Знакомый портрет неизвестного...

большей и обособленной любви. А если не получаем, то пытаемся пугать Его сатаной, не зная главного, что не было никогда в армии Отца Небесного ни падшего ангела, ни Мастемы, ни Сатаны, ни Вельзевула, ни дьяволов искусителей. Не было и не могло возникнуть зло в бесконечной любви Отца.
  Сатана – это гордыня человеческая. И выдумал человек Сатану, и поселил в себя, чтобы оправдаться на Суде Божьем за животные поступки свои, за неверие в Отца, за грязные помыслы и сотворённое зло.
  Отец прощает всех. Отец любит своих детей одинаково и ошибки их принимает как свои ошибки. И верит в детей своих, как верит себе.
  Только вера имеет значение и силу. Любовь рождает веру, а вера творит любовь, продлевает жизнь, прибавляет к большому малое и возвращает радость опечаленной душе. Вера – живительный источник, свет яркой звезды, указывающей путь заблудшему страннику. И надо идти!
  - Я склонен считать, что в пустыне ты встретил не Иисуса.
  - Кого же?
  - Святого Бенедикта. У тебя фантазии ортодоксального бенедиктинца, произведённого в десятом веке.
  - Ну и что? Какая разница? Когда мне было полтора года, я влез на подоконник и вывалился из окна третьего этажа, но в последнее мгновенье меня за ногу поймала родная тётка. Она – не Бенедикт и не Иисус. Но ведь каким-то высшим силам надо было, чтобы я не выпал из окна?
  И теперь не только мне надо, чтобы я ещё раз увидел портрет, - тогда он передал мне камешек в виде крохотной пирамидки: - Я сумасшедший, но я не дурак. Я понимаю, что жертвовать жизнью, чтобы потрогать живого Христа, так же глупо, как продать вечную душу за мгновенье земной славы.
  Но что-то во мне жаждет вновь притронуться к портрету, так же, как вновь встретиться с Ним. Пусть это будет стоить мне жизни. Мне очень надо! Мне очень, очень надо ещё раз!...

  Я выключил диктофон.
  Яков Мазо, до это тревожно слушавший испанскую речь, - бурлящую и быструю, точно река на горных перекатах, - вдруг схватил меня за руку:
  - Мне тоже очень надо! – спокойно и требовательно сказал он. – Я услышал, что вы забрали недостающий фрагмент? Мне очень, очень надо!
  - Вы все с ума сошли, - решил я. – Что важного вы могли разглядеть в горстке камней?
  Этого не объяснишь. И не поймёшь, пока сам на себе не испытаешь.

  Портрет довольно тяжёлый. Он стоит у меня в зале, на книжном стеллаже. Горка камешков, склеенных между собой в хаотичном порядке. И в этом видится главная мистерия. Портрет совершенно не похож на меня, но если долго и пристально всматриваться, то возникает зудящее желание принести из гаража, где я надёжно спрятал – преже всего от себя – недостающий минерал и прилепить его к щеке на портрете.

  - Я сумасшедший, но я не дурак, - убеждал бывший бизнесмен.
  - Мне тоже очень надо, - жалобно скулил Яков.
  А я – дурак, и мне ничего не надо.
  Портрет всегда находился в поле зрения. Склеенный из случайных встреч, недомыслий и веры в чудесное завершение вечно весенней сказки то ли о камне, то ли о потере.
  Я человек не творческий, толстокожий и аморфный. Таким должен быть врач: излечить – не излечу, но от мук попытаюсь избавить.
  Впрочем, избавлять некого. Мазо наведывался ко мне раз пять. С каждым новым приходом его жажда окунуться в портрет ослабевала, пока совсем не расплескалась на другие интересы. Надо было существовать и зарабатывать на жизнь.
  Вскоре я узнал, что Яков Мазо тихо умер во сне. С вечера он написал записку из двух слов: «Избавился. Благодарю».
  От чего он избавился? От жизни? И кому была адресована благодарность?
  Что он мог испытывать, увидев портрет на малом пляже Мартеньянес. Никто из свидетелей не стал стал рассказывать об откровениях, запущенных в них из пустых глазниц портрета неизвестного.
  Как-то во сне Яков Мазо явился ко мне. В шестой раз. Он равнодушно глянул на портрет, взял в руки гитару и запел: Всё дело в том, что верую в дорогу. В знакомый дом, в шиповник у ручья. За лесом – дом. Внутри горит свеча. И женщина читает книгу – слава богу.
  Вся правда в том, что там меня не ждут. Мои фантазии, бывает, утомляют и тех, кто обо мне ещё не знает, настраивая под меня уют.
  Весь смысл в том, что…

  Утром я отправил электронной почтой письмо Андрею с просьбой о срочном вызове меня в Испанию, и позвонил в отель Дания-Парк:
   «Абитасьон синько уно серо уно, дэсокупадо? Подрия эсперар? Я еду.


                                                            3.

  … после дождичка. В четверг, ближе к вечеру, явился Пётр Петрович и опять всех разоблачил.
  В фойе библиотеки засвидетельствовали его присутствие пять граждан. Трое были постоянными слушателями, ещё один, прознав понаслышке о смелых высказываниях Петра Петровича, прибывал с целью пристальнее разглядеть аудиторию слушателей, а последний оказался случайным прохожим, заскочившим по малой нужде в бесплатный туалет, и остолбеневшим потом на выходе, в дверях, с разинутым ртом и не застёгнутой ширинкой.
  Пётр Петрович, сперва, говорил мало и приземлено, будто устал от непонимания и недоразвитости своих учеников.
  Разоблачения хоть и касались конкретных вельможных лиц, но в данный момент у постоянных слушателей жажду крови и желание мести за свои не сложившиеся судьбы не вызывали.
  В первые минуты вяло формировались у Петра Петровича мысли и идеи, через силу рождались слова. Он часто останавливался в унылой задумчивости, проталкивал руку в полевую сумку на бедре, скатывал мякиши, и затем так же сосредоточенно и долго сосал хлебные шарики.
  Театрально длительные паузы не поддавались расшифровке даже его поклонникам. Лишь смутно предполагалось, что, тем самым, Пётр Петрович хотел сказать: «Еда – это самая интимная вещь. Мистерия. Таинство. Вот он - я, весь оголился перед вами, хотя и одет не по-летнему: в стёганый ватник и зимнюю шапку-плевок».
  Под конец тягомотного выступления он сказал:
  - Много стало химии и мало любви. Я написал заявление и хочу с ним вас ознакомить. «Заявление. В связи с тем, что Президиум Верховного Совета собрался тринадцатого числа, а после этого у меня в жизни  начались неприятности, я Верховный Совет отменяю.
                                                                                                         Пётр Петрович».
 
  - Верховный Совет? – первым выпал из столбняка случайный прохожий и начал судорожно застёгивать ширинку на штанах. – Какой Верховный Совет? Советской Власти уже двадцать лет не существует!
  - Советской Власти нет, а люди остались, - вступился за Петра Петровича один из постоянных слушателей по фамилии Ушкин. – А если остались люди, то и человеческие пороки никуда не исчезли. Привычки умирают последними.
  - Идиотизм! – удивлённо развёл руками прохожий. – С виду, вроде, нормальные люди, а слушаете  бред какого-то «малахольного». Вам не стыдно?  Отнимаете время у сумасшедшего, когда ему давно пора на процедуры в дурдом!...
  Но осёкся на последнем слове, поскольку угадал по выражениям на лицах оппонентов, что следующий веский ответный довод отвесят ему в глаз или челюсть.
  - Впрочем, не моё дело, - поражаясь своей безропотности, согласился прохожий и остался стоять на месте.
  Ушкин принял от любителя посещать бесплатные туалеты извинения в завуалированной форме, но окончательного удовлетворения не получил. Не известно как другим, но ему и правда хотелось кого-нибудь ударить. Дела его обстояли так:
  с работы уволили; влез в долги, которые не вернуть пожизненно; жена терроризировала, закатывала истерики, находя Ушкина  дрыхнущим после одиннадцати дня.  И самое страшное,  что все знакомые как-то выживали, обеспечивали свои семьи. А у него - никаких просветов, полный криндец.
  Одна надежда – на Конец Света. « Всем сообща – не так обидно, не так муторно, как заквасилось и затвердело у него на душе». Лишь Пётр Петрович своими разоблачениями временно избавлял от душевного гнёта и вкачивал вместо этого идею о порядочности и величии духовного сознания, которое могло возродиться только из материальной нищеты.
«Духовное богатство вечно! Душа расцветает на объедках и гниёт в персональных банковских ячейках».
  Представления о благополучной вечности успокаивали, как любые абстрактные мысли и сравнения, скажем, с повальной нищетой в некоторых африканских странах. Или с бедственным положением бывшего начальника цеха металлургического завода Бабика Василия Степановича – тоже постоянного слушателя и почитателя Петра Петровича.
  Бабик пострадал значительно от новой волны демократии, рухнул и пал так низко, что работа сторожем на автостоянке теперь ему казалась пределом мечтаний. Он-то уж ненавидел всех конкретно и поимённо – от директора завода до Председателя Правительства. Горючая злоба кипела в нём постоянно и выплёскивалась наружу стонами и одобрительными, беспомощными восклицаниями, когда Пётр Петрович начинал изобличать и клеймить воровские повадки известных политиков и олегархов.
  - Я знаком с имяреком с 1980 года, - всхлипывая и стеная, дополнял Бабик разоблачения Петра Петровича, - он, имярек, действительно – ворюга знатный! Вон, как высоко забрался, разжирел на взятках! А если бы брал как все, работал бы сейчас дворником, потому что мозги у имярека Куринные, двух слов связать не может, и решить задачку за третий класс не в силах.
  Честно говоря, Бабик сам с трудом связывал в цепочку слова. Мозги были уже не свежие, не молодые, с заусенцами, и скрежетали при малейшем напряге.
  Но больше беспокоило сердце, которое, казалось, лопнет и захлебнётся кровью в моменты, когда его хозяин усматривал в экране телевизора разжиревших на синекуре и обрюзглых от праздного безделья, бывших друзей и соратников по борьбе за победу коммунизма.
  Не был Бабик с ними. Отшвырнула его демократия в придорожную пыль. От того нестерпимо больно, обидно и страшно становилось за страну и за будущее сограждан.
  « Всё разворуют, сволочи! Соратнички! Профукают, распродадут, растащат по своим норам, распилят, набьют мошну!»
  Но уже  без него, без Василия Степановича.
  И без его соседа по дачному участку Шнуркова Николая – третьего постоянного слушателя.
  Некогда Коля занимал высокий комсомольский пост. Несколько раз его снимали, переводили, давали разные должности; то директора профтехучилища, то начальника таксопарка. Снова повышали – до второго секретаря райкома комсомола, удостоверившись, что временно Шнурков будто бы охладевал к спиртному, медсёстрам и фарцовке.
  Так что Коле проще. Ещё со времён развитого социализма он привык к превратностям судьбы. Быстро и безболезненно (хотя бы внешне не выдавал себя) приспосабливался к любым изменениям  и тяжёлым, гулким, как  башкой о кнехт, ударам судьбы.
  И приводил-то Бабик  своего дачного соседа  в библиотеку на разоблачительную лекцию разово, так сказать, чтобы только убедить Колю и самому лишний раз убедиться, что есть ещё на свете смелые придурки-демагоги. А потом крепко выпить водки, погорланить в капустных грядках комсомольские песни и, зарядившись смелостью  Петра Петровича, огрызнуться на жену невзначай, в воспитательных целях.
  Однако Коля стал регулярно  посещать библиотеку в «разоблачительные четверги». И Бабик даже начал немного ревновать и требовать к себе уважения и повышенного внимания: Коля, всё-таки, должен был помнить,