то же время, добрые сердца ребятишек ведь никуда не девались: каждое утро к крыльцу школы собирались все дворняги округи. Псы, виляя хвостами, ожидали завтраки и угощения, которыми заботливые мамы снабжали в школу своих чад. А одноклассник Рэм обожал котят и щенят, не раз притаскивая их в школу. Но в какие-то моменты, детские сердца вдруг будто бы в свинцовую фольгу заворачивались.
Став директором, Могильнер вместе с учителем физики Александром Ивановичем Раковым обеспечил все помещения классов телевизорами. При нем в школе возникло множество спортивных и прикладных кружков. Но одним из самых знаковых и необычных деяний директора была организация в нашей школе музея Латышских стрелков.
Напомню, моя школа №90 стояла на улице Латышских Стрелков, по-татарски, «Латыш Укучылары». В 1978 году в Казани широко отмечался шестидесятилетний юбилей освобождения города революционной Латышской Красной дивизией от колчаковцев. Лев Аркадьевич решил провести праздник одноименной улицы и школы, на которой она стояла. Из Риги даже приехали трое настоящих латышских «стрелков», стареньких ветеранов той дивизии — они сидели на почетных местах в первом ряду школьного актового зала во время торжественного собрания и концерта в честь знаменательной даты. Перед школой состоялся праздничный митинг и шествие по улице, названной их именем (ее перед этим отремонтировали и вычистили). Юбилейные мероприятия завершились разбитием небольшого сквера «Латышских стрелков» рядом со школой (к сожалению, деревца прижились плохо, сейчас на этом месте высится жилой дом...).
Венцом торжеств стало открытие ветеранами-«стрелками» школьного музея Латышской Красной дивизии. Причем Лев Аркадьевич поручил основную работу по его организации самому «проблемному», на тот момент, 9«Б»-классу (я тогда уже был десятиклассником). Ученики того класса, между прочим, проявили большую заинтересованность, делегации от класса не раз ездили в Ригу в Музей Латышских стрелков. Там с нашими школярами поделились информацией, историческими документами, некоторыми экспонатами, опытом в проведении экскурсий по музею. Так в нашей школе появилась своя собственная «изюминка». Одна ученица 9«Б» даже проводила экскурсии на английском языке (несколько раз школу посещали иностранные делегации).
Первый визит в Ригу наших девятиклассников запомнился еще одним событием, но другого толка. По рассказам пацанов, около вокзала до них докопалось местное хулиганьё. Те понятия не имели, что связываться с казанскими — себе дороже. Пришлось нашим доступно «растолковывать» это непосвященным аборигенам простым «контактным способом»: казанская делегация не ударила лицом в грязь, подтвердив своё реноме. Вернувшиеся с гордостью докладывали о «боевом» успехе, и это было самым ярким впечатлением от первого визита в столицу Советской Латвии.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Наконец-то у нас в оркестре появились гобои! Два оркестранта, Саня Мясников и Игорь Пысин, окончив нашу «музыкалку» по классу скрипки,  специально ради оркестра пошли учиться в класс гобоя, преподаватель которого, также как и Акмал Хаялыч, был оркестрантом оперного театра. Конечно, отдуваться за гобои нам с Форином было не в тягость, но всё же флейта — не гобой. Иногда потребность в звучании именно этого язычкового инструмента — сильного, немного гнусавого, разливистого — ощущалась почти физически. И хотя оба свежеиспеченных гобоиста имели отличную общую музыкальную подготовку, не один год играли на скрипках у Макухо, но...
Ребята! Неудивительно, что ученики, выбиравшие при поступлении  этот инструмент, долго в школе не задерживались. Гобой — самый сложный инструмент симфонического оркестра! Его предок — русская жалейка, принцип звукоизвлечения на гобое — колебание между собой двух тонких тросточек (язычок). Детишки летом на улице часто издают схожий звук, сорвав и сплющив губами стебелек одуванчика — колеблющиеся между собой половинки стебелька как бы выполняют функцию тросточек гобоя. Мало того, что уход за тростями — целая наука: у Сани с Игорем всегда под рукой было несколько маленьких скляночек с замоченными в воде язычками. Перед вставкой в корпус инструмента их необходимо подготовить — продуть, пососать, пожевать губами. Мало того, что аппликатура гобоя сложнейшая. Главное, чтоб играть на нем нужно иметь стальные губы и хорошее здоровье: по физическим затратам на звукоизвлечение это самый ёмкий инструмент симфонического оркестра. Неудивительно, что гобоисток несравнимо меньше, чем флейтисток. И если я изредка вижу в каком-нибудь оркестре гобоистку, мне, честное слово, хочется снять перед ней шляпу. Это не женщина — это самурай!
Наши экс-скрипачи Саня и Игорь имели месячный стаж игры на гобое, когда стали выступать в новом амплуа. Но за этот месяц, максимум, чему можно научиться — это извлекать звук. Не поставить, натренировать, а всего лишь научиться грамотно извлекать, иначе то передув, то «кикс», то «гырчание», то пустой звук. И вот, играет на репетиции оркестр — пока нормально. Но... «врубили» гобои — всё, «тушите свет»! Можно дальше не продолжать: никакая аудитория слушателей не вынесет такой «лажи». Оркестр спотыкался, Саня с Игорем тяжело вздыхали и, краснея, начинали сосредоточенно рассматривать и поправлять язычки. Инструмент им упорно «не поддавался». А ведь так хотелось иметь в оркестре почти полный состав «дерева»! Тем более, что исполняемые нами «Утро» Грига, «Рассвет на Москве-реке», «Танец маленьких лебедей» и «Сцена» из «Лебединого озера» вообще начинаются с соло гобоев! Но увы...
Однако, «не было счастья, да несчастье помогло». Конец второго года нашего с Форином увлеченного музицирования завершился ошарашивающей всех новостью: Макухо отказывается от руководства оркестром. Дело было на репетиции. Мы, юные оркестранты, оглушенные известием, молчали, сжав в руках инструменты. Как так? Такого не может быть! Может это шутка? А, Владимир Алексеевич?
Но это была не шутка. Макухо рассорился с директором Фарсиным: по сведениям Таисс Мухтаровны, в школу пришла разнорядка о представлении соискателя на звание «Заслуженный учитель», нужно лишь было определиться с его кандидатурой. Честолюбивый Владимир Алексеевич очень надеялся (и вполне заслуженно!) на получение этого почетного звания, ведь его ученики-скрипачи каждый год успешно поступали в музыкальное училище, а про нас и говорить нечего: единственный не только в Казани, но и во всем Поволжье детский симфонический оркестр держался исключительно на энергии, энтузиазме и профессионализме Макухо.
Однако Фарид Юнусович придерживался другого мнения: есть, мол, уважаемый Владимир Алексеевич, более достойные кандидатуры, Вы — еще сравнительно молоды, а потому... Словом, свой отказ от руководства оркестром школы Макухо объяснил нам, оркестрантам, «свинским к себе отношением» со стороны директора.
Каникулы с восьмого на девятый класс прошли в печальном осознании того факта, что моё святилище, моя «шамбала» — симфонический оркестр  — похоже, уйдет в небытие. Вдобавок родители настояли на том, что мне не следует поступать в музыкальное училище, об учебе в котором мы с Форином мечтали. Карьера музыканта, дескать, очень непроста и не определённа, флейта — инструмент достаточно специфический, редкий, а музыкальное образование — узко специализировано. Другое мое увлечение — биология — более универсально, а потому перспективнее, и пора всерьёз задумываться об учебе в университете. Что ж, убедили. Но Форин — молодец: он остался верен нашей с ним детской мечте и после восьмого класса решил податься в музучилище. Поступил уверенно, что совершенно неудивительно, благодаря блестящей школе Акмала Хаялыча.
Начало нового учебного года в музыкальной школе было тускло и безрадостно, несмотря на насыщенную и сложную программу, намеченную Учителем. Предстояло разучить сложный флейтовый концерт Кванца — уровень училища, между прочим. Но что толку совершенствоваться в игре на инструменте, если нет ни Форина рядом, ни любимого оркестра, ни будущей перспективы музыканта. Бросить что ли? Но нет! Я настолько любил свою флейточку, относясь к ней, как к любимой девочке, бросить которую