копачи

придёт сюда вся округа, грудные на руках, старики в колясках; станут на колени пред памятью и отмолятся злым добром - чтоб этот зарок грядущие помнили через многие века.
  Простояли они в молчании сколько невесть, да к часовне пошли. Заросла по окошки ветхая храмовка, обвалилась начетверть как буханка хлеба, с одного края обгрызанная мышами. Краски на фронтоне за сто лет изблёкли, купол зелен от моха, и летучие мыши прикаянно жируют без тревог.
 - Сам пойдёшь. Мне внутрь нельзя, там богомазы стены разрисовали.- Огромный дремучий леший пищал на ухо словно комар.- В часовне была лестница, а остался замурованный огрызок. Рой  прямо под ним. Да поторапливайся.
  Муслим разодрал руками кущи у входа, шагнул, и было не рухнул вниз по кирпичам. Но осторожно - ставя ноги в тёплые плешины земли, обходя завалы деревянных разбалков, каменных  груд. Со стены на мужика смотрел  уцелевший грудной младенец, и нянька его в платке - может, мать. Под потолком, в тусклом сиянии явой луны, среди нарисованных небес да солнцев, припудренные ангелочки паковали тюки и чемоданы. Было видно, что они больше себя жалели, чем натерпелись страданий.
  Когда уходит день, давая  сумеркам фору, в рушенной храмовке   появляется призрак. Днюёт он обычно на потолочных орясинах, кинутых с края на край; и если б добрый мужик забрался хотеньем, то попилил их для баньки - да высоко, шагов десять к небу. Дух церковный один не боится там жить, скачет по воздуху аки лунь полночный. Каждый раз, как тринадцатое на пятницу выпадает, он тоже собирается в путь. Набив походный мешок разной всячиной, берёт свой молельный оберег. И опять о невзгодах забывая, до утра в окно разбитое смотрит.
  Когда Муслим подковырнул заступом первый ком, призрак завизжал, словно водопроводный кран. Мужик крепко вздрогнул, стряхнул мурашек и огляделся вокруг - никого. Но чувствует психом своим - стережёт его этот никто, который сам злытьё задумал или по наущению чьему.
  Снова копнул землю Муслим, а призрак тут же толкнул его под руку. Тогда помолился мужик своему богу аллаху; и затих вдруг церковный бродяжка, будто един у них всевышний господь. Но другая напасть: лопату землицы Муслим выбросит, а в яму с ведро осыпается новой грязи. Золотишко - вот оно, под ногами, да в руки не даётся.
  У порога леший от нетерпенья топочет, танцует:- Как там? ну как, шепни хоть словечко?- Уже сердце его недоверчиво, лёгкая дружба обмана ждёт.
  Когда трава запахла мятными леденцами, и небесная серость развеяла темноту, усталый мужик выбрался из каменного узилища. Лопата да набитый вполовину мешок полетели к ногам Бесника:- Держи!- Тот со счастливой улыбой распустил затянутые верёвки и махом высыпал всё на землю: разобранный в смазке пулемёт, три нагана, кучка обвязанных проволокой гранат.
  Потешно было смотреть на глупую морду лешего, если бы не злобный оскал жёлтых зубов, из которых тянуло угрожающей вонью:- А золото  где?..- и только глаза его блестели обиженными каплями, как у мальчугана, лишённого навсегда большой мечты.
  Грустью смутившись, пожал плечами Муслим:- Я достал всё.
  Долго и пронзительно глядел Бесник, а после пустил острую стрелу:- Неправду говоришь. Узнал, что мне в церковь хода нет, и решил один прийти.
  Рассердился мужик:- Я с тобой честен! видно, обманули тебя надежды.
  Леший пнул ногой ненужный мешок, попав копытом во ржавую ость старой проволоки; передёрнулся от занозистой боли:- Не захотел похорошему, тебе же хуже станет! свободой кичишься - как бы ярмо на шею не надели!- и ушёл…
                                            ============================

 Удивителен мне антагонизм ночи и дня. Почему они так по-разному относятся к людям и к миру? Когда ночью, то вроде бы можно покойно спать – а вдруг из темноты кишок просыпаются и выползают наружу усрашающие и даже низменные помыслы. Я помню себя маленьким годиков с трёх, и тогда уже всякие чудища да монстры начали окучивать ужасом мою мелкую душу, в которую все они сразу не поместились, и многие оставались ждать пока я подрасту до нужного размера, чтоб втиснуться вместе с рогами, с копытами. Я как тот глупый мышонок, будя укрытым за плинтусом, стрядал в уголке, дрожа разъярённого кота, кой рвался да не мог достать – но я этого не знал и потому жертвенно готовился быть съеденным уродливой прожорливой тварью.
 Потом приходило осветляющее утро лёгкой поступью зоревого расцвета и радостными прыжками солнечных зайчиков, а на серебре росных трав как в зеркальцах гномов отражалась улыбка восходящего золота – и тогда из моей памяти хлёстким омывающим ливнем снискались все беды тревожные, словно кто меня вновь, одержимого злобного взрослого, погрузил с головой в ребячью купель.
                                    ================================

 Самый умелый на свете народ – душевные проститутки. Они умеют шпрехать по дойчу, парлеву франсать и дуть на спикинглиш. Как их не перекрути, а обязательно вывернутся наизнанку, чтобы доставить огромную массу удовольствия.
 Все они делятся на три категории – шалавы, плечёвки, и элитные. Первые ходят по пятам, сладко поют в уши, а за мелкую услугу оближут сверху донизу, пуская пузыри от восторга. С ними можно познакомиться только по пьянке, в долгосрочном загуле беспамятства, потому что на трезвую голову от их словоблудий тошнит.
 Плечевых приходится снимать самому: они цену себе уже предложили и медленно прохаживаются вдоль обочины жизни, набиваясь в компаньоны, в наперсники сиюминутной судьбы. Эти проститутки более умны – то есть образцово начитаны из газет да журналов – и с ними можно вести разговор. Даже принимать в своём доме на правах добрых гостей.
 =================================

 Он мне напоминает храброе, но безмозглое животное, которому имени я не подберу. В нём пьяная злоба перехлёстывает через край, и тогда он уже не следит за руками – они будто на шарнирах летают в разные стороны, бия по чужим головам – и не выбирает выражений – за кои ему совсем недавно поделом отбили мозги. Нынче он чуточку заикается; а всё же жгучая ярость, происходящая скорее всего из зависти к чужой сытной жизни, выплёскивается из него – хоть уже и не в тех безмерных океанских объёмах, но на длинный цистерновый товарняк вполне хватит.
 Мне жаль его: потому что ни духом, ни телом он не силён – чахлый да злой человечек. А ведь мог бы с каких-либо пор стать красивым примером для людей, и взволнованные пионеры разинув рот слушали б его патетические песнопения, которые на школьных собраниях возле мраморных памятников уж больно похожи на церковные митинги.
 Но зависть. Самое страшное человеческое чувство сжирает любого из нас исподволь, извнутри. У неё отвратительное ненасытное рыльце, которое бодренько хавает всё подряд в своей мрачной вонючей сердечной закуте, особенно набирая сальцо от чужих радостей да успехов – словно насильно, пинками втиснута в душу для козней и провокации.
 =================================

 - Все загрузились?- спросил шофёр почему-то взволнованным голосом, и дрожание его длинного языка вдруз чуточку напугало нас.
 - Все,- ответила маленькая бабулька, видно спешившая обратно в деревню, на дальнюю предальнюю окраину города.
 - Тогда готовьтесь. Мы сейчас улетаем в неведомое.
 - Как это?! Как это? как это?- закудахтали все пассажиры вместе и каждый вразнобой.- Отъезжаем по маршруту: вы так хотели сказать,- поправил водителя интеллигентный мужчина в тройном костюме с жилеткой и галстуком, по виду научный работник иль кабинетный чиновник.
 - Нет. Моя маршрутка на самом деле летучий голландец. Я лично её изобрёл. И теперь приглашаю вас в будущее.
 - За горсть медяков? Да кто вам поверит.- Шикарная дама слегка полнеющей комплектации, очень нарядная и слишку намакияренная, заявила это таким беспардонным голосом, как будто она собственноручно держась за гроб проводила в последний путь самого последнего бескорыстного праведника Земли.
 - А мне не нужны ваши деньги.- Парень развернулся от руля прямо к салону, и все увидели его весёлый картофельный нос, усов чёрную жёсткую щётку, которой чистят ботинки, и подбородок с такой большой ямкой, что на ней бы спотыкнулся маленький автомобиль.- Я провожу испытания, и хочу чтоб вы стали моими первыми седоками.
 - Ну вот что.- Кабинетный работник посерьезнел, даже слегка заугрюмился, несмотря на смешливый облик молодого водителя. Видно, по рангу своего конторского чина он не доверял подобным фантазёрам.- Хоть я и не верю вашим затейливым химерам, но и ехать с вами в таком состоянии я отказываюсь. Вы не совсем адекватны.
 - Да скажи проще, дядя! С ума он сбрендил,- захохотал с последней седушки один шибко умный студент, держащий в руках электронную книжку и повесивший в ухи пристяжные наушники. Только глаза его были свободны, лупатеньки, и ими он наверное слушал.
 Тут с переднего почётного места опять встряла бабулька, дотоле только шамкавшая губами от удивления, ото всех этих неожиданных вестей, которыми долго да говорливо можно делиться с соседями – хоть на скамейке под липами, а хоть ли покрикивая через межу.
 - Эх, сынок, и дуралей же ты,- сказала она жалостливо, беззубо пережёвывая шипящую – же, а сглатывая уже мягкую – зе.- Тебе больше всех нужно ехать с нами – посмотрел бы на будущее.- И подёргала слабой ладошкой за лацкан дорогого костюма.- Ведь без таких дуралеев как ты оно не построится.
 Все пассажиры весело рассмеялись; а так как махонькая бабулька уже определилась, то вслед за ней здоровякам да крепышам было стыдно отказываться, и даже шик-блеск, немного попотев стоя, тоже сел на своё место.
 ====================================

 Снится мне сон. Что у меня появились крылья. Не то чтобы прямо белые и в перьях, а вот как-то чувствую я себя лёгкой птицей, названье которой душа, и влечёт она мою плоть то ли в дальние страны, то ль в давние времена. Может хочет узнать, что другими незнаемо, и потом прыгать кувырком да бахвалиться на весь мир – что во всей вселенной одна я, кроме бога, коей всё ведомо.
 Честно признаюсь – полетал я да покружил. Заглядывал в светлые окна домов и в потаённые комнатки открытых сердец; ведь когда люди спят – то их настежь сердца. И захотелось мне проведаться середь тех душ, кои дороги мне сейчас как я сам, и драгоценны станут в раю иль в аду, коли сдохну на смерть. Потому что они моя память и мой обелиск, когда злые от трудной натуги могильщики всё же спихнут мой отчаянный гроб в мокрую яму – среди вьюги дождя – и их усталые грязные морды выдадут залп тягомотных проклятий – как ты нам надоел! забивайся скорее под землю.