ДЕТСТВО. Глава 1.
Первое, что мне запомнилось из моего раннего детства, это, как мне тогда казалось, огромная пятикомнатная квартира, в которой мы жили в тридцатые годы прошлого века. Старый дом в центре Старого города, который теперь является памятником архитектуры. Высокие потолки с лепниной. Большие окна. В гостиной - полукруглый эркер с перилами, баллюстрадой и приподнятым на одну ступеньку полом. На широких перилах и на полукруглом подоконнике горшочки с кактусами - бабушкина коллекция и гордость.
Ещё помню большую прихожую, в которой в определённые дни расставлялись ломберные столики под зелёным сукном, приходили бабушкины друзья и играли в бридж.
Комнаты в квартире распределялись следующим образом: дедушкина спальня-кабинет, спальня моих родителей, детская, где жили мы с моей няней Лялей, комната Елены Петровны (о ней речь пойдёт ниже), и гостиная, которая служила, кроме того, спальней бабушке.
Дом, в котором мы жили, принадлежал Латвийско-Немецкому банку, а дед мой по отцу - был директором этого банка.
Теперь стоит рассказать немного об истории моей семьи. Бабушка моя - Изабелла Эдуардовна, в девичестве Шёнберг - была коренная москвичка из семьи крещённых евреев. Дед - Николай Александрович Леви - родом из Украины - был сыном крещённого еврея и прусской немки - довольно взрывоопасная смесь, неправда ли. Эта моя прабабка - Генриэтта - отличалась суровым характером, имела кучу детей, которые делились на любимых и нелюбимых. Дед мой относился к последним и обладал, возможно вследствие этого, тяжёлым характером. Отец деда - Александр Миронович - был купцом второй гильдии.
У деда с бабушкой был небольшой дом в Москве и имение под Клином. Дед был, несмотря на своё происхождение, царским офицером в чине прапорщика. У них с бабушкой было трое детей - два старших сына - Владимир и Борис - мой отец, и дочь - Татьяна. И при них гувернантка - Елена Петровна. У бабушки были проблемы со здоровьем, она часто лечилась заграницей, как тогда было принято у не бедных, скажем так, людей. Ездила на воды. А Елена Петровна, тем временем, стала дедушкиной любовницей, бежала вместе с дедушкиной семьёй в 1918 году от революции в Ригу и прожила в нашей семье вплоть до 1940 года. Когда бабушку спрашивали, как она это терпит, она - мудрая женщина - отвечала: «Пусть лучше будет на глазах.» Хотя сама Елена Петровна, спустя много лет, когда ни деда, ни бабушки уже не было в живых, и у нас возникли довольно тёплые отношения, жаловалась мне, что дед ей изменял, как она выразилась, с какой-то «бар-дамой». Что это определение значило я так и не поняла, но расспрашивать не захотела.
Росла я довольно болезненным ребёнком, вечные простуды и боли в желудке были моим бичом. У всех взрослых в нашей семье была своя жизнь, и я была на полном попечении своей няни Ляли. Вообще-то её звали Наталия. Наталия Эк. Она была из курляндских немцев, русского языка не знала, и со мной общалась только на немецком.
Благодаря этому моя жизнь в Германии теперь наладилась довольно быстро, я легко стала общаться с местными жителями на «бытовом уровне», читать книги на немецком языке и даже решать кроссворды. Так вот, от болей в желудке у моей няни было только одно средство - два пальца в рот. До сих пор помню её шершавые пальцы. А простуды прошли сами собой, как только началась война.
Но сначала был 1940 год. В один из летних дней мы с няней вышли на прогулку, и мне бросилось в глаза, что номерные знаки на машинах стали другого цвета. Вот только не помню - то ли раньше были жёлтые, а стали - белые, то ли - наоборот. Так мне запомнился, во всяком случае, приход новой власти в нашу страну, Латвию.
Дедушкин банк закрыли, нас переселили в другую, тоже пятикомнатную, квартиру, на шестом этаже в доме без лифта. Эту квартиру я не запомнила - мы прожили там совсем недолго. Дед был сердечником и ему удалось каким-то чудом выхлопотать квартиру на окраине города, зато на втором этаже. Там мы и встретили войну.
Няня уехала к себе в Курляндию, по-латышски - Курземе. Елена Петровна съехала от нас, получив отдельную квартиру. Я стала проводить свои дни во дворе с соседскими детишками. Очень быстро освоила латышский. Родители работали, а мама ещё и заканчивала вечернее отделение архитектурного факультета университета. Бабушке теперь пришлось самой заниматься домашним хозяйством. Дед болел. Я была предоставлена самa себе. Оказалось, что свободолюбие мне не чуждо. И это свойство характера уже затем сопровождало меня всю жизнь.
Самого начала войны и сопровождающей его паники я не помню совершенно. Помню только одно событие, оно позором теперь лежит на моей памяти, но что я в свои шесть с половиной лет понимала тогда: вошли немцы, играет бравурная музыка, ребятишки с латышскими флагами бегают, кружа по нашему большому двору, и кричат: «Да здравствует свободная Латвия», и я с ними вместе бегу и кричу, а на крыльце стоит мой отец и грустно улыбается. Жить на свободе ему остаётся одну неделю, затем арест по доносу в пособничестве коммунистам, тюрьма и смерть через год (по справке из архива «от полного истощения организма»).
ДЕТСТВО. Глава 2
Мои воспоминания о маме связаны, прежде всего, с запахом хорошего парфюма, который шлейфом залетал в детскую, когда она по утрам заглядывала ко мне в комнату, чтобы поздороваться и спросить (по-немецки или по-русски), как я себя чувствую. На этом наше общение зачастую в этот день и заканчивалось. Но у меня на всю жизнь осталась слабость к хорошим духам, по принципу: либо - хорошие, либо - никаких. Сейчас у меня в фаворитах духи «Chantal Thomas», о которых я даже написала стишок.
Моя мама - Фаина (в нашей семье её называли Ина) происходила из зажиточной еврейской семьи. Отец её был фабрикантом. Матери же она лишилась в шесть лет. У неё были старшие брат и сестра. Брат стал впоследствии довольно известным художником в Дании, а сестра училась в Германии, впоследствии вышла там замуж, и в тридцатые годы эмигрировала в Палестину.
В еврейских семьях был обычай, если у человека умирала жена, а у неё была незамужняя сестра, то ему полагалось на этой сестре женится. Что мой дед и сделал через несколько лет после смерти жены. Эта женщина стала настоящей «мачехой» моей маме. Старшие дети разъехались, и мама моя натерпелась по полной программе.
Мамина мачеха родила моему деду ещё двоих детей - сына и дочь. Но о них позднее.
Когда маме было лет шестнадцать, она познакомилась с моим отцом. Это очень не понравилось её родителям, он же был «выкрест» - так называли крещённых евреев, к тому же по документам он официально был русским. Её отправили в Германию к сестре, подальше от него.
Но бабушка очень полюбила мою маму и выслала ей деньги на обратный билет.
Так мама стала жить в доме моего отца ещё до своего совершеннолетия. У них была большая любовь. Через несколько лет они поженились, а потом родилась я.
И вот папу арестовали. А с мамой произошла такая история: она познакомилась с одним немецким офицером, по-моему, он служил в каких-то инженерных частях. Он вызвался маме помочь. К этому времени её родители уже были в гетто. Мама была совершенно не похожа на еврейку, и этот офицер - звали его Макс Вайс - интеллигентнейший человек, пошёл в гетто, нашёл маминого отца, и они составили документ, который свидетельствовал о том, что мама моя его приёмная дочь из русской семьи. На какое-то время этот документ помог маме оставаться на свободе. Но среди «добрых» людей всегда находятся доносчики. Так было и на этот раз: два маминых однокурсника - один русский, а другой латыш - донесли, как дело обстояло на самом деле. И маму тоже арестовали.
Я упустила один факт: мама к тому времени устроилась на работу в немецкий госпиталь, кажется в бухгалтерию. Начальником госпиталя был оберст (по-нашему - полковник) - герр доктор Шварц. Бабушка обратилась к нему за помощью, и маму освободили. Арестовывали её латышские нацисты, а они как-никак вынуждены были подчинятся немцам. Но вслед они ей крикнули:"Мы ещё увидимся!"
Герр доктор Шварц поселил маму на территории госпиталя.В один непрекрасный день бабушка поехала проведать маму и привезла её домой. Оба маминых запястья были забинтованы. Мне сказали, что она нечаянно порезалась.
После этого события меня поселили в госпитале вместе с мамой.
Когда я через годы сопоставила все известные мне факты, и одно найденное мной тогда же письмо, которое начиналось словами: «Дорогие мои старики!», и было тут же выхвачено бабушкой у меня из рук, я поняла, что всё это произошло, когда мама узнала о смерти моего отца. А бабушка случайно или интуитивно в этот день пришла к маме в госпиталь и спасла ей жизнь. Но ненадолго...
Потом немецкий госпиталь эвакуировали в Германию - наши войска наступали. И на их месте появился испанский госпиталь, где мама продолжала работать, но жить на его территории уже не могла.
ДЕТСТВО. Глава 3.
Дедушка умер в октябре 1942 года от инфаркта, который тогда называли «разрывом сердца». Я уже писала, что он долго болел: стенокардия приковала его к постели за пару месяцев до смерти. И тогда он впервые стал проявлять ко мне интерес, освобождал место у стенки на своей широкой тахте и рассказывал мне увлекательные сказки. В этих сказках действующими лицами были разные экзотические животные, в основном, обезьянки. Дед наделял их человеческими чертами, в том числе и порочными, и изображал всё в лицах. Было неописуемо интересно. Когда дедушка уставал, он говорил: «Ну, Веруша, не забудь, на чём мы остановились - завтра напомнишь!».
Дед мой в молодости был огненно-рыжим, это видно даже на его старинных (им уже более ста лет)чёрно-белых фотографиях. Я же застала его уже абсолютно лысым. У нас на углу в киоске торговал газетами один симпатичный рыжий паренёк. Дед говорил: «Какой симпатичный блондин!». Спорить по этому вопросу с ним было бесполезно: блондин - и всё тут! Дети же у них с бабушкой были все брюнеты в мать, но с веснушками. И я вся в веснушках - проблема всей моей жизни, как я в юности думала. А сейчас, увижу веснущатую девицу - и любуюсь, как хорошо - будто солнышко благословило!
Через полгода после дедушкиной смерти за мамой пришли «двое в штатском».
Я была дома. Помню свой прощальный взгляд на маму: мама стоит у зеркала в коричневой кофточке из верблюжьей шерсти и приводит себя в порядок. Бабушка тут же отсылает меня во двор.
Моя мама была очень красивая привлекательная женщина, её все любили за спокойный характер и за многое другое, за что любят хороших, добрых людей. Судьба не пощадила её! Через год и четыре месяца, в августе 1944 года, мы получили сообщение, что её расстреляли. Это было за два месяца до освобождения Риги от фашистов.
Во время гитлеровской оккупации мне нельзя было посещать школу: там надо было предъявить метрику, а моя метрика равнялась смертному приговору. Я жила на нелегальном положении. Об этом знал весь наш десятиквартирный дом, но никто меня не выдал.
Бабушка наняла мне учителей - супружескую пару. Нина Михайловна занималась со мной русским языком и чистописанием, а её супруг - Алексанлр Михайлович - математикой и
