Пока-пока! мой Русский Еврей!

С неправильным стуком захлопнулась передняя пассажирская дверь автомобиля. Я ругнулся про себя и повернул сильнее, чем требовалось бы, ключ в замке зажигания. Едва слышно зарычал прогреваемый мотор, мягко осветилась панель приборов и приятный женский голос по-японски осведомился о чем-то. Автоматически переключались, сменяя друг друга, радиоканалы и вскоре музыка вытеснила шум городской улицы из закрытого пространства салона, восхитительно пахнущего новой машиной. Уходили и растворялись мелкие накопившиеся неурядицы. Автомобиль мягко и быстро достиг своей крейсерской, городской скорости в 70 километров в час. Рядом со мной завозилась, пытаясь пристегнуться, пассажирка .

Невыразительная и рано постаревшая женщина была одета во что-то темное и невзрачное, поставляемое на местные рынки китайскими оптовиками. Я в очередной раз поймал себя на отстраненности и «зажратости» от того, что напрямую меня не касается. Так часто говорю: "Местное правосудие, или местный отдел внутренних дед ", а про страну - так "Раша" или "Тут". Лицо у женщины такое, что в конце дня и не вспомнишь.

Вчера я дежурил по консультации и к концу приема,то есть на семнадцать тридцать, было десять посетителей. Никого из них я не взял в постоянные клиенты, но составил пару "касачек" (кассационных жалоб по гражданскому и уголовному делу), два иска о взыскании алиментов и еще дал пару платных консультаций. Теперь можно заплатить за аренду дорогого адвокатского помещения. Консультация находится в центре города на улице Ленина напротив дома, увенчанного лет сто пятьдесят назад башней с часами и еще Гончаров и Керенский сверяли по ним время.

В конце приема я, усталый и голодный, так и не успевший пообедать, торопливо закрывал кабинет приема посетителей. Оставалось только сдать ключ дежурной и
уйти из двухэтажного деревянного старинного особняка. На этом бы мой рабочий день и закончился. Судов и встреч более не было. Но в этот момент хлопнула входная дверь и по лестнице послышались быстрые, легкие шаги. По звуку определил - бежит женщина. Стучат каблучки. Ожидая, я остановился у кабинета.

И вот - передо мной теперешняя попутчица. Через пять минут, раскрасневшись от усилий, она с трудом нашла на дне большой, не модной кожаной сумки, среди всякого женского барахла и хозяйственного хлама, ходатайство следователя об аресте несовершеннолетнего. Пыталась пояснить мне, что произошло и зачем мне надо защитить и вытащить из тюрьмы хорошего детдомовского глухонемого мальчишку.

Вопросы оплаты не поднимались ни одной из сторон. Очевидно, что дело это не мое и оно не сулит никаких выгод и не имеет перспектив. Напротив, неоплачиваемая работа и затраты за свой счет. Слушая посетительницу, я знал, что она уйдет минут через десять и дал возможность выговориться, чтобы избежать недовольства с ее стороны. Выйдя из консультации, наверное, будет думать о том, как она несчастна с ее-то проблемами: «Навязался на голову этот засранец, убивший в детдоме другого такого же. И адвокат засранец, а еще дождь и снег, и отсутствие денег», - как-то так, может быть. И будет смотреть вслед моей серебристой новенькой японке, купленной на праведные адвокатские труды.

"Стоп!" - что-то задело в посетительнице. Это у меня бывает. Она сидела, откинувшись на стул, нога на ногу, и что могла и как могла уже обьяснила. Все это время я молчал. Повисла пауза, которую я не спешил прервать.

Ее руки, как показалось, живут отдельно от того, о чем она мне говорила. А говорит неубедительно, с заискивающе-просительными интонациями, в то время, как жесты и движения ее рук динамичны и сильны, и напоминают движения птицы, отводящей хищника от гнезда, или вороны, притворяющейся страшной или раненой - по обстановке, лишь бы добиться нужного исхода. Из-под подола длинной, стеганой черной юбки посетительницы виднелась полная красивая нога в черных колготках. Показалась верхняя сторона округлого и манящего женского бедра и я отвел взгляд.

Мы встретились на следующий день в 6.30 и отправились в изолятор временного содержания к детдомовцу-убийце.

В 9.45 этого дня я первым зашел в помещение камеры для посетителей местно... ("Тьфу ты!") изолятора временного содержания Сызранского ОВД. Я положил на стол похожий на те ,что используются в теперешних ("Тьфу!Опять!") школах вместо парт, ноутбук и портфель и сел, расстегнув пуговицы дубленки и сняв шапку. На стул сбоку от меня просто, легко и не без изящества присела Мира Андреевна.

Ей 37 лет. Почти незамужняя, хотя есть сын двадцати лет, который служит в израильской армии, и она за него очень переживает. Есть муж, который с ней не живет, а работает под Тель-Авивом армейским инструктором по рукопашному бою и прочим антидиверсионным делам. Есть мама, которая безнадежно больна раком, и папа - участник войны, и оба нетранспортабельны.Живут отдельно, в своей квартире. Мира, как любящая дочь, ухаживает за ними вместе с нанятой для этого сиделкой. Забросила личную жизнь. Переезжать старики никуда не желают и просят похоронить их рядом с могилами родных: с дедушкой и бабушкой Миры, убитыми во время очередного перехода города из рук белой шпаны к красной (именно так говорила об этом, привычно оглядываясь для чего-то по сторонам и понизив голос до шепота, мама Миры, Софья Андреевна Кацнельсон). В земле лежат пятеро братиков Миры, умиравших и до, и после, и во время родов.

Бабушка, дедушка и братики лежат под изгаженными, оскверненными и разбитыми гранитными плитами, облитыми желтой краской, испещренными нецензурными надписями и многочисленными знаками небесного поворота, а по-простому, свастикой. Несколько раз восстанавливали памятник, но всякий раз его, как и рядом стоящие, оскверняли снова. По этому поводу ничего конкретного не делалось. Пробовал муж, но таким образом, что с этого-то времени и начался его исход в землю обетованную. Для него он закончился еврейской армией и находкой там двадцатитрехлетней Насти Геворк, которая родила ему маленького Геркулеса. А для Миры исход еще длится, а на кладбище одной ходить страшно. Там, пару лет назад, ее сына вместе с дедом поймала шпана, отняли клюшку у старика и били ею сына по голове. Потом сбросили обоих в обвалившуюся бесхозную могилу и мочились сверху на беспомошных. Скорую вызвал чудесным образом появившийся после исчезновения мерзавцев милиционер, дежуривший на кладбище.

Я пытался не сочувствовать Мире. Убеждал себя в том, что никакой необходимости в этом нет и за нее отвечает государство. "Тьфу!" - какое уж государство и где оно государство-то. Нет сомнения, постояло бы за нее ТО государство, не то, что "наша раша". Они за капрала ввязались в войнушку, а нашим властным питерским пацанам кости убитых по полям собрать недосуг. Да и кому это надо?! Народу в стране все меньше и вырождаемся, как австралийские аборигены.

Сегодня Мира выглядела лучше. Расстегнула длиннополое стеганое черное пальто. А под ним - черные джинсы, обтягивающие ее красивые полные ноги и простая хэбэшная белая футболка с надписью "Донор.Ру". Под футболкой ничего не было... меня бросило в жар, я снял дубленку и положил ее на стол.

И тут, как раз вовремя, в камеру вошли конвоир и мальчишка. Милиционер - с простоватым выражением толстого, красного, заспанного лица, в стареньком засаленном мундире, большие кисти рук со следами неотмытой белой краски, на подбородке хлебные крошки. Дверь за конвойным захлопнулась и мы остались втроем. И, пока я сортировал какие-то ненужные файлы на рабочем столе компа, Мира и пацан бесшумно разговаривали, обмениваясь жестами. Мира расспрашивала парня, не получая, впрочем, слышимых ответов. В какой-то момент мне показалось даже, что я услышал голос мальчишки.От компьютера вскоре меня отвлек приятный хрипловатый голос Миры: "Георгий Викторович, мы закончили, приступим?".

Парня звали Женей. Было ему четырнадцать лет. Родители погибли на Кавказе от наших освободительных бомб, его же с пострадавшими семьями русских эвакуировали во Владикавказ и сдали в специализированный детский дом. Пацан от всего этого потерял слух и разучился говорить, а с рождения все было в порядке. Родственников нет, а может и есть, да кто их будет искать? Внешне Женя похож на так называемое "лицо кавказской национальности", что в нынешнее время доставляло ему массу проблем. В детдоме он научился бегло общаться на языке глухонемых, но детдом сгорел по чьей-то халатности, а детей разбросали по разным неспециализированным детдомам. Это значило для Жени то, что он не просто попал.

Он ПОПАЛ в тринадцатилетнем возрасте в интернат, где все друг друга знали и были говорящими. Его сразу же прозвали Черножопым и Немым, и стали бить и издеваться так жестоко и изощренно, как это могут делать дети, в особенности, обделенные дети. В ночь, накануне перевода часов на зимнее время, в палате взрослых воспитанников Женька убил заточкой пятнадцатилетнего пацана .Тридцать колото-резанных ранений в область паха, шеи и лица .Мира в этом детдоме работала медсестрой и подрабатывала ночной дежурной. Она ходила в милицию, где пацан содержался до изолятора.

Женька не мог сидеть прямо, напоминая мне чем-то гусенка с переломанными крыльями. Он весь как-то изогнулся на стуле. На нем были некогда синие рваные спортивные штаны, футболка и олимпийка. Лопатки торчали сквозь грязную ткань, как углы школьного треугольника. Лица не видно - он прятал его в колени. Ладони в длинных, не по росту, рукавах олимпийки. Лицо и волосы в запекшейся крови, жесты рук вялые. Жестикулируя в ответ на вопросы Миры, морщится от боли. Руки перевязаны грязным серым бинтом, напомнившим мне растрепанную изоляцию труб горячего водоснабжения, под которыми мы прошли, входя в изолятор (ИВС). Чешется и дрожит. Мира сказала, что у него болят руки и он не может есть, потому что, видимо, сломана челюсть. Мира тронула лоб пацана: «Градусов тридцать девять, не меньше!». Мира мне позже скажет, что Женькин рассказ, сбивчивый и торопливый, порой напоминал ей кадры из фильма ужасов...

- Все тело болит, как один большой синяк. Постоянно хочется пить, а в камере вода из бака с каким-то ржавым привкусом, но все равно пью много и часто... наверное, что-то отбили - на двор хожу с трудом и с кровью. В камере со мной сидит пятнадцатилетний пацан. Сбежал из детколонии, просто не вернулся из отпуска. Он и указал мое место - у входа, куда постоянно задувает, на втором ярусе панцирной металлической койки. Там и лежу, когда не ем, если это можно назвать едой - просто пробую протолкнуть сквозь ноющие челюсти пищу, и изредка хожу к параше. Если бы не тетя Мира, и разговаривать бы не стал. Она сказала, что вытащит меня. Хорошая она.

- До сих пор перед глазами всё расплывается и звенит в голове. А случившееся вспоминается, как сон: "И кто первым мне скажет, когда будут деньги?" - негромко и жестко спрашивал, ни к кому не обращаясь, Артем. Комната большая, на 10 мест, света почти не было. Горел лишь ночник. Артем, на правах смотрящего по дому и живет один.

- На койке сидела в ночной рубашке, трясясь от страха и холода, девчонка лет двенадцати. Видно, ее только что подняли,