Не случись в городе эпидемии вирусной пневмонии, размахом которой областной Миндздрав был перепуган не на шутку, и Артём никогда бы не попал в эту шикарную, по его меркам, больницу. Когда он, в полубреду, плыл вперёд ногами вдоль мраморных балясин парадной лестницы, фрагменты лепнины - резвящиеся голуби - казались стаей серафимов, прилетевших поглазеть, как эти двое с носилками, скинут его тощее тело в огнедышащую топку – вот только кончится длинный коридор пульмонологического отделения третьей городской. Но, видимо, передумали: перекинули на кушетку, и серафимы, сложив крылышки, замерли на потолке.
- Этот с наркологической? - блеснул стетоскоп. Ощутив на лбу тёплую ладонь, Тёма всхлипнул.
- Ну-ну, будет. Вер Пална!
Та пришла, перевернула ягодицами кверху и наставила уколов, а после явилась в сновидения - в маске "чёрного ворона" с толпою таких же. Они склонялись поочерёдно, поднося к его лицу горящие факелы, стоял густой запах жареного мяса, отчего Тёме было невыносимо душно.
...И он бежал от них по брусчатке, возникающей вдруг под ногами – скользкой и бесконечной, то прижимаясь к фасадам старинных домов, то ныряя в арки, сквозные подъезды, и как только он останавливался, факелы оказывались подле. "Мама!" - стоило только вспомнить о ней, и брусчатка обернулась асфальтом, а краснокаменные дома вытянулись в серые высотки; и вот, он вглядывается в одно из окон девятого этажа, стучится. Мать подходит - заплаканная, но смотрит куда-то мимо и задёргивает шторы, а Тёма летит вниз, где ловят его в чёрные плащи люди-вороны и возвращают на больничную кушетку:
- Куда? Лежи тихо. Повезло тебе, утром - в палату, - шепчут, и скрываются за дверью напротив, а чуть погодя, выходят с носилками. На них тело, покрытое больничным одеялом, - Вишь, как…
Пётр Алексеевич, являясь постоянным пациентом, появлению нового соседа ни обрадовался, ни огорчился. Скольких он видел на своём болезном веку и скольких пережил – не сосчитать. Надев очки, полюбопытствовал татуировками на запястьях спящего новенького:
- Воришка.
- Дня на три, Алексеич, а может и того меньше. Класть некуда, - оправдалась Пална.
Но уже через два дня Алексеич с помощью санитара из неврологии выволок Тёму в душ и обратно, а потом затребовал у сестёр второе одеяло для соседа и подушку:
- И ещё одну капельницу!
А на третий - уже дефилировали, ковыляя в паре по отделению: старик в спортивном трико и Тёма - обморок в двух больничных халатах, пытающийся плюхнуться, если не на пуфики, редко стоящие у стены, так прямо на пол.
Врач, пробегая мимо, пошутил:
- Как сосед? Тапочки на месте?
- Переведёте - обижусь, - не пошутил Алексеич.
Вечером того же дня, старик, наверное, впервые сам позвонил дочери:
- Записывай: икра – три банки красной, сыр эстонский - кило, сало с чесноком – полтора. И не вздумай сама солить, с рынка чтоб! Да, аппетит. Радуйся - ещё столько же проживу. Чаю развесного и карамелек с повидлом.
Поговаривали, что Алексеич ушёл из дому сразу, как только схоронил жену. С тех пор жил в одиночестве на даче, но заботливая дочь, используя социальных работников, милицию и психиатров, каждую осень возвращала отца в город. А на Новогодние тот неизменно попадал в пульмонологическое с гнойным плевритом.
Долговязый старик посмеивался над хлопотами дочери, и вообще, над всеми и вся, что посягало на его наплевательское отношение к собственному здоровью. О смерти он больше не думал. Была жива супруга - боялся, а теперь что уж! Напротив, он игнорировал костлявую, предпочитая не знать вовсе - во что вылился хронический плеврит на фоне прочей хрони.
Ходил без палочки, хулиганил помалу: клеился к медсёстрам и, продолжая покуривать, прятал сигареты в носках от врача и дочери. И если первый его понимал – нет-нет, а на рюмочку коньяка в кабинет позовёт и сигаретку сам выдаст, то вторая объявила Алексеича неправомочным, как только тот отказался проживать с её новым мужем на одной жилплощади.
Кто-то говорил, что Алексеич генерал разведки в отставке, а кто-то, дескать, он - учитель истории, но сам старик ничего подобного не рассказывал.
- Благодарю душевно, только зря потчуете, профессор. Не в коня питание, - сёрбал чаёк Тёма, - Я уже труп. Просто повезло и, может быть, в последний раз. У меня не жизнь, а сirculis vitiosus! Тут больше трёх недель держать не станут, а дальше что? Не сяду - замёрзну, зима-то, чувствуется, будет лютая. По хатам? А кому нужен, если сами мыкаются. В наркологии я соврал, мол, лечиться хочу, потому как снег выпал. От чего лечиться-то, если только освободился.
- Ты ешь, ешь, успеешь сказать, - Алексеич мазал следующий бутерброд, - Из родных есть кто?
- Мать. Первый раз ждала. А потом старший брат квартиру жены продал и вернулся, вместе с женой и двумя детьми ютятся теперь, и мне там не место - гонят. Это бог прощает, люди - никогда…
- Глянь-ка, очухался, бандит, - принесла градусники Пална, - На таких-то деликатесах и соловьём запоёшь, зяблик!
- Вот, профессор, пожалуйста! Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было, но их предполагали - и они родились…
Алексеич скрипуче захохотал.
- Тьфу на тебя, антихрист, - хлопнула дверью медсестра.
Ещё три дня и Тёма совсем выправился. В свои сорок, из-за худобы и мальчишеской походки внешне не тянул и на тридцатилетнего. Женщины - что персонал, что болезные - глаз не сводили с профессорского товарища, а мужчины относились к нему также уважительно, как к самому Алексеичу.
Изредка они спускались в подвал, где у чёрного входа-выхода, находилась запрещённая курилка – закуток, с двумя рядками кинозальных кресел и кованой урной-пепельницей посредине, и тогда завсегдатаи этого святилища уступали места обоим и сразу.
- А знаете ли вы, уважаемые чахоточные невротики, что урна сия с нашими окурками имеет историческую ценность? – профессор обожал побеседовать за сигареткой, - Вглядитесь в эту оплёванную нами решётку и, если вы ещё не ослепли окончательно от медпрепаратов, то увидите аббревиатуру Восточно-Прусского товарищества по разведению племенного скота. Именно в особняке этого чтимого всей Европой общества расположилась эта богодельня, пациентами которой мы с вами и являемся. Кстати, о богодельнях, - мрачнел Алексеич, - В Кёнигсберге их было множество, буквально для всех категорий обездоленных и несчастных небольшого, по сегодняшним меркам, городка. Надо сказать, что в сорок пятом, когда германскому руководству уже было ясно, что вот-вот начнутся боевые действия, эвакуация гражданского населения так и не была произведена. В день штурма, приюты города работали по обыкновению. Первым был разбомблен детский приют на Нойе-Грабен - нынешней Красноярской, который выгорел вместе с детьми. Но, гораздо худшая участь была уготована обитателям уцелевших приютов. Только в сорок восьмом немцам было разрешено, наконец, покинуть родину, но за эти три года калеки, сироты, сумасшедшие тихо вымерли, не имея права на получение продовольственных карточек. И сейчас я думаю, был ли смысл рассуждать тогда - почему немцы не эвакуировали хотя бы калек заранее...
В канун Нового года больница опустела – все кто мог ходить, разошлись по домам. Профессор даже и не думал - затребовал коньяку и оливье в больницу. Дочь принесла. Стол накрыли в палате-люкс, пригласили двух невротиков и Палну, которой, видимо, тоже идти было не к кому.
- Я вот что решил, Пална. Артём со мной будет жить. Дача у меня большая, руки нужны, а у него они в порядке. Согласен?
А тому и ответить было никак – ком в горле.
- Алексеич, а дождётся он тебя? Его же выпишут четвёртого, а тебе ещё месяц, не меньше?
Бабахнул салют. С Новым годом, с новым...
Выписали четвёртого. И сколько старик не уговаривал дочь пустить товарища пожить до его выписки или хотя бы отвезти на дачу - бесполезно. Три дня Тёма приходил ночевать в курилку, куда ему приносили поесть не только сердобольные курильщики, и не только по просьбе Алексеича - сама Пална носила, а иногда проводила Тёму в отделение, и он отлёживался на профессорской койке. Алексеич с юношеским задором руководил всей этой подпольщиной, и казалось ему, что никогда в жизни он не совершал ничего более осмысленного. В Рождество, принёсшие завтрак в курилку самого Тёмы не нашли, зато на дверях чёрного входа-выхода висел крепкий замок. Сестра-хозяйка пояснила:
- Вчера ночью повесили. Главврач распорядился.
Напрасно бегали вокруг больничного корпуса невротики, зря кружила на машине по всему району Пална - не нашли. Тогда она села на телефон и обзвонила, как положено в таких случаях: милиции, больницы, морги. В одном из последних ей сообщили, что "в ночь на восьмое под мостом, на пересечении улиц Брамса и Генделя был найден труп мужчины с переломом черепа, имевшего при себе справку об освобождении на имя Ливенцева А. С".
- Вероятно, машина сбила, а потом скинули с моста. Или просто убили, - добавили от себя на том конце провода.
Пална, конечно, умолчала, только Алексеич словно чувствовал страшное, и следующим вечером попросил вызвать такси. Невротики проводили его до машины - старик был слаб, а через три часа вернулся на Скорой.
Когда профессора заносили в отделение, врач Скорой ругался - мол, обнаглел старик - всех диспетчеров запугал: "я ветеран, я при смерти, везите срочно, не то помру, а вас посадят!" А когда бригада приехала, профессор лежал в подъезде своего дома абсолютно пьяным.
В семь утра Пална принесла Алексеичу лекарства, которые тот молча принял, а когда принесла завтрак - в восемь, тот был уже мёртв.
мост на пересечении улиц Брамса и Генделя. Калининград.
Рассказ сильный...грустно.