Великий Чихачевский пруд.

здесь  картежом со дня на день.

 - Надо терновник за домом спилить! – решил дед, прослушав политинформацию трактористов: - Или сегодня поедем вишню собирать? – тут же предложил он альтернативу.
 Махать топором и дергать пилу вовсе не хотелось. Девяностолетний дед вчера так умотал, что молочная кислота в мускулах заквасилась в кефир. Откуда у него было столько сил? Своими жилами мог любого спортсмена пересилить, перетерпеть, опозорить и посмеяться над немощным рафинированным горожанином.
 - Устал? Так быстро? Отдохни – сходи, сено поскирдуй, - глаза по-ленински хитрые и беспощадные. И в старческой голове, должно быть, привычно и изысканно прозвище для горожанина вызрело.  Какой-нибудь, «плачущий в терновнике, спрятанный в крыжовнике».
 Слово у деда было едкое, прожигавшее как кислота – сперва, не страшно, но потом калечило на всю жизнь.
 - Вижу. Запотел при упоминании о терновнике. Поедем за вишней. А по дороге на пруд заскочим. Тебе же надо искупаться? Остудить  безделье?

 Вода в пруду  была теплой, неощутимой кожей, будто проходила насквозь, сливаясь с температурой тела.
 Солнечные лучи ныряли не глубоко, под кромку воды, забавляя купальщиков   узорами потревоженной илистой взвеси.

 К пруду, гонимый струей сизого дыма и облаками пыли, подкатил мотоцикл.
 Из коляски по частям, точно наспех прикручивая к остову суставы и пробуя их на прочность, выбрался бригадир строителей-халтурщиков; недоверчиво оглядел старый грузопассажирский «Москвич», кивнул головой, приветствуя деда, и что-то спросил у него.
 Обычно  дед никогда не выходил из машины, дремал или, постукивая тростью по резиновому коврику, терпеливо ждал, когда закончатся мои водные процедуры.
 Но в этот раз вдруг вышел из автомобиля; что-то сказал бригадиру; показал тростью на пруд. Бригадир махнул рукой, громко засмеялся и начал скидывать с себя штаны.
 Тогда дед снова сел в «Москвич» и дважды просигналил в клаксон – чтобы я немедленно вылезал из воды.
 - Дед, я успел один раз окунуться! Куда нам спешить? – возмутился я наигранно, поскольку удовольствия от купания было мало: только больше хотелось пить. Кожа сохла, как земля после полуденной поливки.
 - А что здесь делать? Утопленников охранять? Поехали! – решительно заявил он.
 - Каких утопленников? – не хотелось, но пришлось в мокрых плавках садиться в водительское кресло.
 - Разных, - сказал дед, - армянских и бестолковых.

 Мы поехали в соседнюю, заброшенную деревню.
 Дед комментировал:
 - Вот, под этим мостом меня ждали семь школьных работниц. А там Семаха жила. А вон – овраг. Там Зинку Мокрую расстреляли, - и подозрительно оглядел водительское кресло, которому я нанес ущерб мокрыми плавками.
 - Наши? – спросил я. – Наши расстреляли?
 - Наверно, ваши. Мне откуда знать? Ночью не видно было. Пришли, в окошко постучали: «Красные в деревне прячутся?» - спросили. Как ответить? Правду сказать? А вдруг сами красные и спрашивают, проверяют население на благонадежность? Соврать? А если гвардейцы или бандиты? Не простят! Когда в телегу ее сажали, намочилась так, что по коленкам струями текло. Выла громче собак. Понятное дело, какой мужик вытерпит такую дуру. За деревню вывезли, едва до оврага дотащились – там терпенье и лопнуло. Нет, чтобы прикладом ее усмирить, - мы в отряде всегда прежде прикладом порядок и тишину налаживали, а потом уж… - но, видимо, довела Зинка.
 - Ты  там был, дед? В таких подробностях все рассказываешь.
 - Нет. В то время я далеко был отсюда. Узнал о родственнице много лет спустя… За ветлами – направо, и оттуда до вишневого сада - рукой подать.

 Я удивлялся экоциду деда не меньше, чем он моему трепетному отношению к природе.
 В школе учили: «Сломал ветку – сделал дереву больно. Навредил природе – она тебе ответит тем же». В институте пугали новомодным словом «экология». Толком еще никто, кроме специалистов биофака, не мог пояснить значение этого слова, но грозили экологией уже по-взрослому.  Еще не требовали, но скромно просили жить в согласии с природой, относиться к ней, как к себе.
 Дед природу не уважал: ломал ветви вишен, склоненных в благодарном поклоне – под грузом спелых ягод. Укладывал ветки возле своего лежбища и неторопливо выщипывал бордовую стяжку узора из зеленого ковра.
 Я с завистью заметил, что большую толику ягод он отправлял себе в рот. В 90 лет дед наслаждался по-детски вкусом вишен, выплевывал косточки, будто прицельно отстреливался от врагов, и жадно слизывал с губ налипшую мякоть.
 - Дед, поломаешь все деревья – на следующий год собирать будет нечего, - сверху обронил я.
 - Мне можно. Я так 80 лет собираю. Ничего – жируют, плодятся, множатся. А ты лезь выше и аккуратнее щипай. Не дай бог, обидишь вишенку. Потом век не откупишься.
 Казалось забавой небожителя – кидать сверху укоры на древнего старичка. А он поглядывал на меня, словно на плененную ветвями птаху: «В ветвях ее шумных и грузных/ Забился испуганный узник!»
 - Высоко сижу, да не все вижу.

 Солнце приткнулось к степной глади. Пытаясь пробиться вглубь, сильно напряглось и округлилось. Краснота звезды выглядела нездоровой, хотя: «Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего, если красно поутру – моряку не по нутру».
 Сложенные мозаикой кроны вишен всматривались в зеркало остывающего солнца. Опомнившись, предупредила надрывным кашлем о подкрадывавшейся прохладе большая коричневая птица с накаченной  грудью, точно у гимнаста, и маленькой, недоразвитой головой.
 Похожим кашлем напомнил о себе дед. Все пердяковские давились неожиданно, заглатывая жеваную мякоть «не в то горло».
 Мучительно откашлявшись, дед признался:
- Вот, теперь все, на год вперед набуздякался, - и приказал: - Поехали!

 Я обиделся, с удивлением обнаружив, что он доверху наполнил вишней пятилитровое ведро, когда я успел набрать чуть больше половины своего. Как умудрился? У него же была искалечена левая рука еще весной 43-го,  когда, отстояв зимой высотку, неожиданно глупо, но организованно сдали ее противнику.
Сам дед рассказывал: « Неопытный батальонный командир определил место общего пользования на двадцать метров выше траншеи. А весной, нежданным подарком, все стекло обратно – к прежним хозяевам»
 Отступали позорно и в траурном молчании. Все-таки за зиму обжились, быт наладили, контакты. Взаимно и венгры сильно не беспокоили: откуда-то снизу пустят осветительную ракету, крикнут поздравление – вот и вся война.
 Венграм тоже не хотелось покидать насиженных мест и занимать загаженную испражнениями высотку. Под белым флагом, в самую сель, явились на переговоры и привели с собой инженеров немецко-фашистских военно-строительных частей.
 Зажимая носы, изучали проблему на месте, предлагали помощь в строительстве дамб и отводных каналов – на все были согласны ради того, чтобы их передовые части не укрепляли нацистами в связи с непредвиденным наступлением. Но к единому инженерному решению стороны не пришли.
 В отчаянии, что время мирного сосуществования закончилось из-за нелепой ошибки и неосмотрительности красного командира, пулеметчик Зварош – тот, с которым еще месяц назад отмечали в воронке на нейтральной полосе день рождения Красной Армии – шмальнул длинной, прощальной очередью из пулемета вслед гвардейцам, постыдно покидавшим высотку, и одна пуля на весь батальон пробила пясть левой руки деда. Да пробила так удачно, что все сухожилия на ладони стянула в сквозное отверстие. Вот уж, повезло! За четыре войны – одно ранение.

 Однажды дед признался, что Советская Власть и нескончаемые войны разбудили  огромные потенциальные способности, прежде дремавшие в нем под гнетом сытного царского режима.  Раскрылись, точно пазухи после насморка. Звериное чутье проснулось, и опасный окружающий мир предстал перед ним, как книга живота с цветными иллюстрациями.
  По неуловимому для простого обывательского глаза явлению – воздух не так колыхнулся, искривив пространство, лесной клоп испуганно повел лапкой – дед зримо наблюдал за тем, что должно  было произойти через несколько секунд, минут или часов. Наблюдал события и в мельчайших подробностях узнавал о последствиях. Это было что-то большее, чем интуиция.
 За несколько секунд до того, как номинальный враг Зварош шмальнул прощальную очередь из пулемета, дед отчетливо разглядел впереди, в трех шагах, пулю, пробившую с хлюпаньем ему пясть, поднятой над головой руки.
 Неограниченно, как всегда, была предоставлена свобода выбора, и через два шага дед решительно вскинул руку над головой.

 «Значит, Зварош помог демобилизоваться по ранению?»
 «При чем здесь  Зварош? Может быть, пуля из самого Берлина летела? Шальная же!» - возмущался дед.
 Обычно, проигрывая в карты, он начинал трясти своей покалеченной рукой:  взывать к состраданию и требовать справедливого нисхождения инвалиду четырех войн. Приходилось карты раздавать за него.
 «Счет, у нас, какой?» - спрашивал, нервничая он.
 «Шесть два – в мою пользу, дед».
 «А сколько раз ты сдавал карты?»
 «Восемь!»
 «Чего же ты брешешь?! Так и говори: 0:8. А то придумывает на ходу! Сдает карты, а себе приписывает победы! Понятно, что  «дураком» позорно жить. Уж привыкай как-нибудь».

 Обратно ехали молча. Только однажды дед поерзал в кресле и напомнил: - Здесь Семаха жила.
 «Что за Семаха такая?» Интересно узнать. Но когда дед был угрюм и сосредоточен – лучше ничего не спрашивать и молчать в тряпочку.
 На подъезде к селу дед вдруг повеселел, встрепенулся, пустил по жилам живительную силу, выправил под давлением осанку – и лицу досталось горделивости и важности из его внутренних резервов. Беззвучно дед так ожил – хоть святых выноси!
 Высунул я голову в боковое окно, прокачал, как мог, встречным ветром легкие, да, видно, опоздал: отрава успела попасть в кровь, застучала в висках и напугала идиотскими видениями.
 Сперва я увидел наяву Семаху, обгонявшую автомобиль. В руках она несла станковый пулемет Звароша. А впереди – окопы. В окопах мелькали немецкие каски с острыми наконечниками времен Первой Мировой. А возле окопов офицер присел со спущенными штанами. В глазах его сочно вырисовывался ужас предсмертных мгновений. Он открыл рот и залаял: «Ахтунг! Иприт! Иприт! Алес! Капут!»
 «Не успеют, - просчитал мгновенно я, помножив массу газа на ускорение, - мы будем с дедом на позиции раньше, чем противогазы на их головах!» - и сразу прочувствовал в боку наконечник дедовской трости.

 - Не гони, -  почти умиротворенно приказал он.
 - Удивляюсь твоему спокойствию, - выдохнул я в салон автомобиля, - немцы уже село захватили! Надо наших спасать!
 - Тормози, - также уравновешенно произнес дед и сильнее ткнул меня в бок тростью.
 Я послушно вдавил педаль  тормоза и «Чахотка», не сумев вписаться в крутой поворот, перелетела заградительную траншею, подмяла под себя десяток рослых стеблей и присмирела в кукурузном поле.
 Сразу за левым поворотом, поперек дороги расчетливо расположился смертельным препятствием трактор К-700. Аллея густых ветел закрывала обзор с поворота.
 Дед нехотя выбрался из «Чахотки» и крикнул в ветлы:
 - Колька! Душегуб! Пьяный, что ли?! Опять заделался народным мстителем?!
 Затем, обернувшись ко мне, с гордостью пояснил:
 - Из