Проза соц. реализма. Монолог...

МОНОЛОГ ТЕАТРАЛЬНОЙ ВАХТЕРШИ
      Да, театр начинается с вешалки. Теперь я это знаю. Хотя лично для меня театр вешалкой заканчивается, потому как мое нынешнее место работы вахтера находится рядом с артистической раздевалкой. Но это уже детали. Никогда не думала, что свой век на театре мне придется доживать вот тут, у самого его порога. Ну да не место красит человека. А я знавала и лучшие времена. Были аплодисменты, цветы, поклонники, все это было в моей жизни. И я счастлива. Счастлива тем, что все самое лучшее отдала театру, но и все самое лучшее нашла тоже здесь, в этих стенах. И, ни о чем не жалея, скажу, прожила я свою жизнь прекрасно, потому что у меня всегда был Театр. Моя боль и радость, восторг и слезы, успех и провалы, любимый человек и любимое дело. Моя жизнь. И, как говорят, случись мне начать ее снова, зная все об этой, прожитой, я не задумываясь, прожила бы ее так же, не изменив ни одного часа, ни одной секундочки.

      Конечно, велики мои годы, и, бывает, домой после дежурства приползаешь совершенно разбитой, все-таки сутки отбарабанила. И пенсии моей нам с Мурзиком, Мурзик — это мой песик, славная собачка, вполне хватило бы. Но как подумаю, что театр уйдет из моей жизни навсегда, страшно становится. Он без меня проживет, а вот я без него — никак...

      ...Театр. Он тоже устает за день. И когда вечером после спектакля повиснет в воздухе последнее "до свиданья" и хлопнет за последним актером входная дверь, то если выйти на сцену, можно услышать, как он устало дышит. Кулисы подняты, и убрана декорация. Сцена обнажена и неуютна в своей вечерней наготе. Дежурный свет тускло высвечивает лишь проходы, не в силах заполнить все ее огромное пространство. Из мрака выглядывают куски декорации и сдвинутая мебель. Но чернота зрительного зала еще хранит в себе тепло недавнего присутствия людей. Кое-где белеют из глубины забытые программки, видно, как колышется сквозняком прикрывающая выход из зала штора — будто кто-то только что вышел, задев ее. В зале пусто и гулко. Лишь откуда-то из-за кулис слышатся шаркающие шаги Петровича. Дежурный пожарник делает свой ежевечерний обход, проверяет гримуборные и подсобки: все ли в порядке? Выключен ли свет? Не оставлен ли где незатушеный окурок? Придет сюда, будет ворчать. Наверняка кто-то неплотно завернул кран с водой или не закрыл окно. Вон, как сквозняк штору треплет.

      — Дуй, ветер, пока не лопнут щеки! — эхо шарахнулось от стенки к стенке по голой сцене и улетело в пусто¬ту зала: — Совсем из ума выжила, дура старая! Ты еще монолог прочти. А, что? Дай Бог, вспомнить только. Как там у Гекубы? "Пенясь в безумье, губы мои поют. Выходец ада мысль мне внушает..."

      А дальше? Да, милочка, с памятью у вас того, склерозик-с. Хорошо, хоть имя свое помните. Хотя, какое там! Третьего дня, в день зарплаты, склонилась над ведомостью и забыла, что писать. То ли сумму прописью, то ли еще что? Насилу сообразила. Сказать кому, обсмеют до смерти. А уж ежели Нинке Вартанян попадет на язычок, пиши пропало. Месяц не отстанет, пока со всех сторон не обмусолит на разные лады. Вот, армянка чертова, сама всего на четыре месяца старше меня, а обращается, будто я ей внучка по возрасту. Вчера говорит:
      — Мара, — это она мне. Меня все Маргаритой Ивановной зовут. По паспорту я, вообще-то, Мария Ивановна, но, когда пришла в театр, взяла себе сценическое имя. Тогда это было принято. С тех пор так и повелось, Маргарита да Маргарита. А уж когда я в "Фаусте" Гретхен сыграла, да, было и такое в моей жизни лет пятьдесят назад — совсем прежнее имя забыли. Так вот, говорит она мне:
      — Мара, — а сама, гляжу, хитро так на меня смотит. Физиономию серьезную состроила, вроде чего-то ей срочно от меня нужно по делу. Но я-то вижу, в глазах ее чертики прыгают. На вешалке народу полно. Как раз перед репетицией. Не выйдет, думаю, давай, давай, голу¬-
бушка. Я тебе отвечу. Так вот:

      — Мара, — говорит, — держи-ка, я тут тебе кое-что принесла. — Все, конечно, сразу внимание обратили. У нас ведь на театре как? Всем до всего дело есть. И достает из сумки старую куклу. — Я, — говорит, — из кукол уже выросла, а ты помоложе, еще поиграешь. — И сует мне ее. Я — дура старая, ведь готова была к ее выходке, но чтоб такое... Не ожидала. Обалдела, стою, как пенек, с этой куклой на руках. И где она ее только раскопала? Вокруг, конечно, хохот, а она мне дальше:
      — Ты, — говорит, — прижми ее к себе и баюкай, баюкай. Она это любит. Я с тобой потом колыбельную выучу.

      Ну тут все, естественно, так и покатились со смеху. Мне б, чумичке, ответить ей, как следует. Потом-то я, конечно, сообразила, что сказать, но в тот момент, будто обалдела.

      И вот так мы с ней уже лет сорок, а, может быть, и больше. Я, правда, тоже в долгу не остаюсь. Да только разве эту чертову армянку переплюнешь? У нее тут же на любую шутку своих десять. И до сих пор все такая же. Я ей как-то говорю:
      — Нинка, тебе о душе давно думать пора, а ты как сорокалетняя девчонка ведешь себя. У тебя дочь скоро бабушкой станет. Правнуки на носу.
      — Ты мой нос не тронь, — она мне в ответ. — Он у меня, как у Сирано, самое чувствительное место.

      Нос у нее и правда классический. Вырублен по всем правилам армянского искусства. Размера эдак семидесятого. Я над ней как-то решила подшутить:
      — Нинка, — говорю, — когда все за красотой в очереди стояли, ты ошиблась и не в ту стала...
      — Ага, — она мне и договорить не дала,— я тогда за умом была первой. А ты, видно, дрыхла, как всегда, и не в одну из очередей так и не успела.
      И так все сорок лет, а, может быть, и больше. Я на нее лет двадцать, как не обижаюсь. Привыкла. А то ведь неделями с ней не разговаривала, переживала, даже плакала потихоньку. А сейчас думаю, хорошо, что у нее до сих пор юмор остался. Не будь этих шуток, может, и ее не было бы уже. Столько горя, сколько она хлебнула в жизни, не дай Бог никому другому испробовать. Жизнь ее так иссушила, перевыкрутила, что, как корень, стала морщиниста и суха. Одни глаза сияют на лице черным цветом, да вечная беломорина в углу рта дымит.

      Хлопнула дверь наверху. Видно, Петрович возвращается. Пойду чайник поставлю.
Старые люди мало спят. Верно, память их по ночам тревожит, не дает сомкнуть глаз. Сколько лет прокати¬лось у меня за плечами? И каждый год оставил в сердце свой след. Разные годы — разные следы. Книга памяти всегда под рукой. И сейчас, видно, пришло ее время. Я все чаще перелистываю страницы минувших лет. Это потому, что впереди осталось совсем мало непрочитанных. И я готова к тому, что очередной раз переверну листок и прочту там слово "Конец".
Но об этом лучше не думать...

      ...Я люблю ночные дежурства за то, что они позволяют мне остаться с театром наедине. Ведь театр — это прежде всего тайна, постигнуть которую многие пытаются всю свою жизнь, да так и не могут, И мое твердое убеждение, что именно эти люди, свято верящие в непостижимость театра, должны в нем служить, и именно из них, чаще всего, получаются хорошие актеры. Хотя, конечно, большую роль при этом играет и элемент удачи, случайности. Наверное, правильно говорят, что талант, если он есть, все равно проявит себя рано или поздно. Но как важно, чтобы он проявил себя рано, а вернее, своевременно, и как скверно, когда замечают его поздно. Вовремя разглядеть маленькую искорку, не дать ей затухнуть, помочь, поддержать, поверить, когда так просто пройти мимо и не заметить ее, или еще хуже, затушить, грубо наступив ногой, из-за того, что твои личные симпатии не распространяются на этого актера, а от тебя зависит, быть ему или не быть. Но ведь за каждым актером стоит человек со своей судьбой, характером, недостатками и только ему одному присущим талантом.

      Какое это великое искусство — уметь работать с актером. Ведь драматический артист — профессия особенная. Каждый раз он умирает вместе с Отелло, влюбляется вместе с Джульеттой, отстаивает свои идеалы вместе с Дон Кихотом или сражается за истину вместе с Гамлетом. И каждый раз он оставляет в роли частичку своего собственного "я", потому что невозможно хорошо играть роли с "холодным носом", не сопереживать вместе с героем, не жить его чувствами, настроениями, мыслями. Инструмент для артиста — он сам. И если он не найдет в себе нужные струны и не заставит их зазвучать В нужный момент и в нужной тональности, ничего и никогда толкового сыграть он не сможет. Научить этому невозможно. Это или происходит, или нет. Но как важно подсказать актеру вовремя правильность его поисков, развить и поддержать найденное им самим! А для этого как бережно надо уметь относиться к нему.

      Банальная, избитая, но тысячу раз верная фраза, что актеры, как дети: также ранимы, также доверчивы и впечатлительны. Вы посмотрите на него: он ходит, ворчит о том, что устал, занят из спектакля в спектакль. Утром на репетицию, вечером —  на зрителя. Нет совершенно свободного времени для семьи, для друзей, для отдыха. Но попробуйте при очередном распределении в новой пьесе обойти его ролью. Тут же возникнет паника. Что случилось? Что произошло? Неужели предыдущая роль завалена? Неужели режиссер перестал верить в него? А может, интриги? Да, да, не удивляйтесь, интриги. У нас на театре и это есть. И вот уже бессонные ночи, уверенность в собственной бездарности и полное отчаяние, вплоть до решения уйти из театра, и, наконец, неизбежное объяснение с режиссером, все возвращающим на "круги своя".

      А если роль получена? С какой стороны к ней подобраться? Как такое играть? Ничего не понятно. Переворачиваешь горы литературы, пытаешься как можно больше узнать об авторе, пьесе, эпохе, герое. Десятки раз перечитываешь свою роль, отыскивая там ответ. Разбираешь по косточкам каждую сцену и сценку: почему так, а не иначе. И вновь не находишь ответа, и вновь бессонные ночи, вновь отчаяние, уверенность в собственной бездарности, ужас провала, решение все бросить и уйти из театра, и, в конце концов, непременное открытие роли, неожиданное понимание подхода к ней, и безмерное счастье постижения ее по крошечке, по капельке, по шажочку, когда образ, наконец, начинает вытанцовываться. И так всю жизнь. Взлеты и падения. Радость и отчаяние. Сомнения и вновь надежды.

       Я это знаю. Я сама прожила такую жизнь.

      Вот что я сказала бы нашему новому главному, если бы он захотел меня выслушать. Но ведь не захочет. Точно знаю. Недосуг ему. Свой, новый, театр спешит делать. Да ведь старый-то еще жив пока. Только, видно, недолго ему осталось. Наш "Козлик", так у нас за глаза  нынешнего главного зовут, скоро всех неугодных поразгонит. Все единомышленников ищет. А они поначалу, вроде все единомышленники, а потом каждый свою линию гнуть начинает. Да вот, пожалуйста. Пригласил он год назад нового главного художника в театр. Тот раньше в другом городе работал и приезжал у нас оформлять спектакли, как говорят, "на разовые". Ну, перебрался он, значит, к нам на постоянную работу. И что же? Уже через два месяца не поделили сферы деятельности. "Козлик" хотел, чтоб тот делал все, как он скажет, он у нас такой, чуть что не по его — бодается, а тот — тоже в амбицию. Ты в мои дела не лезь, я, мол, все-таки главный худож¬ник, сам с усам. На этом единомыслие и кончилось.