Причина смерти Т.Г.Шевченко.

Нет ничего удивительного в том, что на величайшем подъёме развития национальной славянской культуры встал перед её созидателями во весь рост вопрос о праведной вере Рода славянского. Его поставили в России А.С.Пушкин, и сразу после него, точнее уже через три года после его смерти крепостной казак Т.Г.Шевченко. Их обоих обвиняли и преследовали, как неравнодушных к общественной жизни своего народа, истинно свободных творцов, прежде всего за то, что они не ограничивали себя рамками искусства, истории, творческого труда, но жили всегда целомудренной жизнью в истинном смирении со своим народом, его землёю, его историческим прошлым.

         Славянские гении не считали для себя возможным ограничить себя только лишь творческими профессиональными задачами, им важно было знать с кем рядом и зачем живут они на белом свете, как они выглядят пред ближними и Богом, куда они зовут за собою тех, в ком ещё есть надежда на праведное свободное бытие.

Всё гениально просто. Незачем усложнять. Конформизм, трусость и всеядность в практической бытовой жизни заставляет послушного воле властей художника проявлять сервилизм в области веры и нравственности, служить «верой и правдою» власть имущим и в «своём» творчестве. Страх пред недозволенным в быту и общественных отношениях приводит и к уходу в так называемое «чистое искусство» - в «романтизм», от которого и Пушкин и Шевченко были бесконечно далеки.

           Пушкину был близок другой «романтизм» Андре Шенье, закончившийся для последнего топором и плахой. «Мудрое жало змеи» пушкинской поэзии не знало страха и никому кроме Бога и своего праведного народа не старалось услужить. Так что именно Пушкин,  если отнестись к его свободному творчеству вдумчиво и серьёзно, - монотеист в самом широком понимании этого слова, прежде всего в нравственном и моральном. Он никогда не служил иным «богам», как царедворец  В.А.Жуковский, всегда  противостоял сатане, в отличие от «христиан-непротивленцев», не был куплен новизной модных европейских взглядов, как просвещенцы и прогрессисты, разночинцы и «народники» социального направления.

         То же самое можно конечно сказать и о Шевченко, которого отправили в солдаты без права писать и рисовать. Вот что пишет Тарас Григорьевич о выставке в Академии художеств: «…Выставка случилась в Академии художеств, которой я так давно не видел и которая для меня теперь самое светлое, самое высокое наслаждение. Какие пейзажи, просто чудо! Калам огромное имеет влияние на наших пейзажистов. Айвазовский,  увы, спасовал. Он из божественного искусства сотворил себе золотой кумир и ему молится. Грешно так оскорблять бескорыстное, непорочное искусство. Бог ему судия…» (Из письма к С.Т.Аксакову, 25 квитня 1858 г.).

         Тоже что и об Айвазовском, Шевченко пишет о польском эстетике Либельте и о Жуковском: «Либельт только пишет по-польски, а чувствует ( в чём я сомневаюсь) и думает по-немецки. Или, по крайней мере,  пропитан немецким идеализмом. Он смахивает на  нашего В.А.Жуковского в прозе. Он также верит в безжизненную прелесть немецкого тощего, длинного идеала, как и покойный В.А.Жуковский".

   В 1839 году В.А.Жуковский, возвратившись из Германии с огромной портфелью, начинённой произведениями Корнелиуса, Гессе и других светил мюнхенской школы живописи, нашёл Брюллова произведения слишком материальными, придавливающими к грешной земле божественное, выспреннее искусство. …Что мы увидели в этой огромной развернувшейся перед нами портфели! Длинных безжизненных мадонн, окружённых готическими тощими херувимами, и прочих настоящих мучеников и мучеников живого, улыбающегося искусства. До какой же степени, однако ж, помешались эти немецкие идеалисты-живописцы. …Мы были тогда с Штернбергом едва оперившиеся юноши и, рассматривая эту единственную коллекцию идеального безобразия, высказывали вслух своё мнение и своим простодушием довели до того кроткого, деликатного Василия Андреевича, что он назвал нас испорченными учениками Карла Павловича и хотел было уже закрыть портфель перед нашими носами, как вошёл в кабинет князь Вяземский и помешал благому намерению Василия Андреевича. Мы продолжали с невозмутимым равнодушием перелистывать портфель и были награждены за терпение первоначальным эскизом «Последнего дня Помпеи», ловко начерченным пером и слегка попятнанным сепиею. За этим гениальным очерком, почти не изменённым в картине, следовало несколько топорных чертежей Бруни, которые ужаснули нас своим заученным, однообразным безобразием. И где и из какого тлетворного источника почерпнул и усвоил г. Бруни эту ненатуральную манеру? Неужели это одно желание быть оригинальным так страшно обезобразило произведения неутомимого Бруни? Жалкое желание. Грустный результат» («Дневник», 10 июля 1857 г.).

          Поставим, наконец, прямо вопрос, а чем отличается цель жизни, смысл её в понимании славянина от западного сознания? В чём цель желанная у нас и у них? Смысл существования личности, общества, народа - на Востоке и на Западе? Как человек понимает (понимать – на церковнославянском языке первоначальное значение – брать, принимать) мир?  Как он мыслит себя – в центре мироздания, или же частью Целого в Круге Жизни?    И всё так называемое «своё» как он мыслит – дом, семью, таланты, способности? В отношении к себе, или же к т. н. «внешнему миру»? К миру, «окружающему» его, или же имеющему самостоятельное, более явное и реальное, чем он, непреложное онтологическое значение?

               Если человек мыслит себя в центре бытия – тогда его цель примитивна – брать, использовать, потреблять, требовать, заставлять. И это так, даже если он искусно прикрывает свои похотливые помыслы верой в единого Бога. Как можно переменить образ мыслей такому, выражаясь современным языком «крутому» человеку, как о-благо-род-ить его, чем извне подействовать на него? Может быть «возлюбить его как самого себя», следуя весьма странному пониманию, что «всякий», в том числе и не имеющий чести( участия в жизни Рода) тебе «ближний»?

             Неужели стоит во имя каких-то непонятных мистических высших соображений подставить ему для битья щёку, отдать рубашку, идти с ним «два поприща», т.е. два нечестивых дела вместе с ним совершить, вместо одного по его просьбе? Вопрос очень серьёзный! Какую в целом концепцию жизни выбрать, западную или восточную? Пожелать свободу самому себе, или же оставить её и своим ближним и Божьему творению в целом? Шевченко и Пушкин однозначно и решительно ответили на этот вопрос. И ответ их был не в пользу современного им государства и церкви: их «законов», «идеалов» и «культуры».                              

              Как считает  наш русский глубочайший православный религиозный мыслитель, протоиерей Александр Шмеман, у Пушкина нет «онтологического пессимизма, онтологической хулы на мир… русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась на последней глубине своей, верной Пушкину». Тот же онтологический оптимизм, то же мировоззрение находим и у  Т.Г.Шевченко. Так он, соглашаясь с тем, что «религия и древних и новых народов всегда была источником и двигателем изящных искусств», не соглашается с тем, чтобы «человека – творца, ничем не ограниченного в своём создании ставить выше природы, действующей в указанных ей неизменных пределах».

   Т.Г. Шевченко утверждает, что «свободный художник настолько же ограничен окружающею его природою, насколько природа ограничена своими вечными, неизменными законами. А попробуй этот свободный творец на волос отступить от вечной красавицы природы, он делается вероотступником, нравственным уродом… Пламенный поэт  и глубокий мудрец – сердцеведец облекает свои выспренние светлые фантазии в формы непорочной вечной Истины. И потому его идеалы, полные красоты и жизни, кажутся нам такими милыми, такими близкими, родными» («Дневник», 12 июля 1857 г.) Вот это отсутствие нравственного уродства, отсутствие эгоизма и субъективизма вменяют многочисленные западные и «наши» продвинутые литературоведы и критики в самый большой недостаток  великим славянским поэтам.

        А.С. Пушкину и Т.Г. Шевченко не безразлично было, что происходит с ними рядом, потому что они жили в отличие от лицемерного обывательского социума в живом мире, Богом Живым сотворённом, и не могли для себя даже представить иного бытия. «Не помню, в какой именно книге я начитал такое изречение, что если мы видим подлеца и не показываем на него пальцами, то и мы почти такие же подлецы. Правда ли это? Мне кажется, что правда!» (Т.Г.Шевченко, русскоязычная повесть «Музыкант»).

           И Пушкину и Шевченко присуще была исключительная правда чувств, которая естественно порождала большие проблемы в их социальной жизни, непонятные готовым на компромиссы современникам. Потому им было присуще огромное напряжение жизни:

   «Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом» (Ф.Н.Глинка). Такое же напряжение чувств и жизни находим и у Т.Г.Шевченко в его стихотворной поэме на русском языке «Тризна»:

  « В ком Веры нет – надежды нет!

Надежда – Бог, а Вера – Свет…

Не погасай моё светило!



Туман душевный разгоняй,

Живи меня своею силой

И путь тернистый, путь унылый

Небесным Светом озаряй.

Пошли на ум твою Святыню,

Святым наитием напой,

Да провещаю благостыню,

Что заповедана Тобой!...

…Он говорил, что обще благо

Должно любовию купить;

И с благородною отвагой

Стать за народ и зло казнить.

Он говорил, что праздник жизни,

Великий праздник, Божий дар,

Должно пожертвовать Отчизне,

Должно поставить под удар.

………………………………..



Без малодушной укоризны

Пройти мытарства трудной жизни,

Измерить пропасти страстей

Понять на деле жизнь людей,

Прочесть все тёмные страницы,

Все беззаконные дела…

И сохранить полёт орла

И сердце чистой голубицы

Се человек!...Без крова жить

(Сирот и солнышко не греет),

Людей изведать и любить!

Незлобным сердцем сожалея

О недостойных их делах

И не кощунствуя впотьмах,

Как царь ума……………….              

Как N., глашатай осторожный,

И тот, кто мыслит без конца

О мыслях Канта, Галилея,

Космополита – мудреца,

И судит ближних, не жалея

Родного брата и отца;

Тот лжепророк!  Его сужденья –

Полуидеи, полувздор…



Провидя жизни назначенье,

Великий Божий приговор

В самопытливом размышленьи

Он подымал слезящий взор

На красоты святой природы,

«Как всё согласно!» - он шептал

И край родной воспоминал;

У Бога Правды и Свободы

Всему живущему молил,

И кроткой мыслию следил

Дела минувшие народов,

Дела страны своей родной,

И горько плакал… «О Святая!

Святая Родина моя!

Чем помогу тебе, рыдая?

И ты закована, и я.

Небесным Словом Божью Волю

Сказать тиранам – не поймут!

И на родном цветущем поле

Пророка каменьем побьют!

Сотрут Высокие Могилы

И понесут их словом зла!

Тебя убили, раздавили;

И славословить запретили

Твои великие дела!

О Боже! Сильный и правдивый,

Воспрянуть мёртвым повели,

Благослови всесильным Словом

На подвиг новый и суровый,

На искупление земли,

Чистейшей кровию политой,

Когда-то