Страсти Захлюпанские,роман

наш Ванька.
Молчал Бучка. Но и не требовалось никаких слов Майке, потому как пуще их говорило лицо Ванькино, на котором как в открытой книге читалась душа его и все, что в ней было. К тому же, что оно такое, слова те пустые, как не простой звук, растворяющийся в воздухе, едва лишь произнесен будет, исчезающий вскоре без какого-нибудь следа и пользы? К чему они, словеса эти, если все они одна только хитрость, и сплошное плетение их, борзописцам свойственное, велеречивое одно лишь словоблудие есть, за которым пустота чувств и скудость мысли убогая? Нужны ли они в подобных житейских ситуациях, не надежнее ли в таких случаях взгляд, украдкой бросаемый и ненароком перехваченный, в котором читаешь ты более, нежели оформить можешь убогим языком своим, празднословным и лукавым одновременно?
И кто, наконец, как не Майка, знала цену словам этим, во множестве ей Гришкою расточаемым, потерявшими всяческий вес после всего, что с молодыми случилось? Правильно она делала, не очень-то прислушивалась к тому, что пытался выдавить из себя Ванька, которому, как мы видим, не были уготованы судьбою лавры вития - оратора, краснобая и словоблудника. Да и очередь ее в тот раз выдалась, потому как совсем уж без слов дела не сладишь, и люди пока не приучены, чтобы без них обходиться.
- А хотел бы ты, пастушок наш захлюпанский,- продолжала тем временем Майка,- вместо коз своих такую вот девку красную, как я, каждую божию ночь трахать на законнейшем основании? Чтоб женой твоей ласковой и верной стала до самого последнего вздоха, детей чтоб, таких как ты Бучек, тебе нарожала и матерью их заботливой была? Вижу, вижу, простофиля ты наш захлюпанский, такого и во снах тебе не снилось. Слово свое честное и благородное даю, что так оно все и станется, коли службу ты мне сослужишь, с оскорбителем поможешь поквитаться.
Станешь опять наблюдателем нашим, а потом, когда любовь в последний раз кончится, и порешишь Гришку, соперника своего устраняя. Должен ты будешь в засаде опять укрыться, чтобы, когда завершится свидание, подкрасться к совратителю моему, что на весь мир ославил, изменнику коварному, и ударить его лопатой, когда он от любовных своих утех расслабится. После, когда закопаем его, я навеки уже твоя, и обратной дороги не будет. Эта смерть соединит наши судьбы, а тайна сделает узы брака нерасторжимыми. Привяжусь я к тебе, мучителю, вроде банного листочка или репейника полевого, чтобы всегда вместе быть, пока не отбросишь как ветошку надоевшую. Будет, будет тебе все, что нынче в сей час обещано, сам ты лопатой меня завоюешь и заставишь себя держаться. А пока вот возьми то, что залогом должно стать дела нашего общего и свидетельством, ведь не шутки с тобой шутила, когда от постели оторвала- позвала Майка и предстала обнаженной богиней, узы одежды своей легким движением сорвала.
- Поди, пастушок, подержи меня здесь, где сердце стучит и просится на волю, словно птица в клетке. Иди и ощупай стальной тот буфер, исполнись моей волей. Остальное потом получишь, когда с полюбовником мы сочтемся.
И подойдя к возлюбленной, долго сжимал в длани грудь прекраснейшей из женщин наш Ванька, и чувствовал он, как бьется горлицей и хочет улететь в иной мир трепещущее женское сердце. И не думал он, потому что не был приучен, отчего оно так бьется, это сердце, приписывая его волнение теплу своей ладони. Ведь мужчины, в общем-то, лучше женщин и не способны понять, что близость еще не главное у женщин, тогда как им, разнесчастным адамовым братьям, почему-то кажется, после любви происходит нечто большее, чем простое единение душ. Это уже похоже на расставание с частичкой своего естества, которая переселяется от тебя в другую, к тому, кто еще вчера не подозревал о твоем существовании. И ты остаешься опять один с ощущением потери, потому что где-то рядом живет, чувствует, а, быть может, страдает составная твоей личности, что так опрометчиво и поспешно отдал ты чужому человеку.
- Ну, хорош, олух царя небесного! Поторчал и хватит,- вернула Бучку к действительности Майка. Быстрым и ловким движением оделась она, и пастушок почувствовал, что какая- то толика его, Ваньки, уйдет сейчас вместе с этой сумасшедшей женщиной, перестав быть собственностью, и для того, чтобы предотвратить потерю, он готов на все, лишь бы Майка уже никогда не исчезала из его жизни, и чувство единения, когда плоть ее была у него в руках, не иссякло.
- Завтра на том же месте будешь ждать меня, и смотреть, как мы любимся! А потом, когда заснет он, враг надменный, подкрадешься с лопатой и порешишь его. Вот и лопата эта сгодится нам, чтобы упрятать его тело ненавистное. Так прощай же, остолоп захлюпанский. Помни: ночью грядущей любовь мою завоюешь, если только хочешь лапать и трахать меня как жену законную!!!
Ночи наши летние, ночи наши звездные, помните вы многое, разное. Без числа женских вздохов и приглушенных разговоров пропадали в тиши вашей, тысячи жутких дел неправедных под покровом вашим вершились. Но упомните ли вы такое злодейство, что замыслила гордая Майка учинить: будущего мужа заставить смотреть на любовь ее бесстыжую и его же, любовника своего, руками супруга изничтожить? Будет, будет, что вспомнить в этой жизни Майке, и утешится ее гордыня. Ради такого замысла можно пожертвовать тысячами дней с нелюбимым мужем. Или сгорит она в одночасье факелом ярким, не сумев сэкономить любви своей и управиться со страстями? Потерпи, потерпи, дорогой мой читатель, совсем уж скоро узнаешь ты все об этой истории.
Вот с этого- то самого их свидания стали замечать мы, что Иван Бучка, хоть и переселилась в его дом Майка, бродит сам не свой, общества нашего чураясь, и совсем не походил он на счастливого молодожена, готовящегося к свадьбе. Ходит он по улицам среди бела, дня испуганно озираясь, и в шевелюре его куцей тогда седина поселилась первая. Но мало у нас нашлось охотников, чтобы странностями этими в характере сельского пария заниматься. Ведь на первый взгляд и казалось естественным, что не захаживает он в чайную колхозную – не ко времени это с новыми его заботами пустяками такими заниматься, отрывать себя от подготовки к бракосочетанию предстоящему. Что же до того, что с нами теперь не стремится общаться, так и этому легко объяснение найти: неприятны ему наше веселие молодое и разговоры, которые промеж парубками за его спиной ведутся о том, что невеста ему досталась после Гришки. В общем, не придали мы всему этому никакого значения, обнаружив со временем, как часто бываем ленивы и нелюбопытны к тому, что происходит рядом. Вот почему концовка всей этой истории оказалась для нас же самих неожиданной, хоть и принимали мы в ней участие.
Все, казалось, шло в селе нашем по привычно заведенному порядку. Только вот примерно за неделю до свадьбы, с нетерпением ожидаемой, возьми и объявись Гришка, да в таком виде, что все аж ахнули: промеж лба след ужасный от раны, что начала уже рубцеваться. Сам Лиховид как бы не походил на прежнего нашего героя, и в глазах его молодецких читалась теперь печаль невысказанная.
Заходит он к полдню в чайную, где к тому времени все собирались, чтобы о житие- бытие посудачить, - мы все на него так и набросились:
- Что же это сталось, Гришенька, и кто надругался над тобой?- Знали мы, что не было в селе равного с ним по силе и в драках любых, что в округе случались, когда хлопцы переберут лишнего, никто не мог с ним сладить. Не имелось среди нас такого молодца, кто бы мог с ним кулачный бой выдержать. А потому и видеть в таком унижении богатыря, с которым даже Васька Федорончук и Павло Урсул – сильнейшие среди нас – вдвоем сладить не могли, было тогда донельзя обидно.
- Да кто же это тебя, так изукрасил, ты наш Гришенька? Неужто верить должны глазам своим и не обманывают они нас?- мы у него допытывались, всеобщим вопросом донимали.
- Все в свой час, мужики, узнаете, уж не долго терпеть вам осталось. А теперь путь наш лежит ко двору Ванькиному, где молодые к веселию готовятся. Сходим туда, парубки, о здравии новобрачных справимся, уж и соскучиться я успел, ведь недели три, считай, как не виделись. Поглядим, как привечать там станут!
Тут уж ясно нам стало, где разгадка кроется и откуда ветер дует. Не шли, а мчались мы по Захлюпанке в край села, где Бучка с Вертиихой обосновались.
- Принимайте, хозяюшки дорогие, одарите странничков хлебом- солью, разговором за жизнь развлеките про то, как дела у вас сладились. И ты, молодая, что мужа своего стоишь грудью заслонив, посторонись, когда гости в дом к тебе просятся,- бодрился Григорий, но чувствовалось, что веселие это напускное с трудом ему дается, а весь он что комок нервов.
Майка так и стояла, в пороге застряв, ну а Ванька, Ванька- то наш, затрясся и тотчас побледнел, стал как зубной порошок белый.
Мы такое прежде лишь в индийских кинофильмах видели, про любовь рассказывающих, и считали в простоте душевной, что сего в жизни не бывает, чтобы люди вдруг раз бледнели и пугались. Оказывается в натуре все так и обстоит. Зря фильмы индийские городские поругивают, что все это, мол, глупость полнейшая. Я после того, как сам убедился, свидетельствую, что правда искусства жизнью подтверждается. Критику же любому скажу, что мало в своем деле сведущ, коль хулит настоящее кино, правдивое, с заботами простого люда связанное. Но полно о фильмах- то, о них как-нибудь иным разом…
Но вот Гришке надоело шутить вскоре и балагура из себя строить. Помрачнел он враз, помолчал с минуту, а потом возьми и скажи:
- Ну, хозяева дорогие, собирайтесь, идем во посадку помидорную разбираться, где случай вышел. Там и вам, мужики, все, надеюсь, ясным станет. Да так твердо промолвил это Гриша, что Майка с Ванькой ослушаться не посмели, хотя по виду их заметно было, что отправляться туда им ой как не хочется.
И мы были там, на экскурсии этой, ну а Гриша предстал терпеливым и обстоятельным гидом, водя от одного места к другому.
- Вот здесь,- показывал он нам,- обнял я ее и почувствовал, что роднее теперь для меня человека нет, потому как она после всего мною содеянного сумела мятущееся сердце понять и сама же пригласила на свидание новое. Осознал я, что прошлая жизнь – сплошная неправда и без нее, Майки своей, ничего у меня не сладится, и дал себе слово, что отныне любовь эта моя в жизни последняя и самая главная. Возле этого куста,- показал он,- уразумел, что судьба теперь навеки связана с ней, волоокой подругой моей. Тут захотел поделиться  своим открытием, но впервые язык плохо слушался, потому как не хотел я опошлять свое чувство избитыми словами, что во множестве дарил другим женщинам. Вот здесь, в ложе, что предоставило это дерево, обнял любимую, и унесла страсть на крыльях своих в даль неясную, воспарил я над полем сим помидорным в грезах о счастии. И почудилось мне, что любовное чувство готово выплеснуться вместе с душою, потому как не было сил держать все в себе, как в сосуде, что переполнен до краев горячей и кипучей жидкостью. И умерил я ласки, чтобы не расплескать из груди свою страсть и не захлебнуться в ней.
Осознал я, что сумею искупить прошлую свою подлость и низость каждодневной душевной работой, чтобы не могла стать привычкой любовь к Ней возвышенная, благородная. Решил, что жить мне в дальнейшем в благодарности к Той,