Ды-ды-ды

         Троица была всё та же: Панкратий Неполудурков, Анастасия Криворожина да вечно невыспавшийся Терентий Самоедов.
         – Ах, ах, ах! – причитал Панкратий. – Как же беспокоят меня уровни эстетического развития!
         – Фрагментарные эстетические знания тревожат? – поинтересовалась Анастасиюшка, выколачивая пыль из чиппендейловского пуфа.
         – Или ответы на специальные вопросы в виде перечисления и описания? – поддержал Терентий, густо намазывая ржаной ломоть геттингенским паштетом.
         Вечерело.
         – Случайность наблюдений и сопутствующее им патологическое неумение классифицировать объекты по отличительным признакам – это…
         Панкратий не закончил свою тираду. Сверху на лохматую голову докладчика упал обломок вошедшего в плотные атмосферные слои «Востока-55».
         Анастасия молча уставилась на него.
         Вернее, на них.
         – Неполудурков, – наконец тихо прошептала Настёна, – ты меня слышишь?
         Но Панкратий безмолвствовал, смежив очи.
         – Ты ещё живой? – продолжала любопытствовать Анастасия. – Может, надо помочь чем-нибудь? Я могу котлет нажарить. Или, может, тебе пива принести? Ну, не молчи же! Сказывай что-нибудь, живоглот!
         Панкратий молчал.
         Самоедов тоже решил помочь в продвижении проекта.
         – Что с тобой произошло, уважаемый Прокопий? – участливо спросил он.
         – Он совершенно не Прокопий, – поправила Анастасия. – Видишь – у него нос не тот.
         – Нос – дело наживное, – ответил Терентий. – Сегодня здесь, а завтра там. Главное, чтоб проценты шли. В смысле долгосрочного кредитования.
         Панкратий слабо пошевелился.
         – Жив ли ты ещё, старичок? – вновь поинтересовалась Анастасия, продолжая разглядывать звёздное небо.
         День выдался на редкость спокойный: ни тебе грозы ни снегопада.
         Зимы ждала, ждала колода.
         Сначала выглянуло диковатое солнышко, кисловато улыбнулось всем и, закончив утреннюю поверку, скрылось за облаками. Ты, любезный читатель, вероятно, помнишь, что тихий Бо Сяншань, ловко погасив цигарку, заметил по этому поводу в своих «Факторах риска»:

                                               Каждое облако – белый барашек.
                                               По небу каждый барашек бежит.

                                               Тёмных озёр удивителен вид.
                                               В каждом из них – мириады букашек.

                                               Падают эти букашки на дно,
                                               Где сыровато, темно и бревно.

         Но это было ещё в старинные времена.
         Когда ни колеса не было, ни клинописных табличек, да и сам-то Хаммурапи ещё не перешёл на третий уровень Крутого Сэма.
         То есть было это всё накануне.
         А вот после того, как солнышко скрылось…


         За горою….
         Да. Так вот я и говорю: троица была всё та же.
         И поэтому Анастасия ещё раз оглядела Панкратия с головы до ног.
         – Всё это очень подозрительно, – сказала она.
         Панкратий открыл глаза и отчётливо выговорил:
         – Завоевание Новой Гвинеи тоже начиналось с простого желания напоить местных куланов.
         – И чем всё это кончилось? – спросил Терентий и сам себе искренно ответил: – Уму непостижимо. Так-таки непостижимо обычному человеческому уму.
         – Именно! – согласилась Анастасия и добавила: – Скоро только крошки родятся.
         – Крошки – они такие. Хлебом не корми, к гадалке не ходи…
         – Ну-у-у... Это ждать, как до морковкина заговенья. К тому времени либо шах сдохнет, либо ишак околеет. – Терентий задумался. – Нет, вроде как-то не так... Либо ишак сдохнет, либо шах околеет... Не, вроде опять что-то не то... Ну, и не важно. Больно долго, говорю, ждать-то! – прокричал Терентий в ухо засыпающей Анастасии.
         – А и что, а и что? – встрепенулась Настёна. Ошалело оглянув апартаменты, пробормотала: – Хм... Тогда, исходя из перечисленного, можно сформулировать так: «Смерть – это любовь к потусторонней жизни первичных куриц!»
         – Это кто сказал? – вяло поинтересовался Панкратий.
         – Это я сказала, – заметила Анастасия. – Я изрекла, я. Самостоятельно додумалась, дошла эмпирическим путём, шла-шла и дошла, понимаешь ты, оглоед, чурбан, эту простую истину или опять не понимаешь? А?
         Анастасия окинула взором гигантскую скульптуру Иоканаана, весело стоявшего в нише у западной стены и вновь обернулась к Неполудуркову:
         – Так ты всё-таки выжил? Экий, однако, отчаянный сорванец.
         – Уже теперь стало за окном поздно, – позёвывая, промолвил Панкратий, барахтаясь где-то внизу. – И надо в это время спать.
         – Ну, до свиданья, Додо, до свидания, милый ты мой похититель внимания! – прощебетала Anastasia, домывая слегка надбитый кофейник.
         Самоедов снова промолчал.
         Где-то за озером прозвучал одинокий удар колокола.
         – Да что ж это такое! – не выдержав, взорвалась Криворожина, с размаху швырнув кофейник обратно в раковину. – Ишь, нашли себе Анджелу Девис! Что я вам, батрачка какая? Да пропади оно всё пропадом!
         И Анастасия в сердцах отвернулась к стене.
         Иоканаан ждал её, озорно подмигнул: «Что, старуха, несладко? Эвон, надулась-то как мышь на крупу!»
         – Не батрачка, не батрачка! – уверительно залепетал Самоедов, не сводя с Криворожиной влюблённого взгляда. – Вот нету, матушка, нисколько нету! Ты… ты… ты… ты – человеческая женщина! – наконец выпалил Терентий и счастливо замер.
         Анастасия оборотилась от развязно осклабившегося мраморного гиганта, мрачно посмотрела на притихшего Самоедова. Вынула зеркальце из кармана фартука. Глянула. Вздохнула.
         – Врешь, поди…
         – Не вру! Ни-ни! Нисколько не вру! Ни вот столечко! – забормотал Самоедов.
         Криворожина ещё раз придирчиво глянула в зеркальце. Поправила энергичную прядку у виска.
         – Хм… А что… Может, и не Анджела Девис, но… есть во мне что-то… эдакое.
         Но тут лицо её вновь приняло непреклонное выражение, она сунула зеркальце обратно и решительно произнесла:
         – Ладно, будь по-вашему. Согласная всё-таки я. Но, – добавила Анастасия и глаза её сверкнули, – запомните: за качество я не отвечаю!
         – Не отвечай, не отвечай, голубушка! – подхватил Терентий. – Ты только не отказывайся! Это главное! А то ведь – умаялась за день-то! А на-ка вот, присядь!
         И Самоедов ловко придвинул ей пуф.
         Анастасия недоверчиво покосилась на маленький шедевр мебельного искусства:
         – А выдержит?
         – Выдержит! Не сомневайся, подруга! Не таких выдерживал! – заверил Самоедов. – Ты только не верещи, – добавил он.
         Анастасия мгновение раздумывала.
         – У-у, злыдня! – погрозила в воздухе кулаком кому-то невидимому.
         Наконец приземлилась.
         Всё смолкло.
         Слышалось лишь ироническое посапывание дремлющего Панкратия.
         – Гофманиада какая-то, – пробормотала Каркуша, сворачиваясь калачиком в своём эксгибиционистском гнезде.
         – Точно, – философски отозвался Тотошка. – Сказки Энского леса. Improvisations, понимаш! Кость им всем в горло!
         Вы, конечно, помните, просвещённый читатель, что ясноликая Мисудзу Канэко заметила по этому поводу, слегка грассируя:

                                               Лежит на грядке карапуз.
                                               Он называется – арбуз.

                                               А рядом – белый старичок.
                                               Конечно, это кабачок.

                                               Благословляет наш союз
                                               Наследник устриц и медуз.

                                               Придёт пора, наступит срок,
                                               И будет съеден старичок.

                                               Но снять с души тяжёлый груз
                                               Поможет сочный карапуз.


         Очевидно, если бы Иоканаан был жив и молод, он тоже прочел бы в этом самом уникальном месте нечто в духе раннего Шершеневича, этаким бархатным баритоном продекламировал бы. И непременно – с многозначительным молчанием после. Вот как бы он сказал:

                                               Уснули все: Неполудурков
                                               уснул как бог среди окурков,
                                               и Криворожина во сне
                                               рисует розы на окне,
                                               и Самоедов тоже спит,
                                               он понимает: жизнь – прощанье.
                                               Все перелески мирозданья
                                               убиты сном. И ты убит.


         – Ты понял что-нибудь?
         – А то!.. А сам? Есть контакт?
         – Дык!
         – Дык-дык… Раздыкался! Шваркнется сверху обломок – мало не покажется!
         – Ды-ды-ды…
         – Я спрашиваю: ты понял хоть что-нибудь?


         Троица – была.
         Всё та же.