бык

жаркий сенокос нужно ехать, что надо напиться с ведёрка впрок и по самую хряпку, а хозяин после вчерашней гулянки еле волочит за собою штаны, то и дело хлебая из банки рассол. Лошадка потрясла головой; с куцей гривы слетели седеющие волосы; тихо загрякала на шее не снятая на ночь узда. В хлеву пахнет сеном, навозом и деревенскими снами. А с мясокомбината тянет чистой и светлой памятью павших.
 =====================================

 Мне так и не понять: кто прав, а кто виноват в истории. Да бывает ли она – полная правота? Революция вроде бы замышлялась для доброго дела, для вызволения народа из рабства властей и духовенств – но когда красные порубили белых, то пришли над людьми покомандовать новые рабочекрестьянские пройдохи, владетели душ да земель.
 Или во второй мировой войне победили мы, русские; а вот жить стали лучше германцы, итальяшки, австрияки: потому ли что они глубоко покаялись перед богом – как говорят те, кто видел их стоящими на коленях в слезах – то ли гдето в потайных загашниках припрятали награбленное и потом раскрутились на эти денежки.
 Демократия тоже покоя мне не даёт; молодая она да глупая – пустой злобы в ней много, и жадность сверхов перехлёстывает. Таскается по огромному миру с железными кулаками, суёт любому прохожему в нос и по лбу, не давая даже человеку раздумать – какое от неё благо. Поэтому каждому, кого из простых безоружных ни спроси, большим злом она кажется, превеликое горе. А те кто посложнее – с наганом при власти – горой за неё стоят, танками да ракетами за неё в небо пуляют.
 =====================================

 Сидит на скамейке симпатичная девчонка. Высокий чистый кавказский лобик, точёные татарские скулки, и синие руские глазки над славным вздёрнутым носиком. Грязные нечёсаные волосы растрепались по ветру как пакля на древке трубочиста.
 А ножки- загляденье. Чуть загорелые; но не турецкоегипетским сковородным зноем, которым покрывается бледный карась в панировочных сухарях – а лёгким оттенком топлёного молока, в коем коптили золотистого палтуса. Смак объеденья – икорки, коленки и в сандалиях пальчики. Пиво глушит, глотая сгорла.
 С тонкой лебяжьей шейки по ложбинке между молоденькими упругими грудями стекает под футболку солнечное звонкое монисто, и когда девчонка от ветра ли, от взглядов нескромных поводит завлекательно плечиками, то под белой прозрачной тканью всё так и звенит, всё поёт себя утверждающе. Сосёт чёрную папиросу, поминутно сплёвывая на асфальт.
 Рядом с нею двухлетний мальчонка – по виду сыночек её – играется с пегим котёнком, ворочая его кверху пузом, но тот чурается ласки и всякий миг норовит малыша за палец куснуть. Они оба то обиженно мяучат, то снова хохочут друг за другом вприпрыжку. А со скамейки эта девка визгливо орёт по их душам про безмозглых дебилов, про чтоб они сдохли, и больно бьёт кулаком в темечко за непослушание.
 Зачем рожала, ась? зачем сама родилась.